Sceptic-ratio. эмпириокритицизм маха и авенариуса
Критика Маха Планком
Мах непозволительно переступил черту не только строгой научности, но и так расхваливаемого им повседневного многовекового опыта человечества. Многие известные физики, слушая и читая его рассуждения, обескуражено разводили руками. С конца 80-х годов XIX века позицию Маха начал критиковать Макс Планк (1858 – 1947) прежде всего за его непоследовательную философию. Сам он придерживался вполне конструктивных позиций. Как известно, схоластика оперировала исключительно умозрительными знаниями. Первые эмпирики — Бэкон, Галилей и Декарт — указали на необходимость эмпирических знаний о мире. Некоторое время существовал разумный баланс между теорией и опытом; этот период, конец XVII в. – начало XIX в., считается самым плодотворным для развития естествознания. Но затем (конец XIX в.) в рамках философии эмпириокритицизма возникли существенные перегибы в пользу эмпирии, когда физики стали игнорировать теоретическое моделирование, а теорией считать описание и толкование эксперимента. Планк выступил за построение «физической картины мира», которая представляла собой теоретическую модель, опирающуюся на эксперимент.
Он пишет: «Хотя причиной для всякого улучшения и упрощения физической картины мира всегда является новое наблюдение, т. е. процесс в мире ощущений, однако физическая картина мира по своей структуре при этом все больше удаляется от мира ощущений… …Происходящий одновременно с дальнейшим усовершенствованием физической картины мира дальнейший ее отход от мира ощущений означает не что иное, как дальнейшее приближение к реальному миру» [49, с. 759]. Планк считал, что реальность, как таковую, познать нельзя, но ее идеальную модель можно приспособить для наших нужд. При этом модельные представления о реальности не должны носить вероятностный характер. Как и Эйнштейн, первооткрыватель кванта, отрицал квантовую механику, созданную Бором, Гейзенбергом и Борном, их статистическое толкование волновой функции и решительно выступал за детерминистскую физику, каковой является классическая механика. В связи с копенгагенской интерпретацией он писал: «Если подобный шаг оказался бы действительно необходимым, то тем самым цель физического исследования была бы значительно отброшена назад, что нанесло бы такой ущерб, значение которого нетрудно оценить» [49, с. 760].
В Дрездене 2 декабря 1929 года на публичном собрании Общества содействия немецкой науке Планк прочитал доклад «О новой физике». Он начинался словами: «Уважаемые дамы и господа!.. Не будет преувеличением сказать, что по своей глубине и остроте кризис, в котором находится сегодня физическое мировоззрение, превышает все предыдущие. Кризис усугубляется еще тем, что он наступил в момент, когда казалось, что физическая наука достигла высшей степени совершенства. Еще совсем недавно с полным правом можно было считать, что физика находится на прямом пути к своей идеальной конечной цели, именно к удовлетворительному объяснению закономерного хода всех физических явлений на основе механики и электродинамики. Многовековая тайна тяготения разгадана [здесь, по-видимому, Планк имеет ввиду электромагнитное толкование массы, предложенное Дж. Дж. Томсоном], законы излучения света и теплоты открыты, даже странные явления радиоактивности в основном поняты, а атомистика добилась неслыханных успехов, ибо казалось, что мы очень близки к пониманию строения атома и тончайших процессов, происходящих в нем. Удовлетворение этими успехами возрастало еще от сознания того, что в микрокосмосе оказываются действительными те законы, которым столетиями доверяли в больших масштабах астрономического пространства» [49, с. 502 – 503].
Рассказав о принципе неопределенности Гейзенберга, Планк продолжал: «Бесспорно, что подобный ход мыслей внесет тревожную путаницу во многие до сих пор ясные понятия физики и снизит доказательную силу некоторых мысленных экспериментов, которые до сих пор считались очевидными. На первый взгляд кажется, что это сотрясет фундамент всего здания теоретической физики. Здесь мы имеем еще один выразительный пример того, что всегда следует остерегаться строить физические теории на непосредственных измерениях, т. е. конкретных чувственных переживания, на чём настаивал Эрнст Мах.
С другой стороны, по моему мнению, нельзя перегибать палку и, становясь на чисто позитивистскую точку зрения, отвергать реальную действительность, существующую вне и независимо от наших чувств. Наоборот, мы вместе с миром наших чувств, вместе со всей нашей планетой составляем лишь нечто ничтожное в этой действительности, о которой нам никогда не удастся составить себе полного представления. Теперь действительность заявила о себе неудобной для нашей познавательной способности стороной; она заставляет нас определенным образом менять ту картину, которую мы себе о ней составили.
Конечно, речь не идет об отбрасывании прежней картины и составлении совершенно новой, а о более тонком описании и частичном усовершенствовании этой картины, которая до сих пор полностью оправдывалась» [49, с. 504]. (Полный текст доклада читайте на странице О новой физике)
В небольшой заметке «Теория физического познания Эрнста Маха» Планк писал: «… Там, где Мах пытается быть самостоятельным, следуя своей теории познания, он довольно часто впадает в ошибки. Сюда относится настойчиво проводимая Махом, но физически совершенно неправильная мысль, что относительности всех поступательных движений соответствует и относительность всех вращательных движений, что принципиально, и решить вовсе невозможно, например, вращается ли небо неподвижных звезд. Но возьмем следующее общее и простое положение: угловая скорость бесконечно удаленного тела, вращающегося вокруг оси, находящейся на конечном расстоянии, никогда не может быть величиной конечной. Ведь это положение для Маха или неправильно или неприменимо, ибо и то и другое плохо для механики Маха. Мы зашли бы слишком далеко, если бы стали здесь подробно разбираться во всей путанице физических понятий, к которым привело это неправильное перенесение принципа относительности вращательных движений из кинематики в механику. Этим объясняется, между прочим, и тот факт, что теория Маха не в состоянии усвоить тот огромный прогресс в науке, которым мы обязаны мировоззрению Коперника. Уже одного этого факта достаточно, чтобы бросить тень сомнений на теорию познания Маха» [48, с. 155 – 156].
Макс Планк (1858 – 1947)
Кто бы мог подумать, что эти абсурдные взгляды в виде «принципа Маха» лягут в основание общей теории относительности Эйнштейна, которая будет считаться самым большим достижением физики XX столетия. Планк в критике Маха был, безусловно, прав. Системы мира Птолемея и Коперника различаются радикально. Астрономы довольно часто размещают начало системы координат на искусственных спутниках. Задача перехода от системы координат центрального тела к системе координат спутника и наоборот, с точки зрения математики, давно решена. В кинематическом отношении, т.е. в геометрическом, мы можем говорить о равноправии систем отсчета, выбранных Птолемеем и Коперником, но не в динамическом, когда учитываются масса тел, их ускорение и сила притяжения. Поэтому учение Птолемея верным быть не может, как не может быть верным утверждение о том, что хвост вертит собакой. Масса Солнца в 330 тысяч раз больше массы Земли. Из-за этой разницы именно Земля вращается вокруг Солнца, но никак не наоборот.
Несмотря на эти грубые ошибки, релятивистские взгляды Маха завоевывали умы физиков. Он хвастался: «Тот взгляд, что “абсолютное движение” — пустое, бессодержательное и ненужное с научной точки зрения понятие, — взгляд, который двадцать лет назад вызывал у всех неприятное удивление, в настоящее время разделяется многими видными исследователями. В качестве решительных “релятивистов” я смог бы назвать: Сталло, Дж. Томсона, Людвига Ланге, Лава, Мак-Грегора, Пирсона, Мансиона, Клейнпетера. Число релятивистов быстро растет, и приведенный список, наверное, уже не полный. Можно надеяться, что скоро уже не будет ни одного выдающегося сторонника противоположного взгляда» [48, с.64].
В названном списке фамилия Дж. Томсона явно лишняя, хотя и этот замечательный физик потратил немало времени на обдумывание релятивистских идей. В докладе 1909 г. «Единство физической картины мира», прочитанном в Лейденском университете, Планк отмечал, что исследователи давно ушли от тех примитивных понятий, которыми оперируют Мах. В акустике и оптике первичными ощущениями никто не пользуется. Чтобы определить тон и цвет, исследователь измеряет частоту колебаний или длину волны с помощью приборов, часто получает их опосредованно путем вычислений, но никогда — путем непосредственного восприятия звука и цвета. Только философы продолжают говорить о температуре как об ощущении тепла и холода.
Понятие температуры является вполне теоретическим и определяется косвенным образом по изменению объема спирта или ртути в стеклянной трубке; градуировка абсолютной шкалы осуществлена в соответствие со вторым началом термодинамики. Древние не различали температуру и теплоту, как не делали они различий между скоростью и ускорением. Даже во времена Декарта физики не различали силу, количество движения и энергию, называя их «напором» или «мощью». Еще в середине XIX веке Гельмгольц на примере поднятого молота растолковывал физикам отличие потенциальной энергии от кинетической (в его время говорили: «сила напряжения» и «живая сила»).
Планк утверждает: «Развитие всей теоретической физики до настоящего времени совершается под знаком объединения ее системы, которое достигается благодаря освобождению от антропоморфных элементов, в частности — от специфических чувственных ощущений. Если, с другой стороны, вспомнить, что, по общепризнанному мнению, ощущения являются исходным пунктом всякого физического исследования, то это отклонение от основных предпосылок может показаться странным, даже парадоксальным. А между тем ни один факт в истории физики не представляется таким несомненным, как этот» [49, с. 616].
Планк утверждает: «Развитие всей теоретической физики до настоящего времени совершается под знаком объединения ее системы, которое достигается благодаря освобождению от антропоморфных элементов, в частности — от специфических чувственных ощущений. Если, с другой стороны, вспомнить, что, по общепризнанному мнению, ощущения являются исходным пунктом всякого физического исследования, то это отклонение от основных предпосылок может показаться странным, даже парадоксальным. А между тем ни один факт в истории физики не представляется таким несомненным, как этот» [49, с. 616].
Когда эмпириокритики апеллируют к чистому опыту, они забывают, что опытные данные меняются в зависимости от теоретических представлений. Разве можно сравнить физику электричества, которая в античные времена связывалась с натертым войлоком янтарем и притягиваемыми им ворсинками, с физикой электричества XIX в., давшей человеку множество полезных приборов. Этот прогресс в науке был бы не возможен, если бы ученые продолжали оперировать своими субъективными ощущениями, заниматься составлением протоколов проведенных экспериментов и классификацией природных явлений, к чему призывают нас эмпириокритики.
За ощущениями они не хотели видеть объективной реальности, противились любому теоретизированию, тем более, моделированию, которое, по их словам, выводит нас за пределы непосредственно данного и, следовательно, строго допустимого. Ученый должен ограничиваться явлениями и забыть о сущности вещей, неустанно твердили эмпириокритики. Конструктивисты им в ответ говорили: рациональная наука идет по пути освобождения от любого чувственного опыта познающего субъекта, она пытается освободить его от всех психологических или антропоморфных категорий. Примерно об этом же говорит и Планк.
Сначала он задается вопросом: «… Является ли физическая картина мира только более или менее целесообразное, но произвольное создание нашего ума, или же, наоборот, мы вынуждены признать, что она отражает реальные, совершенно не зависящие от нас явления природы?» Если сказать, что физическая картина мира отражает реальность, то такой ответ, говорит Планк, «находится в известном противоречии с тем направлением в философии природы, которым руководит Эрнст Мах и которое пользуется в настоящее время большими симпатиями среди естествоиспытателей. Согласно этому учению, в природе не существует другой реальности, кроме наших собственных ощущений, и всякое изучение природы является в конечном счете только экономичным приспособлением наших мыслей к нашим ощущениям, к которому мы приходим под влиянием борьбы за существование.
Разница между физическим и психическим — чисто практическая и условная; единственные элементы мира — это наши ощущения. Если мы сопоставим это положение с теми результатами, которые мы вывели из нашего обзора действительного развития физики, то мы неизбежно придем к странному заключению, что это развитие выражается в непрерывном исключении именно этих элементов мира из физической картины мира. Каждый добросовестный физик должен был бы старательно отличать свое собственное мировоззрение как своеобразное по логическому содержанию и совершенно отличное от всех других. Положим, что два других физика, производя один и тот же опыт, стали бы утверждать, что получили противоположные результаты. Наш исследователь допустил бы принципиальную ошибку, если бы вздумал утверждать, что по меньшей мере один из них ошибается: ведь противоречие могло быть обусловлено различием обоих миросозерцании. Я не думаю, чтобы настоящий физик мог когда-нибудь прийти к такому странному ходу мыслей» [49, с. 630].
На планковскую дилемму: есть ли картина мира целесообразное, но произвольное создание ума или же она отражает независимые от нас явления природы, Мах в статье «Основные идеи моей естественной теории познания и отношение к ней моих современников» отвечает так: «Я не вижу здесь непримиримого противоречия. Целесообразным оно должно быть, чтобы мы могли руководствоваться, ибо иначе на что оно нам? С другой стороны, она находится в зависимости от индивидуальности ученого и потому не может быть до известной степени и произвольным. Это становится ясным, если сравнить оптику Ньютона с оптикой Гюйгенса» [48, с. 131]. «… Я считаю наши ощущения источником всякого опыта, … не согласен с тем, что они должны быть забыты после того, как послужили основой физических понятий. Я отвожу им более высокую роль, рассматриваю их как мост, соединяющий физику с остальными областями естествознания» [48, с. 134].
Мах, будучи одним из самых популярных физиков конца XIX — начала XX вв., обладал поразительной способностью отрицать очевидные вещи, хорошо известные в его время, в частности, существование атомов. Планк по этому поводу написал: «… Я особенно хотел бы подчеркнуть, что те нападки, которые названная школа [здесь можно ставить знак равенства: позитивистов = эмпириокритиков = релятивистов] направляет против атомистических гипотез и электронной теории, несправедливы и несостоятельны. Напротив, я готов выдвинуть в противовес им такое положение (я знаю, что не останусь одинок в защите его): атомы, хотя мы знаем еще мало подробностей об их свойствах, не более и не менее реальны, чем небесные тела или окружающие нас земные предметы, и если я говорю, что атом водорода весит 1,6 · 10–24г, то это положение не менее обосновано, чем то, что Луна весит 7 · 1025г. Правда, я не могу ни положить атом водорода на чашку весов, ни вообще увидеть его. Но и Луну я тоже не в состоянии положить на весы. Что же касается видения, то существуют, как известно, также невидимые небесные тела, масса которых измерена более или менее точно: ведь масса Нептуна была измерена еще раньше, чем какой-нибудь астроном вздумал направить на него свой телескоп. Не существует такого метода физического измерения, из которого было бы исключено всякое познание, основанное на индукции; это не относится и к непосредственному измерению. Достаточно раз заглянуть в лабораторию точных исследований, чтобы убедиться в том, какой запас опытных данных и отвлеченных рассуждении требуется для одного такого простого, на первый взгляд, измерения» [49, с. 631 – 632].
На эту аргументацию Планка Мах ответил следующим образом: «… Что касается “реальности атомов”, то я ни мало не сомневаюсь в том, что если атомная теория количественно приспособлена к чувственно данной реальности, то сделанные из нее выводы должны стоять в том или ином отношении к фактам; спрашивается только, в каком именно отношении. Расстояние стекол от первого темного кольца в отраженном свете соответствует половине периода по Ньютону и четверти длины световой волны по Юнгу — Френелю. Так и результаты атомной теории могут еще подвергнуться разнообразным и полезным истолкованиям, даже если и не спешить с провозглашением ее реальности. Таким образом, я преклоняюсь перед верой физиков, но не могу разделять ее» [48, с. 136].
Это типичная демагогия дешевого скептицизма, которым окрашены и многие рассуждения Пуанкаре, например, когда он говорил о том, будто скорость света может быть различна по каким-то направлениям в пространстве. В связи с этим он провозгласил постулат, который позже вошел в работу Эйнштейна «К электродинамике движущихся тел» в качестве второго постулата. Некоторым людям нравится оригинальничать на том, что человек, в принципе, ни в чем не может быть уверен на все сто процентов. Всегда существует какая-то ничтожная вероятность нарушения очевидных утверждений. И вот на этих тысячных долях процента они строят свои релятивистские концепции.
Планк в ответ на эпистемологический релятивизм своего оппонента напомнил, в чём состоит истинная цель науки: «… Системе Маха совершенно чужд самый важный признак всякого естественнонаучного исследования: стремление найти постоянную, не зависящую от смены времени и народов картину мира. … Единственно важным является только признание незыблемой, хотя и не достижимой цели, и эта цель состоит не в полном приспособлении наших мыслей к нашим ощущениям, а в полном освобождении физической картины мира от индивидуальности творческого ума. Это и есть более точная формулировка того, что я назвал выше освобождением от антропоморфных элементов» [49, с. 632 — 633].
По поводу экономичного приспособления нашего мышления к нашим ощущениям, которое, по словам Маха, является продолжением дарвиновского приспособления животного вида к окружающей его среде обитания, Планк коснулся в конце своего выступления: «Когда великие творцы точного естествознания проводили свои идеи в науку,— когда Коперник удалил Землю из центра мира, когда Кеплер формулировал свои законы, когда Ньютон открыл всемирное тяготение, когда Гюйгенс установил волновую теорию света, когда Фарадей создал основы электродинамики,— едва ли все эти ученые опирались на экономическую точку зрения в борьбе против унаследованных воззрений и подавляющих авторитетов. Нет, опорой всей их деятельности была незыблемая уверенность в реальности их картины мира. Ввиду такого несомненного факта трудно отделаться от опасения, что ход мыслей передовых умов был бы нарушен, полет их фантазии ослаблен, а развитие науки было бы роковым образом задержано, если бы принцип экономии Маха действительно сделался центральным пунктом теории познания. Не будет ли действительно “экономичнее”, если мы укажем принципу экономии более скромное место?» [49, с. 633].
Принципом экономного мышления нынешние релятивисты продолжают пользоваться, называя его «принципом простоты». Разумеется, когда есть два равноправных пути — простой и сложный — предпочтительнее сэкономить и пойти простой дорогой. Однако, как свидетельствует история физики, следование этому нефизическому принципу, как и приверженность принципам красоты, гармонии и пользы, принесло науке больше бед, чем побед. Много раз говорилось, что исследователь, решающий конкретные проблемы физики, должен подавлять в себе желания философствовать на обще познавательные темы. В процессе эволюции человеческий мозг сам приспособился правильно думать, так что учения, выстроенные в соответствии с обыкновенным здравым смыслом, будут наиболее правильными. Парадоксальная теория относительности и «сумасшедшая» (термин Бора) квантовая механика не удовлетворяют данному критерию, они и не являются правильными.
Между прочим, этого вопроса касается Планк в начале своей «Научной автобиографии». Он пишет: «С юности меня вдохновило на занятие наукой осознание того, отнюдь не самоочевидного факта, что законы нашего мышления совпадают с закономерностями, имеющими место в процессе получения впечатлений от внешнего мира, и что, следовательно, человек может судить об этих закономерностях при помощи чистого мышления. Существенно важно при этом то, что внешний мир представляет собой нечто независимое от нас, абсолютное, чему противостоим мы, а поиски законов, относящихся к этому абсолютному, представляются мне самой прекрасной задачей в жизни ученого» [49, с. 649].
Почему так произошло, что случилось с научным сообществом, которое пошло за спекулятивными рассуждениями одного более чем странного физика? Как объяснить поведение миллионов людей, которые с восторгом и восхищением смотрели на «прекрасное платье короля», которого в действительности не было? Тут же можно задать встречные вопросы. А как не пойти за человеком, который сказал, что все мертвые воскреснут? Как не пойти за тем, кто обещал излечить больных от всех болезней, а здоровым подарить много золота и серебра, кто, обещал всех накормить и сделать счастливыми, всем дать одежду и кров над головой? Точно так же люди верят в сказку о путешествии во времени, о черных дырах во вселенной, о многомерности мироздания. Перед такими соблазнами никто не устоит; толпа раздавит всякого, кто встанет на пути к их счастливой мечте.
Эмпириокритицизм — новая философская энциклопедия
ЭМПИРИОКРИТИЦИЗМ («критическое исследование опыта») – второй этап в развитии позитивизма [ПОЗИТИВИЗМ]. Главными фигурами эмпириокритицизма были Р.Авенариуси Э.Мах [МАХ]; среди его приверженцев можно назвать также Р.Вилли, Г.Корнелиуса, К.Пирсона.
В отличие от «первого» позитивизма главным предметом эмпириокритицизма стало само научное мышление, механизмы образования знания.
Приверженцы философской программы «второго» позитивизма были уверены, что тщательный критический анализ всего познавательного процесса вплоть до его истоков должен выявить области, где мысль ученого наиболее подвержена ошибкам, поскольку здесь не соблюдено главное условие достижения позитивного знания (о котором уже говорил «первый» позитивизм) – «непрерывность опыта» (непрерывность познавательного процесса). В результате подобных «сбоев», как следствие недостаточного контроля за ходом мысли, в состав науки и проникают метафизические утверждения. Т.о., по мнению эмпириокритиков, «метафизику» в конечном счете питают «гносеологические корни», и задача «позитивной» философии сводится к тому, чтобы заниматься «очищением опыта» и тем самым посредством выявления и нейтрализации истоков «метафизики» избавить от нее научное мышление. Результатом «очищения опыта» в эмпириокритицизме оказалось признание «потока ощущений» основанием и безусловным источником всякого позитивного знания. Ощущения как «изначальное» истолкованы эмпириокритицизмом как «нейтральные элементы», как нечто «третье», предсуществующее разделению целостного опыта на «физический» и «психический». Из этих элементов образуются как «физические тела», так и «содержания сознания», между которыми существует корреляция («принципиальная координация»). От дуализма «внутреннего» и «внешнего» (субъективного и объективного) как базового онтологического принципа следует отказаться, поскольку это утверждение не соответствует «изначальному» опыту. Если не провести «критику опыта» радикально, не осуществить редукцию всего состава знания к его изначальным элементам, возникает угроза «метафизики». Тогда образуются противоборствующие философские лагери материалистов и идеалистов, каждый из которых превращает один из моментов отношения, связанного принципиальной координацией, в самостоятельную сущность. Вместо «бесконечных и бессмысленных» метафизических споров эмпириокритицизм предлагает исследовать процесс конституирования (конструирования) предметов опыта («комплексов ощущений») и образований знания (научных понятий).
Важным компонентом эмпириокритической философской программы было также обращение к истории науки, выступавшее как одно из следствий принятия «принципа непрерывности»; поэтому история науки предстала в трудах эмпириокритиков уже не в виде летописи, хронологического перечня событий из жизни корифеев науки и научных открытий, а как непрерывный процесс развития всего состава научного знания (включая понятия, теоретические модели и приемы познавательной деятельности); научное мышление не менее «предпосылочно», чем восприятие; прошлое знание во многом определяет и направление поисков, и методы исследования, и даже их дальнейшую эволюцию. Такая установка сыграла важную роль в дискредитации традиционной «кумулятивистской» модели развития научного знания; эта критическая работа была продолжена в методологических концепциях постпозитивизма [ПОСТПОЗИТИВИЗМ].
Популярность эмпириокритицизма, особенно в научной среде, настроенной враждебно к «метафизике», была весьма велика, хотя и непродолжительна. Его программные установки составили ядро весьма широкого течения – «физического идеализма», пик влияния которого пришелся на начало 20 в. Воздействие этих идей испытали многие крупные ученые, среди которых вначале был и А.Эйнштейн. Близких к эмпириокритицизму позиций придерживался В.Оствальд; А.Пуанкаре часто выражал солидарность со многими идеями эмпириокритицизма; вместе с тем эмпириокритицизм жестко критиковали М.Планк и Л.Больцман. В России идеи эмпириокритицизма даже приобрели социально-политическое звучание и стали предметом острой дискуссии. То обстоятельство, что одним из ее активнейших участников был В.И.Ленин, а его книга «Материализм и эмпириокритицизм» (1909) была превращена после Октябрьской революции в «классический образец» философского анализа, обусловило распространение в нашей стране весьма некорректных представлений об этом философском течении.
Влияние многих идей эмпириокритицизма на дальнейшее развитие западной философской мысли оказалось немалым. Не говоря уже о влиянии на «прямых наследников», продолжавших позитивистскую традицию (см. Неопозитивизм [НЕОПОЗИТИВИЗМ]), он во многом определил контуры феноменологической философской программы, которая в 20 в. развивалась как серьезная оппозиция позитивистскому течению. См. статьи Р.Авенариуси Э.Мах [МАХ], а также лит. к этим статьям.
А.Ф.Зотов
Эмпириокритицизм э.маха и р.авенариуса
Эмпириокритицизм – вторая историческая форма позитивизма – был влиятельным направлением философской мысли конца XIX начала – ХХ веков, прежде всего, в среде ученых естествоиспытателей. Сам термин «эмпириокритицизм» означает «критика опыта» (происходит от греческих слов «эмпирио» – опыт и «критика» – судить, разбирать). Основателями и главными представителями этого течения были Э.Мах (от его фамилии эмпириокритицизм иногда называют махизмом) и Р.Авенариус.
Рихард Авенариус (1843–1896) – швейцарский философ и психолог, профессор Цюрихского университета с 1877г. Его главные произведения – «Философия как мышление о мире по принципу наименьшей меры сил» (1876, рус. пер. 1898), «Критика чистого опыта» (в 2-х томах, книга увидела свет в 1888–1890гг., русский перевод – в 1907-1908гг.), «Человеческое понятие о мире» (1891, русский перевод в 1901г.). Труды этого философа написаны довольно сложным языком, к тому же с использованием специфической авторской терминологии. Это было немаловажной причиной того, что популярность эмпириокритицизм приобрел благодаря сочинениям Э. Маха. Последний неоднократно ссылался на влияние, которое на него оказали сочинения Авенариуса, но себя самого философом не считал, неоднократно повторяя (притом вопреки общему мнению философского сообщества), что «нет никакой философии Маха». Тем не менее как раз благодаря его научному весу, его трудам по истории науки, по психологии восприятия и общей теории познания и, разумеется, его неустанной пропаганде идей эмпириокритицизма эти идеи и стали философским течением.
Эрнст Мах (1838–1916) – талантливый австрийский физик и математик – окончил Венский университет в 1860г., где и начал научно-преподавательскую деятельность как приват-доцент (в 1861г.), а в 1864г. он стал профессором математики университета в Граце. Потом, с 1867г., работал профессором физики немецкого университета в Праге и был его ректором. В 1895г. он вернулся в Австрию и стал профессором (теперь уже профессором философии) Венского университета.
Его физические исследования посвящены вопросам экспериментальной и теоретической механики, акустики и оптики, причем в каждой из этих областей знания он достиг выдающихся результатов: «число Маха», выражающее отношение скорости течения среды к скорости звука, до сих пор используется в аэродинамике; специалистам известны также «конус Маха» и «угол Маха».
За пределами круга узких специалистов наиболее известны его идеи в теоретической механике, где он попытался придать формулировкам законов механики такой вид, чтобы они не зависели от скорости равномерного и прямолинейного движения системы и от ее вращения. Здесь Мах, отказавшись от абсолютных пространства, времени и движения, свойственных ньютоновской механике, предпринял попытку построить эту науку на основе постулата, что движения тел могут быть определены лишь относительно других тел. Этот постулат получил название «принципа относительности Маха» и сыграл немалую роль в становлении теории относительности А. Эйнштейна и принятии физиками этой теории в качестве предмета, достойного серьезного обсуждения.
Э. Мах был автором многочисленных научных и философских публикаций. Из числа последних наиболее известны: «Анализ ощущений и отношение физического к психическому» (М., 1908), «Популярно-научные очерки» (СПб., 1909), «Принцип сохранения работы. История и корень его» (СПб., 1908), «Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования» (М., 1909), «Механика. Историко-критический очерк ее развития» (СПб., 1909).
Научное творчество Маха и Авенариуса вырастало на гребне процесса перестройки принципов классической физики и психологии, в которой они сами сыграли заметную роль. И сегодня читатель работ Маха и Авенариуса не может не задумываться о том, чего же в них больше – физики и психологии или философии. Все это свидетельствовало о том, что в эмпириокритицизме речь шла о критике конкретно-научного опыта, точнее, методологических оснований опыта физики и психологии конца XIX – начала XX веков. Известно, что наука конца XIX – начала ХХ века находилась в кризисном состоянии. Например, ее строитель и биограф А.Пуанкаре отмечал, что открытие броуновского движения ставило под сомнение «цикл Карно», согласно которому коэффициент полезного действия (КПД) любой тепловой машины не может быть больше КПД цикла Карно, определяемого температурами теплоотдатчика и теплоприемника. Аналогичным образом обстояло дело также и с другими постулатами науки начала XX века – принципами равенства действия и противодействия, законом сохранения массы, абсолютности пространства, законом сохранения энергии и др. Формой преодоления сомнения ученых в ценности принципов традиционной науки стала, в конце концов, новая наука, а именно: релятивистская механика, теория относительности, теория радиоактивности и строения атома, бихевиоризм и др.
Философия эмпириокритицизма была, с одной стороны, реакцией на кризисное состояние оснований науки, а с другой – своеобразной программой поиска путей выхода из него. Именно в этом смысле основные идеи махизма были идеями критики научного опыта, или эмпириокритицизмом. Эмпириокритицизм выступил как теоретико-познавательная программа искоренения метафизики.
В общем, эмпириокритики наследовали антиметафизическую установку позитивизма Конта, Спенсера и Милля (поэтому это философское учение и называют также «вторым позитивизмом»). Но они внесли в нее важные коррективы.
«Первый позитивизм» расценивал традиционные философские онтологии с их претензией на роль учения о глубинных основах мироздания как пустую трату времени, поэтому он предлагал просто-напросто отбросить всякую «метафизику» с пути научного познания и заменить ее совокупностью наиболее важных достижений конкретных, «позитивных» наук («физикой» в широком смысле слова).
«Второй позитивизм» попытался радикально и навсегда предохранить науку от опасности подобных досужих занятий, от любых «метафизических болезней». Для этого, по мнению его представителей, нужно было обнаружить источники метафизических заблуждений, которые коренятся в «механизмах» реального познавательного процесса. В итоге, понятно, научное знание быстро избавится от всего того, что этими источниками питается. В своей работе «интеллектуальных санитаров» представители «второго позитивизма» стремились опереться на достижения тогда очень молодой (и столь же претенциозной) «положительной» науки о человеческом сознании – психологии.
Таким образом, они намеревались обобщить практику научного (в первую очередь, естественнонаучного) познания, обратив внимание на те эффективные приемы, которые были выработаны в ходе исторического развития положительных наук, и тем самым надежно обеспечить достоверность подлинно научных утверждений. Для этого, по их мнению, следовало методично, во всех деталях и вплоть до самых сокровенных истоков проследить путь, по которому шла научная мысль к своим выводам, а затем скорректировать этот путь, избавив в перспективе следующие поколения ученых от напрасных блужданий. Отсюда и то внимание к истории науки, которое (наряду с увлечением новинками экспериментальной психологии) отличало виднейших представителей этого течения.
В качестве критической части своей программы они предлагали продемонстрировать наличие в философских и научных построениях утверждений, которые не основаны на опыте (т.е. априорных), а также «скачков мысли» в системе научных доказательств, разрывов в процессе рассуждения, которые недопустимы для подлинной, хорошо устроенной, позитивной науки. Устранив подобные утверждения и ликвидировав эти разрывы мысли, можно было бы по их мнению, и очистить науку от метафизических домыслов, и навсегда устранить всякую возможность «метафизики».
Забегая вперед, заметим, что продолжатели их дела в XX столетии, неопозитивисты (представители «третьей генерации» позитивизма), любили называть себя «дворниками при науке», поскольку тоже видели свое профессиональное предназначение как раз в том, чтобы чистить науку от всякого «метафизического хлама».
В связи с этим необходимо иметь в виду, что эмпириокритицизм развился в русле широкого и довольно аморфного течения европейской философской мысли, все приверженцы которого (существенно различные во всем остальном) стремились избавиться от «метафизики», разобравшись с механизмами познавательных процессов. Когда основоположники марксизма писали, что «от прежней философии остается только логика и теория познания», они, по существу, как раз зафиксировали признаки этой, только еще возникавшей, исследовательской программы.
Сам термин «теория познания» ввел в состав общепризнанной философской терминологии и стал методично использовать, начиная с 1865г. Э. Цильзель; это он провозгласил задачей теории познания скрупулезное изучение познавательного процесса, двигаясь от наличного состава знания (скорей всего, обремененного заблуждениями, предрассудками, неявными предположениями, необоснованными утверждениями) к его первоистокам. Именно таким образом понятую теорию познания как ученые-естествоиспытатели, так и философы позитивистской ориентации второй половины XIX века, расценили как надежное средство избавления научного знания от метафизики. Дальнейшим следствием и явился гносеологический постулат, который немедленно был превращен в базовую аксиому гносеологии: познание начинается с ощущений, и потому ощущения суть последнее основание всякого знания.
Поскольку, как уже отмечалось выше, эмпириокритики считали своей насущной задачей радикальное ниспровержение «метафизики», теория познания, в духе времени, оказалась в фокусе их внимания. И даже если они и не сводили свою роль исключительно к гносеологической критике (критике метафизики, критике предрассудков, критике унаследованных от прошлого догм, критике познавательных средств и способностей, вообще «критике опыта»), то уж во всяком случае расценивали критический философский (т.е. гносеологический) анализ как важнейшее условие достижения любого подлинного знания, в том числе и такого, которое можно было бы называть мировоззрением.
Мировоззрение, как они его понимали, вовсе не призвано было выражать более глубокую суть мироздания, нежели «физика» (в широком смысле этого термина – как вся совокупность опытных, «позитивных» наук). Напротив, оно предстало в их глазах как обобщение результатов частных наук, которые прошли горнило гносеологической критики. Это, разумеется, было радикальным изменением в понимании предмета и назначения философии по сравнению с предыдущим историческим периодом.
Но такая перемена позиции (при всей критичности этих философов в отношении концепций большинства их предшественников) все-таки не привела к полному их разрыву с глубокими традициями развития европейской культуры. Связь с традицией проявилась хотя бы в том, что теория познания в сочинениях эмпириокритиков не была сведена исключительно к роли служебного средства – орудия ниспровержения метафизики. Напротив того, она сама, в определенном смысле, заняла место метафизики и, слившись с психологией, предстала в их концепциях как новое, «позитивное» учение не только о духе, но и о мире. Используя теорию познания, эмпириокритики пытались достичь некоей изначальной целостности идеального и материального, субъективного и объективного. Это изначальное, «нейтральное» единство, которое, по их мнению, лежит в истоках познавательного процесса, осуществляемого обычным, «земным», человеческим сознанием, фактически заняло в концепции эмпириокритиков место, освободившееся в результате гносеологической критики прежнего «духа» идеалистической философии. В этой концепции идеи – вовсе не самодостаточные обитатели особого «мира сущностей», определяющего реальный «мир явлений» (как это представляли метафизические онтологические учения), а только содержание знания, т.е. человеческие идеи. Мир образований человеческого сознания, как они полагали, разумеется, тоже идеальный, но он более «земной», нежели сфера духовных сущностей в прежних «метафизических» учениях.
Другой виднейший представитель этого течения Р. Авенариус, хотя и называл себя философом, но в глазах естествоиспытателей того времени тем не менее тоже выглядел человеком, достойным уважения. Он ведь тоже не измышлял метафизических гипотез, а исследовал формирование и состав «подлинного знания», которое не претендует на сверхопытность и абсолютность, а является реальным, соотнесенным с человеком, т.е. таким, которое возникает и развивается в процессе человеческой жизни и само входит в ее состав. Что же касается «метафизики», то, согласно мнению Авенариуса, она настолько укоренилась в сознании людей в силу традиции и потому настолько переплелась, буквально слилась с подлинными знаниями, что стала серьезной помехой прогрессу науки. Поэтому ее следует возможно быстрее устранить с помощью гносеологической критики. Отсюда, кстати, и само название «эмпириокритицизм», т.е. философия критического опыта: ведь его задача – критика опыта, «зараженного» метафизикой.
Стратегия критической философии Авенариуса и Маха, в принципе, проста, и ее можно было бы выразить старой восточной заповедью: «преследуй лжеца до истока лжи». Для этого достаточно детально проследить весь познавательный процесс, руководствуясь нормами, общепринятыми в «позитивной» (опытной) науке и не позволяя себя увлечь «призраками» универсальных объяснений, которые связаны с априорными предпосылками. Это значит, что теория познания должна представлять собою, в конечном счете, адекватное описание познавательной деятельности (прежде всего, разумеется, процессов научного мышления). А отсюда, как уже было отмечено, и внимание эмпириокритиков к истории науки: ведь Э. Мах был не только выдающимся физиком, но также одним из первых историков этой науки.
В своей истории механики он критиковал попытки распространить механические законы и понятия на другие области, изучаемые наукой. В предисловии к седьмому изданию своей книги «Механика. Историко-критический очерк её развития» Мах подчеркивал, что никогда не откажется от критики понятий «абсолютного пространства» и «абсолютного времени», введенных Ньютоном (и для которых даже он, по мнению Маха, не находит никакого эффективного использования). Эти понятия Мах называет «концептуальными чудовищами».
А Эйнштейн высоко оценивал указанную работу Э Маха. Своё впечатление от прочтения его книги Эйнштейн изложил следующим образом: «Э.Мах своей историей механики потряс… догматическую веру в механику как фундамент физики. На меня, студента, эта книга оказала глубокое влияние именно в этом отношении. Я вижу величие Маха в его неподкупном скептицизме и независимости».[7]
Следует однако отметить, что некоторые априорные предпосылки в программу эмпириокритиков (поставивших целью борьбу с любыми априорными предпосылками) все же просочились. Они были сформулированы в виде следующих принципов: «элементов мира», «экономии мышления», критики «интроекции», «принципиальной координации». Совокупность идей, содержащихся в этих принципах, выражает суть и показывает своеобразие эмпириокритицизма.
Согласно концепции «элементов мира», созданной Э.Махом, «не тела вызывают ощущения, а комплексы элементов образуют тела». Мах имел в виду, что научный опыт состоит не из психических (ощущений) или физических (фактов) явлений, а из нейтральных элементов, выраженных в языке науки. Конечно, ученый всегда заинтересован в том, чтобы язык описания явлений мира был бы как можно более строгим. Вместе с тем, высшим достоинством языка науки должна быть нейтральность. С помощью введенного им в оборот принципа «элементов мира» Мах не только пытался показать, каким должен быть язык науки, но и стремился преодолеть ограниченность материалистических и (или) идеалистических ориентаций учёных.
Таким образом, Э.Мах и его сторонники покусились (не много ни мало) на «великий основной вопрос философии (Ф.Энгельс), т.е. вопрос о соотношении духа и материи, и выдвинули идею потока «чувственного опыта» как некоторой нейтральной «субстанции мира».
Однако отсутствие строгого разграничения между «психическим» и «нейтральным», убежденность, что познавательный процесс начинается именно с ощущений, а потому весь «опыт», в конечном счете, может быть редуцирован (сведен) к чувственному опыту, привели в итоге Маха к апологетике тех же самых ощущений, из которых английский субъективный идеалист начала XVIII века Дж.Беркли строил мир.
В.И.Ленин – один из самых резких критиков философских взглядов Э.Маха – писал, что «учение Э.Маха о вещах как комплексах ощущений, есть субъективный идеализм, есть простое пережевывание берклианства».[8] Мах, однако, не признал такой оценки своих взглядов и в ответ на это обвинение спокойно отвечал: «В моих словах просто отражены общепринятые мнения, и если я превратился в идеалиста, берклианца, то в этих грехах вряд ли повинен».[9]
Предпринятая Махом гносеологическая критика познавательного процесса в физической науке нашла немало последователей среди учёных-естествоиспытателей. Ведь физика была лидером тогдашнего естествознания. В основание своей картины развития физики Мах положил определенную философскую концепцию, оцененную впоследствии как «физический идеализм».(Хотя правильнее её следовало бы назвать «психологическим идеализмом», ибо физическую реальность Мах и его последователи свели к «комплексам ощущений»).
Вторым принципом в учении Маха была «экономия мышления». Основным свойством научного мышления для Маха была «экономизация, гармонизация и организация мыслей». Экономия научного мышления была развитием биологической потребности человека ориентироваться в мире. Подобно тому, как для сокращения записи речи могут быть приняты различные системы стенографии, так и при использовании принципа «экономии мышления» (в частности, экономного способа описания явлений) могут быть предложены не только различные, но и даже противоположные научные теории. Все они будут хороши, если будут простыми, экономными и удобными. Получалось, что вопрос об истинности научных теорий, с точки зрения Маха, отодвигался на задний план, так как высшим принципом науки и критерием ее совершенства объявлялась «экономия». На практике ученый, конечно, обычно отдает предпочтение научным концепциям, наиболее просто описывающим мир. Однако хотя ученые действительно стремятся к минимизации средств изучения природы, это не значит, что они отдают предпочтение экономии мышления перед принципом истинности науки. И в прошлом веке, и в нынешнем научным считается не экономное, а истинное описание мира.
Авенариус обосновал еще один принцип «второго позитивизма» – учение об интроекции. Интроекцией он называл неправомерное вкладывание представлений внутрь человеческого мозга. Интроекция возникает якобы тогда, когда мы пытаемся обнаружить местонахождение восприятий окружающего нас мира. Авенариус приходил при этом чуть ли не к отрицанию установленного наукой положения о том, что мысли и восприятия являются функциями мозга. Это, конечно, упрощение его позиции, но отвергнутой интроекции он противопоставляет учение о «принципиальной координации», или нерасторжимой связи познающего человека и среды. Конечно, как показывалв.И. Ленин, естествознание не позволяет сомневаться в том, что Земля существовала тогда, когда ни человека, ни органической жизни еще не было, когда, следовательно, ни о какой координации «Я» и среды не могло быть речи. Но у Авенариуса речь шла немного о другом – о том, что объект и субъект науки внутренне взаимосвязаны.
Идеи позитивизма Маха и Авенариуса получили широкое распространение и оказали влияние на интеллектуальную атмосферу России XX века. Хотя творчество белорусского философа А.А.Богданова (1873-1928) и не укладывается в прокрустово ложе эмпириокритицизма, последний многим обязан своему распространению в России именно Богданову. Известно, что в начале ХХ века в средних учебных заведениях России Богданов был одним из самых читаемых философских авторов. Собственное понимание махизма Богданов изложил в работе «Эмпириомонизм». Примыкая к Маху в теории познания, Богданов также отказывался от деления научного опыта на физический и психический, был солидарен с принципом «элементов мира» австрийского физика. Богданов, развивая Маха, учил, что мир является организацией элементов. Если первоначально он был хаотическим скоплением элементов, то затем человек с помощью труда мир упорядочивает, внося в него организацию.
Самый известный из российских оппонентов эмпириокритицизма,в. И. Ленин, был прежде всего политическим деятелем, а для него самым важным стал как раз политико-идеологический аспект, который приобрел «российский» вариант эмпириокритицизма в силу причин, случайных для философского содержания этой концепции. Работа В.И.Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» была в СССР одним из основных источников изучения марксистско-ленинской философии. Хотя, заметим, одним из предшественников Ленина в критике эмпириокритицизма являлся Г.В.Плеханов.
Конвенционализм А.Пуанкаре
Помимо эмпириокритицизма Э.Маха и Э.Авенариуса второй этап развития позитивистской философии науки характеризуется концепцией конвенционализма, возникновение, и отстаивание которой связано с именем известного ученого конца XIX – начала ХХ вв. А.Пуанкаре.
Анри Пуанкаре (1854-1912) – французский математик, физик, методолог науки. Автор многих классических трудов, охватывающих многие области математики и математической физики. В 1905г., независимо от А.Эйнштейна, развил математические следствия «постулата относительности». Более пятисот статей и книг составляют научное наследие Пуанкаре.
Выдающиеся математические способности Пуанкаре обнаружил очень рано – ещё во время обучения в лицее. С 1886г. он возглавлял кафедру математической физики и теории вероятностей Парижского университета. В 1887г. был избран членом французской Академии наук, а 1889г. удостоен престижной международной премии.
Особое место в творчестве Пуанкаре занимают статьи и доклады по общим вопросам науки. В них Пуанкаре откликается на самые злободневные, дискуссионные вопросы, возникавшие в процессе развития современного ему естествознания. Он обсуждает происхождение тех или иных научных положений, дает критическую оценку наметившихся тенденций и путей преодоления трудностей в математике, механике, физике. При этом он нередко затрагивает фундаментальные методологические проблемы научного познания.
Пуанкаре написал более двух десятков работ философско-методологического характера, которые он причисляет к области философии науки. Среди них наибольшей известностью пользуются работы «Наука и гипотеза» (1902г.) и «Ценность науки» (1905г.).
Философская доктрина Пуанкаре получила наименование конвенционализма. Конвенционализм (от лат conventio – соглашение) означает направление в философии науки, согласно которому основой научных теорий является соглашения (конвенции) между учёными. Эти соглашения обусловливаются различными соображениями (например, удобства, простоты и т.п.) и не связаны непосредственно с критериями истинности знаний. «Нам скажут, – пишет Пуанкаре, – что наука есть лишь классификация и что классификация не может быть верною, а только удобною. Но это верно , что она удобна, верно, что она является такой же не только для меня, но и для всех людей, верно, что она останется удобною для наших потомков…»[10]
Исходя из конвенционализма, Пуанкаре следующим образом подходит к проблеме объективности истины. Он пытается свести понятие объективности к общезначимости. Ибо, «что объективно, то должно быть обще многим умам и, значит, должно иметь способность передаваться от одного к другому…»[11] Такое определение объективности через общезначимость является весьма спорным и некорректным (ведь на протяжении многих веков общезначимым считалось положение, что земля – центр Вселенной и Солнце «ходит» вокруг Земли; свойством общезначимости когда-то обладали механистические представления о мире; общезначимыми могут быть всякого рода исторические мифы, идеологические догмы и т.п.).
По мнения Пуанкаре, наука является набором определенных правил действия. Это сближает её с любой игрой, так же обладающей такими правилами. Однако между ними есть и различия. Правила игры – результат совершенно произвольного соглашения и могут быть заменены другими, даже противоположными правилами (соглашениями), если они по каким-то соображениям окажутся не хуже первых. В науке же, утверждает Пуанкаре, конвенция не есть произвол. Для научного познания характерно такое правило действия, которое оказывается успешным, в то время как противоположное правило не может быть успешным. Если химик, например, утверждает: «Чтобы получить водород, нужно цинк полить кислотой», – то тем самым он формулирует правило действия, которое, если его проверить, будет успешным. Заставьте, говорит Пуанкаре, реагировать золото на дистиллированную воду, и это будет тоже правилом, но успешного действия не получится. Если научные рецепты обладают ценностью, то только потому, что мы знаем об их эффективности. Способность науки к предвидению является весьма важной, ибо делает науку «полезным правилом действия».
На основе конвенции, т.е. условно принятых соглашений, ученые ориентируются на факты, «достойные наблюдения», выбирают конкретное теоретическое описание физических явлений – среди различных, одинаково возможных описаниий. Незаменимую роль, считает Пуанкаре, здесь играют гипотезы, которые обеспечивают выбор фактов «наибольшей продуктивности». Среди них есть гипотезы, которые «допускают проверку и подтверждение опытом, становятся плодотворными истинами», но есть и такие, которые сводятся «к определенным или замаскированным соглашениям» и которые «налагаются на нашу науку».[12]
Отмечая необходимость и неизбежность конвенционального элемента в науке, Пуанкаре в тоже время отрицает произвольность принимаемых (в результате соглашений) научных принципов, понятий, теорий. Если бы наука строилась на основе произвольных конвенций, то она, отмечает Пуанкаре, «была бы бессильна. Но мы постоянно видим перед своими глазами её плодотворную работу. Этого не могло бы быть, если бы она не открывала нам чего-то реального…»[13]
Для Пуанкаре, как математика, научными основаниями его конвенционализма стали системы аксиом различных геометрий: Евклида, Лобачевского, Римана. Пуанкаре заинтересовала природа геометрических аксиом. Он обращает внимание, что в неевклидовой геометрии остро стал вопрос о природе физического пространства: является ли эта природа евклидовой или неевклидовой? Соответственно, использовать ли для его описания геометрию Евклида или геометрии Лобачевского и Римана?
Но поскольку каждая их этих геометрий согласовывалась с опытом, то возникал вопрос: какая из них является истинной, т.е. соответствует действительному пространству? Пуанкаре не считает такой вопрос корректным. По его мнению, законы геометрии не являются утверждениями о реальном мире, а представляют собой соглашения о том, как употреблять, например, такие термины, как «прямая линия» или «точка». Постулаты геометрии Пуанкаре рассматривал как полезные соглашения, подчеркивая, что, наряду с такими соглашениями, существуют и соглашения бесполезные.
Основные идеи конвенционализма были распространены Пуанкаре на математику и физические теории (классическую механику, термодинамику, электродинамику). С точки зрения конвенционализма, законы механики Ньютона, например, являются языковыми соглашениями. Согласно первому из этих законов, тело, на которое не действует никакая внешняя сила, движется прямолинейно. Но каким образом мы можем узнать, что на тело не действует никакая внешняя сила? Таким образом, первый закон Ньютона становится соглашением о том, как употреблять выражения «прямолинейное движение». Подобные соглашения должны быть также и полезными соглашениями, считает Пуанкаре. Они вводятся для того, чтобы сделать хорошее описание явлений движения, которые должны быть сформулированы.
Надо сказать, что сами по себе естественнонаучные конвенции еще не означают конвенционализма как философского направления и имеют только внутринаучное значение. Конвенциональность некоторых элементов научной теории (например, формы математического представления законов физических процессов) и в наше время не оспариваются ни философами, ни представителями фундаментальных наук. Но дело в том, что естественнонаучный конвенционализм, который и пытался обосновать Пуанкаре, был тут же распространен некоторыми приверженцами идеалистических взглядов на процесс познания в целом, развернут в философский конвенционализм, отрицающий объективное содержание в любых научных построениях и в науке вообще. Субъективистское толкование научных положений можно найти и в некоторых высказываниях самого Пуанкаре, что давало повод для всякого рода идеалистических спекуляций и, нередко, – извращенного толкования позиций этого авторитетного ученого.
Последний период жизни и творчества А.Пуанкаре совпал с революционными изменениями в научном понимании мира и, связанными с этим, кризисными явлениями в науке. Ученые того времени отчасти сами были повинны в той сумятице умов, которую вызвали научные открытия на рубеже XIX и ХХ вв. Еще совсем недавно представители науки категорически объявляли законы классической механики Ньютона истиной в последней инстанции. Когда же обнаружилась иллюзорность этих представлений (ибо рушилась прежняя механистическая картина мира) многие испытали своего рода шок, а необходимость отказа от прежних устоявшихся положений и перехода к принципиально новым представлениям о мире воспринималась как катастрофа.
В этих условиях, в начале ХХ века Пуанкаре справедливо говорил о кризисе в физике, о предстоящем коренном изменении физической картины мира. Вместе с тем, вопреки мнению о всеобщем крушении основ классической физики, Пуанкаре утверждал неизбежность сохранения некоторых общих принципов, составляющих, по его мнению, остов любого нового теоретического построения (об этом он говорил, в частности, в своем докладе на Международном конгрессе в Сент-Луисе (США), проходившем в 1904г.).
Однако в широких кругах (зачастую далеких от научной деятельности) из работ Пуанкаре весьма избирательно выдвигалась критическая сторона его высказываний и присутствующий в ней мотив сомнения. Если он говорил о неизбежности отказа от старых физических теорий, о необходимости замена их новыми, об угрозах, нависших над основными принципами науки, то многими это воспринималось как всеобщий разгром научных принципов и теорий. Нашлось немало представителей тогдашней интеллигенции, которые хотели видеть в выдающемся математике и физике своего рода вождя интеллектуального нигилизма, разрушителя всяких ценностей, созданных человеческим разумом.
И хотя Пуанкаре порой публично выступал против тенденциозного восприятия некоторых своих высказываний, он не смог преодолеть многих спекуляций вокруг своего имени и научного творчества. В результате, с одной стороны, за Пуанкаре тянется длинный шлейф «пристегнутой» к нему славы ярого ниспровергателя научных истин, не оставлявшего в науке «камня не камне», а с другой стороны – славы основателя конвенционализма в идеалистическом понимании этого термина.
Рекомендуемые страницы:
§
Третья глобальная научная революция, характеризовавшаяся формированием принципиально новой картины мира на базе теории относительности и квантовой физики, сопровождалась радикальными преобразованиями языка науки, математики и логики. По сути дела, потребовалось создание нового языка науки и новой логики, что и выразилось в новом облике позитивизма.
Неопозитивизм (его часто называют «третьим позитивизмом») явился той философией, которая с самого своего возникновения стремилась сознательно поставить себя на службу науке.
Неопозитивизм окончательно оформился в 20-егг. прошлого столетия. С тех пор он проделал значительную эволюцию, которая выразилась и в смене названий. Неопозитивизм сперва стал называться логическим позитивизмом, потом логическим эмпиризмом, а затем присвоил себе наименование аналитической философии. Ее британская разновидность, распространившаяся также в США стала называться лингвистической философией.
Неопозитивисты за короткий промежуток времени – в течение десяти лет – провели ряд конгрессов: в Праге (1929), Кенигсберге (1930), Праге (1934), Париже (1935), Копенгагене (1936), Париже (1937), Кембридже (1938). Неопозитивизм больше, чем любое другое учение, был связан с наукой, прежде всего с математикой и теоретической физикой, что и определило его проблематику.
Идейные истоки неопозитивизма восходят, прежде всего, ко «второму позитивизму» Э. Маха и Р. Авенариуса. Определенное влияние на логических позитивистов оказал прагматизм Ч. Пирса и У. Джеймса – философское учение, возникшее в США в 70-хгг. ХIХ века и выдвигавшее программу «реконструкции в философии» (в результате такой «реконструкции» философия должна стать общим, практическим методом решения проблем, которые встают перед людьми в различных жизненных ситуациях, возникающих в непрерывно меняющемся мире).
Но, конечно же, третьему, логическому позитивизму свойственна своя специфика.
Пренебрежение логикой и математикой было в глазах ученых-теоретиков XXв. слабой стороной эмпириокритицизма и прагматизма. Этот недостаток и попытались устранить неопозитивисты, многие из которых не были профессиональными философами, а являлись «работающими учеными» – физиками, математиками, логиками. В их сочинениях, наряду с обсуждением собственно философских проблем, встречается постановка и решение многих специальных вопросов, особенно вопросов математической логики и теории вероятности.
У истоков «третьего позитивизма» стояли такие выдающиеся мыслители как Дж.Мур и Б. Рассел.
Джордж Мур (1873–1958) стал одним из выдающихся философов первой половины XXв. Он заложил основы сразу двух философских течений: реализма, согласно которому в познавательном акте объект непосредственно присутствует в сознании, и аналитической философии. Главная заслуга Дж. Мура состоит в том, что он привлек внимание к анализу значения слов и высказываний, которыми пользовались философы, увидев в этом ключ к решению (точнее, к прояснению) многих проблем.
Начинать философию Мур призывал с анализа значения наших высказываний. При этом неизбежно вставал вопрос, как их трактовать. В самом деле, установить значение высказывания можно, попытавшись сказать то же самое другими словами, т. е. переведя одно высказывание в другое. Но тогда можно вновь задать вопрос о значении второго высказывания и т. д. Поскольку эту процедуру нужно где-то закончить, Мур стремился относить высказывания непосредственно к опыту. Считается, это он придумал термин «чувственные данные» (sens-data). Но тогда вставал новый вопрос: что такое чувственные данные?
Муру так и не удалось решить многие из поставленных им вопросов. Но их постановкой он способствовал возникновению мнения, что дело философии – прояснение, а не открытие, что она занимается значением, а не истиной, что ее предмет – скорее наши мысли или язык, чем факты. Идеи Дж.Мура произвели большое впечатление на Б.Рассела.
Бертран Рассел (1872–1970) британский философ, логик, математик, социолог, общественный деятель. Окончил с отличием кембриджский колледж Святой Троицы. Лауреат ордена «За заслуги» Соединенного королевства (1949) и Нобелевской премии по литературе (1950). Автор многочисленных научных и философских работ, а также публицистических произведений.
Точка зрения Рассела на философию сводится к тому, что философские изыскания, осуществляемые вне контекста наличного научного знания, бесплодны. Философское воображение необходимо должно быть сопряжено с массивом понятий науки. Собственную концепцию Рассел осмысливал как итог исследований в русле психологии, математической логики, физиологии и физики. Начало процесса становления Рассела-философа, оказавшего огромное влияние на философию ХХ века, связано с влиянием, которое оказала на него математическая логика Пеано. Дальнейшая философская эволюция Рассела соответствовала изменениям в содержании проводившейся им широкой программы приложения средств математической логики к теоретико-познавательным исследованиям.
Рассел был одним из ученых, разработавших логическую технику, которой воспользовались неопозитивисты. К его работам восходит и идея сведения философии к логическому анализу. Он полагал, что изучение логики становится главным в работе философов, поскольку она дает метод исследования философии подобно тому, как математика дает метод физике. К этой идее он пришел в результате исследований логических оснований математики и математической логики.
Дело в том, что в XIXв. математика переживала период чрезвычайно быстрого и в известном смысле революционного развития. Были сделаны фундаментальные открытия, перевернувшие многие привычные представления. Достаточно назвать создание неевклидовых геометрий Н. И. Лобачевским и Б. Риманом; работы по теории функции К. Вейерштрасса, теорию множеств А.Г. Кантора. Одна из особенностей всех этих исследований состояла в том, что их результаты пришли в противоречие с чувственной очевидностью, с тем, что кажется интуитивно достоверным. Действительно, со времен Евклида все математики были убеждены в том, что через данную точку по отношению к данной прямой можно провести в той же плоскости только одну линию, параллельную данной. Лобачевский показал, что это не так, – правда, в итоге ему пришлось радикальным образом изменить геометрию.
Прежде математики считали, что к любой точке любой кривой линии можно провести касательные. Вейерштрасс дал уравнение такой кривой, по отношению к которой провести касательную невозможно. Наглядно мы даже не можем представить себе такую кривую, но теоретически, чисто логическим путем, можно исследовать ее свойства.
Всегда было принято считать, что целое больше части. Это положение казалось и математикам аксиомой и нередко приводилось как пример абсолютной истины. А.Г. Кантор показал, что в случае бесконечного множества это положение не работает. Например: 1234567… – натуральный ряд чисел, а 1 4 9 16 25 36 49… – ряд квадратов этих чисел. Оказалось, что квадратов чисел в бесконечном ряду столько же, сколько и натуральных чисел, так как под каждым натуральным числом можно подписать его вторую степень или каждое натуральное число можно возвести в квадрат. Поэтому Кантор определил бесконечное множество как имеющее части, содержащие столько же членов, как и все множество.
Эти открытия потребовали гораздо более глубокого исследования и обоснования логических основ математики. Заметим, что европейская математика, начиная с Евклида, весьма негативно относилась к чувственному опыту, – отсюда фундаментальное для математической науки требование логически доказывать даже то, что представляется самоочевидным (например, что прямая линия, соединяющая две точки, короче любой кривой или ломаной линии, которая их тоже соединяет). Но все-таки прежде математики охотно обращались к интуиции, к наглядному представлению, и не только неявно, при формулировании исходных определений и аксиом, но даже при доказательстве теорем (например, используя прием наложения одной фигуры на другую). Этим приемом часто пользовался Евклид. Теперь правомерность интуитивных представлений была подвергнута решительному сомнению. В итоге были обнаружены серьезные логические недостатки в «Началах» Евклида.
Кроме того, математика стала развиваться настолько быстро, что сами математики не успевали осмыслить и привести в систему собственные открытия. Часто они просто пользовались новыми методами, потому что те давали результаты, и не заботились об их строгом логическом обосновании. Когда время безудержного экспериментирования в математике прошло и математики попытались разобраться в основаниях своей науки, то оказалось, что в ней немало сомнительных понятий. Анализ бесконечно малых блестяще себя оправдал в практике вычислений, но что такое «бесконечно малая величина», никто толком сказать не мог. Больше того, оказалось, что определить сам предмет математики, указать, чем именно она занимается и чем должна заниматься, невероятно трудно. Старое традиционное определение математики как науки о количестве было признано неудовлетворительным. Тогда Ч. Пирс определил математику как «науку, которая выводит необходимые заключения», а Гамильтон и Морган – как «науку о чистом пространстве и времени». Дело кончилось заявлением Рассела о том, что математика – это «доктрина, в которой мы никогда не знаем ни того, о чем говорим, ни верно ли то, что мы говорим».
Таким образом, во второй половине XIXв., и особенно к концу его, была осознана необходимость уточнить базовые понятия математики и прояснить ее логические основания.
Грандиозная попытка полного сведения чистой математики к логике была предпринята в «Principia Mathematica» («Начала математики», 1910–1913) А. Н. Уайтхеда и Б. Рассела, и книга эта в известном смысле стала естественным логическим завершением всего этого движения. Математика была, по существу, сведена к логике. Ещег.Фреге положил начало так называемому логицизму, заявив, что математика – это ветвь логики. Эта точка зрения была принята Расселом.
Правда, попытка сведения математики к логике с самого начала подверглась критике со стороны многих математиков. Защитники логицизма утверждали, что все математические рассуждения совершаются в силу одних лишь правил логики, точно так же, как все шахматные партии происходят на основании правил игры. Противники логицизма доказывали, что вести плодотворное рассуждение в математике можно, только введя предпосылки, несводимые к логике. Решающее значение для исхода этой довольно продолжительной полемики имела знаменитая теорема К.Гёделя. В 1931г. Гёдель доказал, что в каждой достаточно богатой средствами выражения формализованной системе имеются содержательные истинные утверждения, которые не могут быть доказаны средствами самой этой системы; это значит, что полная формализация, например арифметики, принципиально неосуществима, что понятия и принципы математики не могут быть полностью выражены никакой формальной системой, как бы мощна она ни была.
Тем не менее опыт построения формализованных систем породил надежды на то, что вообще все научное знание можно выразить аналогичным образом. Казалось, что весь вопрос в том, чтобы подобрать соответствующий язык – знаковую символику, включающую как необходимые термины, так и правила оперирования ими, в частности, правила выведения. Большую роль в развитии такого подхода сыграли работы Б. Рассела.
Идеи Рассела получили дальнейшее более полное выражение в «Логико-философском трактате» его ученика Л. Витгенштейна, который, в свою очередь, оказал большое влияние на развитие философских взглядов самого Рассела.
Рекомендуемые страницы:
§
Людвиг Витгенштейн (1889–1951) родился в Австрии. Его отец Карл Витгенштейн был одним из основателей сталелитейной промышленности Австро-Венгерской империи. В 1906г. он отправил сына учиться в Англию. Закончив техническую школу, Людвиг Витгенштейн поступил на инженерный факультет в Манчестере. Став инженером, он занимался теорией авиационных двигателей и пропеллеров. Математический аспект этих исследований привлек его внимание к чистой математике, а затем к философии математики. Заинтересовавшись работами Г.Фреге и Б.Рассела по математической логике, он направился в Кембридж и в 1912–1913гг. работал с Расселом. Во время Первой мировой войны Витгенштейн служил в австрийской армии и попал в плен. После освобождения в 1919г. он обсудил с Расселом рукопись своей работы, озаглавленной «Логико-философский трактат». В 20-х годах он несколько лет преподавал в начальной школе в провинциях Нижней Австрии. В 1929г. окончательно переехал в Кембридж. В 1939г. он сменил Дж. Мура на посту профессора философии. Во время Второй мировой войны работал в лондонском госпитале санитаром, затем лаборантом в Ньюкасле.
«Логико-философский трактат» Витгенштейна оказал большое влияние на возникновение логического позитивизма. Он был опубликован впервые в 1921г. в Германии, а на следующий год – в Англии (с предисловием Б.Рассела). Это была очень трудная, хотя и небольшая работа, написанная в форме афоризмов. Ее содержание настолько многозначно, что историки философии считают ее автора одной из самых противоречивых фигур в истории современной философии.
В «Трактате» Витгенштейн поставил задачу дать точное и однозначное описание реальности в определенным образом построенном языке, а также при помощи правил логики установить в языке границу выражения мыслей и, тем самым, границу мира. Витгенштейн предложил не монистическую, а плюралистическую картину мира. Мир, согласно Витгенштейну, «есть все, что происходит». При этом «мир – целокупность фактов, а не вещей». Далее следует, что «мир подразделяется на факты».
Для Витгенштейна факт – это все, что случается, что «имеет место». Но что же именно имеет место? Рассел, который в данном отношении был солидарен с Витгенштейном, поясняет это следующим примером: Солнце – факт; и моя зубная боль, если у меня на самом деле болит зуб, – тоже факт. Главное, что можно сказать о факте, это то, что факт делает предложение истинным. Факт, таким образом, есть нечто «вспомогательное» по отношению к предложению как к чему-то первичному, это как бы предметная интерпретация высказывания. Следовательно, когда мы хотим узнать, истинно ли данное предложение или ложно, мы должны указать на тот факт, о котором предложение говорит. Если в мире есть такой факт, предложение истинно, если нет – оно ложно. На этом тезисе, собственно, и строится весь логический атомизм.
Все как будто бы ясно. Но стоит сделать еще шаг, как немедленно возникают трудности. Возьмем, например, такое высказывание: «Не существует кентавров». Это истинное высказывание. И вряд ли кто вздумал бы оспаривать его истинность. Но получается, что его коррелятом в мире фактов будет отрицательный факт, а они не предусмотрены в трактате Витгенштейна, ибо, по определению, они «не происходят».
Но это еще не все. Если говорить о содержании науки, то здесь фактом или, точнее, научным фактом считается далеко не все, что «происходит». Научный факт устанавливается в результате отбора и выделения некоторых сторон действительности, отбора целенаправленного, осуществляемого на основе определенных теоретических установок. В этом смысле совсем не все то, что происходит, становится фактом науки.
Каково же отношение предложений к фактам в логическом позитивизме? Согласно Расселу, структура логики как остова идеального языка должна быть такой же, как и структура мира. Витгенштейн доводит эту мысль до конца. Он утверждает, что предложение есть не что иное, как образ, или изображение, или «логическая фотография» факта. С его точки зрения, в предложении должно распознаваться столько же разных составляющих, сколько и в изображаемой им ситуации. Каждая часть предложения должна соответствовать части «положения вещей», и они должны находиться в совершенно одинаковом отношении друг к другу. Изображение, если оно является картиной изображаемого, должно быть в чем-то тождественным ему. Это тождественное и есть структура предложения и факта. «Предложение, – пишет Витгенштейн, – картина действительности: ибо, понимая предложение, я знаю изображаемую им возможную ситуацию. И я понимаю предложение без того, чтобы мне объяснили его смысл».
Предложение показывает, как обстоит дело, если оно истинно. И оно говорит нам, что дело обстоит именно так. Понять же предложение – значит знать, что имеет место, когда предложение истинно.
Витгенштейн предпринял попытку проанализировать отношение языка к тому миру, о котором язык говорит. Вопрос, на который он хотел ответить, сводится к следующей проблеме: как получается, что то, что мы говорим о мире, оказывается истинным? Но попытка ответить на этот вопрос все же окончилась неудачей. Во-первых, учение Витгенштейна о фактах было искусственной доктриной, придуманной ad hoc (лат. – для данного случая ), для того чтобы подвести онтологическую базу под определенную логическую систему. «Моя работа продвигалась от основ логики к основам мира», – писал позднее Витгенштейн. Не значит ли это, что «мир» в его трактовке есть вовсе не независимая от человеческого сознания реальность, а состав знания об этой реальности (более того, знания, организованного логически)? Во-вторых, признание языкового выражения непосредственным «изображением мира» (его образом в самом прямом смысле слова) настолько упрощает действительный процесс познания, что никак не может служить его сколько-нибудь адекватным описанием.
Можно было бы рассуждать так: логика и ее язык в конечном счете сформировались под воздействием действительности, и потому они отображают ее структуру. Поэтому, зная структуру языка, мы можем, опираясь на нее, реконструировать и структуру мира как независимой реальности. Это было бы возможно, если бы мы имели гарантию того, что логика (в данном случае логика «Principia Mathematica») имеет абсолютное значение. Другими словами, и если бы можно было быть уверенным в том, что мир был создан Господом по образцу логико-философской концепции Рассела и Витгенштейна. Но это слишком смелая гипотеза. Куда более правдоподобно мнение, что логика «Principia Mathematica» является только одной из возможных логических систем.
Проблема познания – это проблема отношения сознания к действительности. Что же касается научного познания, то это, прежде всего, создание теоретических конструкций, воссоздающих (изучаемый) объект. Всякое познание осуществляется, разумеется, с помощью языка, языковых знаков, это идеальное воспроизведение реальности познающим субъектом. Знание под этим углом зрения идеально, хотя оно так или иначе фиксируется и выражается посредством знаковых систем, имеющих материальных носителей той или иной природы (звуковых волн, отпечатков на том или ином материальном субстрате, папирусе, бумаге, холсте, магнитных дисках и т.п.). Таков изначальный дуализм всего мира культуры, включая и «мир знания».
Логический анализ, предложенный Расселом, и анализ языка, предложенный Витгенштейном, имели целью устранение произвола в философских рассуждениях, избавление философии от неясных понятий и туманных выражений. Они стремились внести в философию хоть какой-либо элемент научной строгости и точности, хотели выделить в ней те ее части, аспекты или стороны, где философ может найти общий язык с учеными, где он может говорить на языке, понятном ученому и убедительном для него. Витгенштейн полагал, что, занявшись прояснением предложений традиционной философии, философ может выполнить эту задачу. Но он понимал, что философская проблематика шире, чем то, что может охватить предложенная им концепция.
Возьмем, например, вопрос о смысле жизни, одну из глубочайших проблем философии; точность, строгость и ясность здесь едва ли возможны. Витгенштейн утверждает, что то, что может быть сказано, может быть ясно сказано. Здесь, в этом вопросе, ясность недостижима, поэтому и сказать что-либо на эту тему вообще невозможно. Все это может переживаться, чувствоваться, но ответить на такой мировоззренческий вопрос по существу нельзя. Сюда относится и вся область этики.
Но если философские вопросы невыразимы в языке, если о них ничего нельзя сказать по существу, то как же сам Витгенштейн мог написать «Логико-философский трактат»? Это и есть его основное противоречие. Рассел замечает, что «Витгенштейн умудрился сказать довольно много о том, что не может быть сказано». Р. Карнап также писал о «непоследовательности» Витгенштейна, который «говорит нам, что философские предложения нельзя формулировать и о чем нельзя говорить, о том следует молчать: а затем, вместо того чтобы молчать, он пишет целую философскую книгу».
Это свидетельствует о том, что рассуждения философов надо принимать в особом смысле. Философ обычно выделяет себя, т. е. делает исключение для себя из своей собственной концепции. Он пытается как бы стать вне мира и глядеть на него со стороны. Обычно так поступают и ученые. Но ученый стремится к объективному знанию мира, в котором его собственное присутствие ничего не меняет. Правда, современная наука должна учитывать наличие и влияние прибора, с помощью которого осуществляется эксперимент и наблюдение. Но и она, как правило, стремится отделить те процессы, которые вызываются воздействием прибора, от собственных характеристик объекта (если, конечно, в состав объекта не включается и прибор).
Философ же не может исключить себя из своей философии. Отсюда и та непоследовательность, которую допускает Витгенштейн. Если философские предложения бессмысленны, то ведь это должно относиться и к философским суждениям самого Витгенштейна. И кстати сказать, он мужественно принимает этот неизбежный вывод, признает, что и его философские рассуждения бессмысленны. Но он стремится спасти положение, заявив, что они ничего и не утверждают, они только ставят своей целью помочь человеку понять «что к чему», т.е. «правильно увидеть мир». Но что представляет собою это правильное видение мира, Витгенштейн, конечно, не разъясняет.
Очевидно, что содержащаяся в логическом учении Витгенштейна концепция идеального языка, точно изображающего факты, оказалась недостаточной, более того, неудовлетворительной. Это вовсе не значит, что создание «Логико-философского трактата» было бесполезной тратой времени и сил. Мы видим здесь типичный пример того, как создаются философские учения. В сущности говоря, философия представляет собой исследование различных логических возможностей, открывающихся на каждом отрезке пути познания. Так и здесь: Витгенштейн принимает постулат или допущение, согласно которому язык непосредственно изображает факты. И он делает все выводы из этого допущения, не останавливаясь перед самыми парадоксальными заключениями. При этом, однако, оказывается, что эта концепция односторонняя, недостаточная для того, чтобы понять процесс познания вообще и философского познания в частности.
Но и это не все. У Витгенштейна есть еще одна важная идея, естественно вытекающая из всей его концепции и, может быть, даже лежащая в ее основе: мысль о том, что для человека границы его языка означают границы его мира, (так как для Витгенштейна первичной, исходной реальностью является язык). Правда, он говорит и о мире фактов, которые изображаются языком.
Но мы видим, что вся структура мира сконструирована по образу и подобию языка, его логической структуры. Назначение фактов вполне служебное: они призваны давать обоснование истинности тех или иных предложений. И не случайно у Витгенштейна нередко действительность сопоставляется с предложением, а не наоборот. У него «предложение имеет смысл независимо от фактов». Или если предложение истинно, то соответствующее событие существует, если же оно ложно, то такого события нет. В «Логико-философском трактате» постоянно обнаруживается тенденция к слиянию, отождествлению языка с миром. Получается, что «логика заполняет мир; границы мира суть и ее границы».
Таким образом, Витгенштейн, а за ним и другие неопозитивисты замыкаются в границах языка как единственной непосредственно доступной реальности. Структура мира определяется структурой языка, и если мы можем как-то признать мир независимым от нашей воли, от нашего языка, то лишь как нечто невыразимое, «мистическое».
Рекомендуемые страницы:
§
Возникшее в начале 20-хгг. ХХ века в столице Австрии неформальное объединение группы ученых и философов, ставившее своей целью разработку идей логического позитивизма, получило наименование «Венский кружок». Этот кружок был организован Морицем Шликом (1882-1936)в 1922г. на основе семинара при кафедре философии индуктивных наук Венского университета. Его участники во главе с М. Шликом – Р.Карнап, К. Гёдель, О. Нейрат, Ф.Вайсман и др. – выдвинули программу создания новой научной философии на основе идей Э.Маха и только что опубликованного «Логико-философского трактата» Л.Витгенштейна. Заметим, что хотя указанный «Трактат» и называют иногда «Библией неопозитивизма», сам Л. Витгенштейн не входил в состав Венского кружка. Он контактировал с членами этого кружка, но никогда не посещал его заседаний. Вскоре Венский кружок получил международное признание. С ним стали сотрудничать и пропагандировать его идеи Э.Нагель (США) и А. Айер (Великобритания). Идеи Венского кружка во многом разделял и английский философг.Райл.
Параллельно в Польше сложилась Львовско-Варшавская школа логиков во главе с А. Тарским и К. Айдукевичем.
Сейчас, обращаясь к истории Венского кружка, можно сказать, что его представители поставили две серьезные проблемы:
1. Вопрос о строении научного знания, о структуре науки, об отношении между научными высказываниями на эмпирическом и теоретическом уровнях.
2. Вопрос о специфике науки, т. е. научных высказываний, и о критерии их научности. В данном случае речь шла о том, как определить, какие понятия и утверждения являются действительно научными, а какие только кажутся таковыми.
В XIXв. и тем более в XX столетии наука развилась настолько сильно, что проблемы логического анализа ее структуры стали на повестку дня как самые животрепещущие проблемы. Дело в том, что в век огромных успехов науки и роста ее влияния на умы людей злоупотребления словами «наука» и «научный» встречаются нередко. Поэтому постановка вопроса об отличии научных предложений от ненаучных, о методе, который позволил бы распознавать, с чем мы имеем дело – с научными или псевдонаучными предложениями, не кажется вздорной. Весь вопрос в том, с каких позиций подходить к этой проблеме и как ее решать.
Для деятелей Венского кружка – представителей неопозитивистского течения – статус науки как высшего достижения мысли был бесспорен. Проблема сводилась к тому, чтобы отделить науку от метафизики и научные высказывания от метафизических. При этом, весьма злободневным оказался вопрос о предмете философии.
Признанным лидером Венского кружка, помимо упомянутого М.Шлика, был и Рудольф Карнап (1891–1970). Отличительная черта их учения состояла в его ярко выраженной антиметафизической направленности. Деятели Венского кружка обрушились на всякую метафизику вообще. Логических позитивистов буквально преследовала одна навязчивая идея: мысль о том, что наука должна избавиться от всяких следов традиционной философии, т.е. не допускать больше никакой метафизики. Неопозитивисты заявляли, что не против философии, лишь бы последняя не была метафизикой. Метафизикой же она становится тогда, когда пытается высказывать какие-либо положения об объективности окружающего мира. Логические позитивисты утверждали, что все доступное нам знание о внешнем мире получается только частными, эмпирическими науками. Философия же якобы не может сказать о мире ничего, помимо того, что о нем говорят эти науки. Она не может сформулировать ни одного закона, ни одного положения о мире, которое имело бы научный характер.
Но если философия не дает знания о мире и не является наукой, то что же она такое? С чем она имеет дело? Оказывается, не с миром, а с тем, что о нем говорят, т. е. с языком. Все наше знание, как научное, так и обыденное, выражается в языке. Философия же занимается языком, словами, предложениями, высказываниями. Ее задача состоит в анализе и прояснении предложений науки, в анализе употребления слов, в формулировке правил пользования словами и т. д. Язык – подлинный предмет философии. С этим согласны все неопозитивисты. Но далее их мнения несколько расходятся.
Для Карнапа, который интересуется не языком вообще, а научным языком, философия представляет собой логический анализ языка науки или, иначе говоря, логику науки. Он полагал, что анализ языка науки может быть исчерпан выявлением формальных синтаксических связей между терминами и предложениями. Карнап писал: «Метафизика более не может претендовать на научный характер. Та часть деятельности философа, которая может считаться научной, состоит в логическом анализе… Философия должна быть заменена логикой науки – иначе говоря, логическим анализом понятий и предложений науки, ибо логика науки есть не что иное, как логический синтаксис языка науки».
Несколько отличную точку зрения на философию мы встречаем у Шлика. Если Карнап был логиком, то Шлик в большей степени эмпирик. Он видел в философии не систему знаний, а средство раскрытия значения утверждений. «Посредством философии,– говорил Шлик, – утверждения объясняются, посредством науки они проверяются».
Здесь возникает вопрос – какие утверждения, т. е. какие слова и сочетания слов, имеют научный характер, а какие его не имеют. Необходимо это якобы для того, чтобы очистить науку от предложений, лишенных научного смысла.
Нет нужды доказывать, что сама по себе постановка вопроса о специфике научных утверждений является важной и нужной. Это реальная проблема, имеющая большое значение для самой науки, для логики науки и теории познания. Как отличить утверждения подлинно научные от высказываний, лишь претендующих на научный характер, но в действительности им не обладающие? В чем отличительный признак научных высказываний? Вполне естественно стремление найти такой универсальный критерий научности, который можно было бы безошибочно применять во всех спорных случаях.
Решение этой проблемы, с точки зрения неопозитивистов, оказывается возможным на основе «принципа верификации» (от лат. verus – истинный и facere – делать).
Витгенштейн считал, что элементарное предложение необходимо сравнивать с действительностью, чтобы установить, истинно оно или ложно. Здесь возникают два вопроса. Первый: какие именно предложения науки относятся к элементарным, далее неразложимым и настолько надежным и достоверным, что на них можно строить все здание науки. Оказалось, что найти такие предложения невероятно трудно, если вообще возможно. Второй вопрос – как осуществить требование сравнения предложения с действительностью. Практически это означает – указать способ, как это можно сделать. Согласно Карнапу, «предложение утверждает только то, что в нем может быть проверено» и «значение предложения заключается в методе его проверки». Или, как считает Шлик, «значение предложения тождественно с его верификацией».
Принцип верификации требует, чтобы «предложения» всегда соотносились с «фактами». Но что такое факт? Допустим, что это какое-то положение вещей в мире. Однако мы знаем, как трудно бывает выяснить истинное положение дел, добраться до так называемых твердых, упрямых фактов. Юристы часто сталкиваются с тем, насколько бывают противоречивы сообщения свидетелей какого-либо происшествия, какая масса субъективных наслоений имеется в любом восприятии того или иного объекта. Если фактами считать различные вещи, группы этих вещей и т. д., то мы никогда не будем гарантированы от ошибок. Даже такое простое предложение, как «это есть стол», далеко не всегда достоверно, ибо может быть и так: то, что имеет вид стола, на самом деле есть ящик, доска, верстак или мало ли что еще. Строить науку на таком ненадежном фундаменте слишком легкомысленно.
В поисках достоверных фактов логические позитивисты пришли к выводу о том, что надо элементарное предложение относить к такому явлению, которое не может нас подвести. Они полагали, что таковыми являются чувственные восприятия или «чувственные содержания», «чувственные данные». Говоря, что «это есть стол», я могу ошибаться, ибо то, что я вижу, может быть вовсе не стол, а какой-то другой предмет. Но если я скажу: «Я вижу продолговатую коричневую полосу», то тут уже никакой ошибки быть не может, так как это именно то, что я действительно вижу. Следовательно, чтобы верифицировать любое эмпирическое предложение, надо свести его к высказыванию о самом элементарном чувственном восприятии. Такие восприятия и будут теми фактами, которые делают предложения истинными.
Но как быть с предложениями философии? Нельзя же игнорировать то обстоятельство, что люди интересуются философскими вопросами с самого начала возникновения философии. Неужели они две с половиной тысячи лет только и делают, что говорят бессмыслицу? Карнап разъясняет, что философские предложения не абсолютно бессмысленны, но лишены научного смысла, т. е. они не утверждают никаких фактов. Эти предложения ничего не говорят о мире и поэтому не могут быть проверены.
Однако, философия может существовать и иметь значение для науки, если она сосредоточится на анализе языка. Для логических позитивистов все философские проблемы сводились к языковым. Для Карнапа, например, предложения, касающиеся объективного бытия вещей или их материальной или идеальной природы, являются псевдопредложениями, т. е. сочетаниями слов, лишенными смысла. Согласно Карнапу, философия, в отличие от эмпирических наук, имеет дело не с объектами, но только с предложениями об объектах науки. Все «объектные вопросы» относятся к сфере частных наук, предметом философии являются только «логические вопросы».
Несомненно, логический анализ языка, в особенности языка науки, не только вполне правомерен, но и необходим, особенно в период быстрого развития науки и ломки научных понятий. Такой анализ во все времена в той или иной степени был делом философов, а в какой-то мере и специалистов в различных областях знаний. (Вспомним хотя бы Сократа с его стремлением докопаться до истинного значения, скажем, понятия о справедливости). В наше время эта задача стала еще более важной в связи с созданием математической логики, использованием различных знаковых систем, компьютеров и т. д.
Но свести всю функцию философии к логическому анализу языка – значит упразднить значительную часть того ее реального содержания, которое складывалось на протяжении двух с половиной тысячелетий. Это равносильно запрету заниматься анализом содержания коренных мировоззренческих проблем. Критики неопозитивизма считают, что, с точки зрения его сторонников, главное занятие философа состоит в том, чтобы разрушить философию. Правда, эта тенденция, высказанная неопозитивистами первоначально в категорической форме, впоследствии была значительно смягчена. Тем не менее все логические позитивисты все-таки полагали, что философия имеет право на существование лишь как анализ языка, прежде всего, языка науки.
Рекомендуемые страницы:
§
И ее развития
Исходная идея методологии и философии науки неопозитивизма, это «идея демаркации», проведения разграничительной линии между наукой и всеми прочими формами духовной деятельности. Это должно обеспечить науке особый суверенитет, оградить ее «независимую территорию» от любых посягательств извне. Неопозитивизм превращает науку в образец, к которому следует стремиться прочим формам интеллектуального производства.
В литературе по проблемам неопозитивистской методологии науки под демаркацией обычно имеют в виду демаркацию между наукой и метафизикой. При этом под метафизикой понимается традиционное спекулятивное философствование и построение «надэмпирических» сверхнаучных онтологических систем. Одной из своих главных задач неопозитивисты считали устранение метафизики как выражения всего того, что воспринималось эмпирически бессмысленным и, следовательно, антинаучным или в лучшем случае ненаучным.
Борьба с метафизикой была, разумеется, не самоцелью, но средством защиты и обоснования рационального знания в противовес иррационализму и демагогии, в которых они не без оснований видели серьезную угрозу культурному и историческому прогрессу.
Демаркационная линия должна была строго определить область рационального знания, которая, по представлениям неопозитивистов, полностью совпадала со сферой науки, т.е. совокупностью знаний, полученных и обоснованных подлинно научными методами. Между наукой в указанном смысле и рациональностью неопозитивисты, по существу, ставили знак равенства. Осуществление их замысла – проведение демаркационной линии – необходимо требовало установления определенных критериев рациональности или, иначе говоря, критериев научности. Так классическая проблема рационального знания в неопозитивизме приобрела особую форму «проблемы демаркации».
Однако тождество «наука = рациональность» остается пустым словесным оборотом до тех пор, пока не определено, что такое рациональность. Неопозитивисты стремились определить критерии рациональности через анализ научного знания.
Понятно, что для выполнения такой задачи, т.е. для формулирования универсальных критериев рациональности, нельзя было использовать какую-то конкретно-историческую форму научного знания. Ведь такая форма неизбежно носила бы на себе следы «искажающих» влияний своей эпохи, культурной и социально-экономической ограниченности того или иного исторического периода. Поэтому для достижения поставленной цели должна была служить особая идеализированная модель науки, лишенная, с одной стороны, «привязанности к истории» и освобожденная, таким образом, от всего временного, наносного, преходящего, а с другой – воплощающая в себе те черты и тенденции, которые считались атрибутами Большой Науки, точнее – физико-математического знания, идеал которого сложился на рубеже Х1Х-ХХ вв.
Так возникает неопозитивистский образ науки. Научным считалось только такое знание, которое состоит из эмпирических высказываний или тавтологий, имеет четко определенный объект исследования, стабильную систему понятий и законов, содержит строгий критерий истинности, свободно от субъективных и ценностных моментов, несет новую информацию, может быть выражено при помощи математических формализмов, допускает практическое применение и т. д. Одним словом, можно сказать, что неопозитивизм представлял знание как «чистое», «абсолютное», не замутненное никакими психологическими или культурно-историческими детерминантами».
Прототипом идеализированной модели науки неопозитивизма стала математика и математическая физика XXстолетия. Эта модель по замыслу должна была содействовать проведению надежной «демаркационной черты» и служить цитаделью современного научного рационализма. Она включала в себя ряд существенных абстракций. Среди них в качестве наиболее важных можно выделить следующие.
А. Абсолютность, неизменность (внеисторичность) и универсальность критериев научности и, следовательно, рациональности. Средства, с помощью которых научное знание отделяется от прочих продуктов духовного производства, не меняются со временем. В любую эпоху мы узнаем ученых в соответствии с этими критериями. Например, принцип верифицируемости как один из главных критериев научной осмысленности и рациональности в равной степени приложим к высказываниям средневекового алхимика, философа-гегельянца и физика-экспериментатора нашего времени. С помощью одних и тех же по своей сути научных методов приобретается знание в современной науке и сотни лет назад. Меняется лишь техническая оснащенность науки, но остается неизменной рациональная структура ее организации и ее содержание.
Б. Эмпирический фундаментализм. Последней и несомненной основой научного знания является чувственный опыт человека. В арсенале Разума нет ничего, что не могло бы быть сведено (с помощью определенных рациональных процедур, являющихся, по существу, следствиями логической структуры принятого или построенного языка науки) к фундаментальным основаниям чувственных данных.
Эта возможность должна быть реализована в хорошо (рационально) организованном научном знании. Знание, принципиально не сводимое к чувственным данным, не может считаться научным и рациональным, поэтому логические и математические предложения представляют собой тавтологии, которые не несут никакой информации о мире и вытекают из принятых определений исходных терминов. В известном смысле можно сказать, что логика и математика дают лишь формальный аппарат для организации и анализа научного знания.
В. Принципиальная элиминируемость субъекта. Научное знание носит внеличностный характер. Оно должно быть полностью лишено каких-либо следов своего происхождения в результате деятельности определенной личности и вообще всех антропоморфных черт. Благодря своей полной независимости от субъекта научное знание приобретает автономность по отношению к той или иной исторической эпохе и вообще по отношению к человеческой истории.
В конечном счете разрыв между научным знанием и конкретно-историческим субъектом доходит у неопозитивизма до того, что субъект вполне может быть заменен машиной, снабженной «органами чувств» и способностью логически обрабатывать полученную чувственную информацию, а также хранить ее в «памяти» и пользоваться ею с помощью особых кодирующих и декодирующих устройств, обмениваться информацией с другими машинами и, вообще говоря, со «средой». Критерии рациональности и научности не зависят от того, когда и кто их применяет, научное знание не подлежит никаким иным оценкам, кроме тех, которые опираются на эти критерии.
Г. Качественная однородность научного знания. К какой бы сфере науки ни относились знания, принципы их организации и оценки всегда одинаковы. В идеале, с точки зрения неопозитивизма, вообще возможна «единая унифицированная наука», в рамках которой разместились бы все ныне разрозненные ее фрагменты. Наука эволюционирует за счет накопления (кумуляции) хорошо подтвержденных эмпирических обобщений, поэтому каждая последующая историческая эпоха обладает большим запасом таких знаний, чем все предыдущие. Опровергнутые гипотезы и индуктивные генерализации навсегда изымаются из научного обращения и помещаются в сферу псевдонауки. Они исключаются даже из истории науки и могут рассматриваться лишь как пример псевдонаучных заблуждений, препятствовавших в свое время научному прогрессу.
Помимо этих абстракций, относящихся непосредственно к образу науки и научного знания, неопозитивисты принимали еще одну фундаментальную абстракцию, относящуюся уже не к самой науке, а к «метанауке», или сфере научной методологии.
Д. Принципы нормативной эпистемологии носят всеобщий и универсальный характер. По существу, это означает, что все признаки и принципы научной рациональности применимы и к самой теории рациональности и, следовательно, существование такой теории не нарушает дихотомичности демаркационного деления. Теория рациональности сама является научной и рациональной (это другая форма известного лозунга позитивизма «Наука – сама себе философия!»).
Отсюда – гипертрофия логико-аналитических методов, упор на формальный анализ языка науки. Ни социология, ни психология отнюдь не являлись для неопозитивистов образцами научной рациональности. Все это не только означало отделение эпистемологии от истории науки, но и гарантировало эпистемологию от критики со стороны истории науки. Напротив, сама история подлежала критике, и демаркация должна была отделить в ней зерна рациональности от плевел иррационализма, метафизики, мистики и эмоций.
В основе перечисленных абстракций лежит убеждение в том, что научное знание носит внеисторический характер. История науки рассматривалась исключительно как внешняя форма существования образа науки. Отсюда следует и сосредоточение на анализе языковой структуры научных знаний как единственной сферы объективного бытия последних, разработка логических и логико-семантических теорий как орудий такого анализа.
Абстрактный исследователь, вооруженный верификационистским критерием, которым по замыслу неопозитивистов отделялись бессмысленные предложения от научно осмысленных, логическими средствами построения и анализа научных теорий – особых языковых систем, удовлетворяющих строгим структурно-композиционным правилам, методами подтверждения индуктивных обобщений и методами их редукции к эмпирическому базису – протокольным или базисным предложениям «языка наблюдения», работая исключительно со структурой данного (готового) знания, мог определить, относится ли оно к сфере науки или представляет собой псевдонаучную спекуляцию.
Дальнейшая эволюция философии и методологии науки вела к пересмотру исходных абстракций, лежащих в основе неопозитивистского образа науки и ее истории, что неизбежно вело к отказу от классических представлений о рациональности и от идеологии демаркационизма. Абстрактный, внеисторический рационализм постепенно трансформировался в релятивизм и иррационализм.
Абстрактные построения неопозитивизма подвергались критике последователями разных философских и историко-научных традиций: экзистенциализма, философии жизни, герменевтики, «понимающей социологии». Сами неопозитивисты неоднократно подвергали пересмотру и критике созданный ими образ науки. Критиковался он также философами других направлений – «критическими реалистами», «научными реалистами», А. Уайтхедом, У. Куайном и др. Значительное влияние на эволюцию неопозитивистского образа науки, оказали работы К. Поппера.
Рекомендуемые страницы:
§
Карл Раймунд Поппер (1902-1994) – один из самых известных философов науки ХХ века – родился в Вене, где изучал в университете сначала физику и математику, а потом философию. В 30-х годах преподавал математику и физику, участвовал в дискуссиях Венского кружка. В 1934г. вышла его основная работа по философии науки – «Логика и рост научного знания». В 1937г. Попперу как еврею пришлось эмигрировать в Новую Зеландию, где он начал преподавать в Кентерберийском университетском колледже. Здесь была написана получившая впоследствии широкую известность работа «Открытое общество и его враги». В 1946г. Поппер получил приглашение в Лондонскую школу экономики и переехал в Англии. Здесь он встретил своего оппонента Людвига Витгенштейна.
25 октября 1946г. на одном из семинаров студентов и преподавателей философии (на котором присутствовал и Б.Рассел) произошел знаменитый спор между Поппером и Витгенштейном, который едва не перерос в потасовку. По описанию английских журналистов Д.Эдмонда и Дж.Айдиноу, «в первый и последний раз три великих философа – Рассел, Витгенштейн и Поппер – собрались в одном месте и в одно время. Однако и по сей день очевидцы и исследователи расходятся во взглядах на события того вечера. Сомнений не вызывает одно: Между Поппером и Витгенштейном состоялся яростный спор о фундаментальной природе философии – действительно ли существуют философские проблемы (Поппер) или только головоломки (Витгенштейн). Этот спор тотчас же оброс легендами: Поппер и Витгенштейн отстаивали свои убеждения, вооружившись раскаленными кочергами. Как позже вспоминал сам Поппер, «поразительно скоро я получил письмо из Новой Зеландии с вопросом правда ли, что мы с Витгенштейном сцепились и бросились друг на друга с кочергами?».[14]
В философской литературе Поппера иногда связывают с неопозитивизмом, в частности, с деятельностью Венского кружка. Но он (также как и Витгенштейн) никогда не был членом этого кружка, хотя и участвовал в его дискуссиях. Отто Нейрат не зря назвал Поппера «официальным оппонентом» Венского кружка. Сам же Поппер в своих работах «Ответ моим критикам» и «Автобиография. Поиску нет конца» (1974) взял на себя ответственность за смерть неопозитивизма.
К.Поппер по-иному формулировал и разрешал проблему демаркации и связанную с ней проблему рационального обоснования науки. Придавая проблеме демаркации исключительное значение (не меньшее, чем логические позитивисты), считая ее центральной в теории познания со времен Канта, Поппер отказался от неопозитивистского принципа верификации и предложил проводить разграничительную линию между научным и ненаучным (в частности, метафизическим) знанием с помощью принципа фальсифицируемости, т.е. принципиальной опроверженности любого утверждения, относимого к науке. «Некоторую систему,– писал он,– я считаю эмпирической или научной только в том случае, если она может быть проверена опытом. Эти рассуждения приводят к мысли о том, что не верифицируемость, а фальсифицируемость должна считаться критерием демаркации. Другими словами, от научной системы я не требую, чтобы она могла быть раз и навсегда выделена в позитивном смысле; но я требую, чтобы она имела такую логическую форму, которая делает возможным ее выделение в негативном смысле: для эмпирической научной системы должна существовать возможность быть опровергнутой опытом».
По сути дела, фальсификационизм означал пересмотр исходных абстракций, лежавших в основе неопозитивистского образа науки и научной рациональности.
Если логические позитивисты сосредоточились на анализе языка науки и его моделировании с помощью различных систем искусственных языков (Дж. К. Гемпель и др.), то Поппер обращает внимание на принципиальное несовершенство таких методов, имеющих дело не с самой наукой, а с ее примитивным подобием. Вместо логического анализа готового знания Поппер выдвигает на первый план проблемы «логики научного исследования», основным предметом которой становятся фундаментальные механизмы роста науки. Границы науки, по мнению Поппера, определяются не абсолютными и неизменными свойствами научных знаний, а принципами, которыми руководствуется ученый в своей профессиональной деятельности. Так акцент демаркационистской идеологии смещается у Поппера в сторону анализа метода научной деятельности.
Принцип фальсифицируемости у Поппера играет роль основного нормативного критерия рациональности. При этом попперовский рационализм отличается от старого рационализма (исходящего из безграничной веры в силу разума) своей критичностью. Рациональной является такая деятельность ученого, которая направлена на критику (в частности, эмпирическую) существующих научных взглядов.
Верить, учил Поппер, следует лишь только в то, что выдержало критическое испытание рациональными аргументами, и лишь до тех пор, пока невозможно эти аргументы опровергнуть. Всякое знание, ложность которого еще не установлена, является лишь «предположительно научным». Но это и означает, что отличие такого знания от метафизики (как и от прочих форм и продуктов духовной деятельности) является проблематичным.
Отсюда попперовский либерализм но отношению к метафизике. Метафизика исключается из науки не потому, что она антинаучна или бессмысленна, как считали логические позитивисты (по мнению Поппера, она не менее осмысленна, чем любая научная теория), а потому, что она непроверяема, неопровержима. Кроме того, метафизические гипотезы являются важным эвристическим источником науки. Со временем они могут приобрести проверяемые компоненты и, таким образом, стать научными.
Мы видим, что попперовская линия демаркации проходит совсем не там, где ее проводили логические позитивисты, т.е. не в сфере готового знания, а в сфере его становления. Особый метод научного исследования – вот в чем специфика науки. Научная деятельность отличается от всякой другой деятельности своей направленностью на критику самих же собственных результатов. Рациональность есть критика, любит повторять Поппер, тем самым подчеркивая отличие своей доктрины «критического рационализма» от рационализма классического, исходящего из некоторых фундаментальных и, следовательно, не подлежащих сомнению и критике оснований.
«Я утверждаю,– пишет Поппер,– что непрерывный рост является существенным для рационального и эмпирического характера научного познания, что если наука перестает расти, то она теряет этот характер. Рациональной и эмпирической делает науку способ ее роста, т.е. способ, с помощью которого ученые проводят различия между существующими теориями и выбирают лучшую из них или (если нет удовлетворительной теории) выдвигают основания для отвержения всех имеющихся теорий, одновременно формулируя некоторые условия, которым должна удовлетворять приемлемая теория».
Против попперовской теории рациональности в западной литературе выдвигались и выдвигаются самые различные возражения.
Одна из важных проблем – рациональность самого критерия рациональности. Если этот критерий научен и рационален, то он должен быть когда-нибудь опровергнут и отброшен как ложный; если же это принципиально невозможно, то критерий рациональности сам не является рациональным.
Что касается замечания о том, что сам принцип фальсификации не может быть фальсифицирован и потому не является рациональным, то оно не может служить аргументом против попперовского понимания демаркации. Принцип фальсифицируемости представляет собой метанаучный критерий рационального поведения ученых, и его критическая апробация имеет совершенно иной характер, чем критика собственно научных положений.
Слабость попперовского рационализма в том, что считая рациональность специфическим предикатом деятельности ученого, он лишил эту деятельность ее изначального смысла – поиска истины и тем самым низвел ее до уровня некоторой «игры по установленным правилам». Так попперовский рационализм на деле смыкается с иррационализмом и субъективизмом.
Попперовский «рационалист», в любых условиях и обстоятельствах следующий абсолютным и неизменным канонам рациональности, да еще столь прямолинейным и упрощенным, как критерий фальсифицируемости, является не чем иным, как очередной абстракцией, идеализированным персонажем из идеальной картины научного исследования. Реальная история науки не всегда и не везде была рациональной. Иррациональность реальной истории в этом смысле означает не только «иррациональность» выдвижения новых гипотез, «смелых догадок», вообще возникновение нового знания необъяснимо с точки зрения попперовской эпистемологии.
Основной недостаток попперовской нормативной методологий в том, что она не дает возможности отличить реальные процессы в науке от реальных процессов в тех формах когнитивной деятельности, которые должны были бы исключаться теорией рациональности из сферы науки и оставаться «по ту сторону» демаркационной линии. На это обратил внимание один из учеников Поппера – У. Бартли, который в докладе на заседании Международного коллоквиума по философии науки в Лондоне (1965г.) заявил, что «попперовский принцип фальсификационизма в качестве «критерия демаркации» не выполняет своего назначения для оценки и критики научных теорий, а потому сама проблема демаркации между наукой и ненаукой, как она сформулирована Поппером, не имеет существенного смысла».
Рассуждения Бартли были чрезвычайно просты: если теория рациональности совпадает с теорией критики, то не имеет значения, в какой области осуществляется критика – в науке или вне науки, имеет ли место спор высоконравственных ученых-рационалистов или потасовка религиозных догматиков. Ясно, что, помимо самого требования критической дискуссии, необходимо еще указание на общезначимые критерии. Если в качестве таковых Поппер указывает на опытные данные, то он должен быть уверен в том, что сами эти данные не зависят от тех концепций, которые участвуют в споре, т.е. существуют «факты», с которыми уже не будут спорить разумные существа. Однако беда в том, что таких фактов нет. Ведь если принять во внимание аргументы сторонников концепции «полной теоретической нагруженности» языка наблюдения и невозможности адекватной взаимопереводимости между различными теоретическими системами, то для сторонников различных теорий факты будут разными и никого и ни в чем не смогут убедить. Отсюда следует: либо, пользуясь фальсификационистскими критериями, вообще нельзя провести демаркационную линию, либо ее можно с одинаковым успехом проводить между двумя научными теориями и между двумя религиозными учениями, что, конечно, делает такую «демаркацию» совершенно бесполезной.
Судьба демаркационного критерия Поппера и его теории рациональности оказалась похожей на судьбу аналогичных критериев неопозитивистов не случайно. Если внимательно приглядеться к образу науки в попперовской концепции, то окажется, что в его основе лежат многие из абстракций, составляющих базу аналогичного образа у неопозитивистов. Дело в том, что попперовский образ науки столь же неисторичен, как неисторичен он был в неопозитивизме.
В наши дни философия Поппера спрягается не только с идеями фальсификационизма и критического рационализма, но и с социально-философской концепцией открытого общества. Первоначальный набросок последней был дан в работе «Открытое общество и его враги» (1944), а расширение и уточнение содержалось в книге «Нищета историцизма» (1957).
Социальные организации Поппер делит на два типа: открытые, т.е. либеральные и демократические, и закрытые. В качестве примеров закрытого общества он указывал и на первобытный трайбализм (от англ. tribe – племя) – племенной сепаратизм, и на античные тирании, и на фашистскую и коммунистическую диктатуры.
Основным способом развития открытого общества является «социальная инженерия», осуществляемая через подвижки в технологии управления обществом. Что касается перспектив развития обществ, то они, у Поппера, напрямую увязывались с научными открытиями. Поскольку точное предсказание времени осуществления научных открытий невозможно, то ход истории оказывается непредсказуемым.
Концепция открытого общества несла в себе не только антитоталитаристскую направленность, она базировалась на индетерминизме и имела антимарксистский характер. К.Маркс был отнесен Поппером к идеологам закрытого общества. Марксистская теория общественного развития в той части ее, которая была доступна опытной проверке, являлась, с точки зрения Поппера, ложной. Ложными были, к примеру, марксовы предсказания грядущей всемирной социальной революции, законы концентрации капитала и обнищания рабочего класса. Последующее развитие теории Маркса, объяснения, почему содержащиеся в ней предсказания не сбываются, превращали марксизм из науки (какой он был на ранней стадии своего развития) в псевдонауку и примитивную мифологию.
Тремя пороками марксизма, согласно Попперу, были: эссенциализм, состоявший в претензиях на постижение сущности вещей, холизм как учение о том, что в каждой части отражаются свойства целого, и профетеизм, состоящий в доказывании возможности предсказания будущего (профетизм как пристрастие к пророчествам Поппер именовал также историцизмом).
Антимарксисткая направленность социально-философских идей Поппера привлекала к ним многих приверженцев либеральных и консервативных ценностей.
Заметный вклад в соединение попперовской идеи критического рационализма с общественной идеологией внес немецкий философ Ганс Альберт, получивший известность благодаря своей работе «Трактат о критическом разуме» (1968).
Попперовская линия преодоления слабых сторон неопозитивистского понимания науки получила развитие в работах американских и британских философов И.А.Лакатоса, Т.Куна, П.Фейерабенда, С.Тулмина и других. Из взгляды составили постпозитивистское направление в философии науки.
Рекомендуемые страницы:
§
Имре Лакатос (1922–1974) – венгерско-британский философ и методолог науки, ученик Поппера. Родом из Венгрии, участник антифашисткого сопротивления. В 1956 эмигрировал в Австрию, затем переехал в Англию, где и прошла вся его философско-методологическая деятельность. Преподавал в Кембридже, с 1960 – в Лондонской Школе экономики. Основные работы: «Доказательства и опровержения» (1964), «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ» (1970), «История науки и ее рациональные реконструкции» (1972).
Деятельность и взгляды Лакатоса необходимо понимать в контексте интеллектуальной ситуации, сложившейся в методологии науки. Возникает новое направление, которое обозначают термином «постпозитивизм». Новая ситуация характеризовалась сменой основных проблемных узлов, подходов и концепций. Проблема логического обоснования научного знания радикально трансформируется и в конечном счете «снимается» благодаря выдвижению на передний план фальсификационистской точки зрения, проблематики исторической динамики и механизмов развития науки.
Лакатос включается в эту ситуацию на этапе, когда «критический рационализм» Поппера уже вытеснил неопозитивистов с ведущих позиций и в свою очередь сам выступил объектом про-блематизации и критики. Критика, обозначившая слабые и уязвимые места в позиции попперианцев, потребовала не только пересмотра ряда исходных положений, но и выдвижения качественно новых идей в развитие подхода. Именно Лакатос принадлежит здесь наиболее значительная роль. Дискуссии между сторонниками Поппера, наиболее ярким представителем которых и был Лакатос, и их оппонентами (Кун, Фейерабенд) стали центральным моментом в методологии науки на рубеже 1960–1970-х.
Свою научную деятельность Лакатос начал как методолог математики. Широкую известность получила его книга «Доказательства и опровержения», в которой Лакатос предложил собственную модель формирования и развития понятий в «содержательной» математике XVII–XVIII вв. Он создает метод «рациональной реконструкции». Рациональная реконструкция у Лакатоса изначально отлична от реальной истории и создается специально в целях рационального объяснения развития научного знания. «Доказательства и опровержения» остаются одним из наиболее ярких образцов подобной работы. «Доказательства и опровержения» были написаны целиком в русле попперовской концепции. Сама идея рациональных реконструкций призвана была примирить методологический фальсификационизм Поппера с требованиями исторического объяснения и соответствия реальной истории.
Выход «Структуры научных революций» Куна и вызванные этой работой дискуссии заставили Лакатоса пересмотреть и уточнить ряд положений фальсификационизма. Новая позиция была обозначена Лакатосом как «утонченный фальсификационизм». Новым здесь было то, что необходимость опровержения и отбрасывания теории на основании одних лишь отрицательных результатов эмпирических проверок отрицалась. Простое соотнесение теории и опыта признавалось недостаточным. Достаточным основанием становится наличие лучшей теории, способной не только объяснить полученные контрпримеры, но и предсказать новые факты. В отсутствие лучшей перспективы теория не должна отбрасываться. Таким образом для принятия обоснованного методологического решения необходимо сопоставление различных конкурирующих теорий, оценка их эвристического потенциала и перспектив развития.
Ведущей становится идея, согласно которой движущим механизмом развития научного знания выступает конкуренция различных концептуальных точек зрения и их постоянный сдвиг под влиянием аномальных опытных фактов. Понятие «прогрессивного сдвига» фиксирует такую трансформацию теории – путем ее переинтерпретации или добавления вспомогательных гипотез – которая не только устраняет «аномалии», но и увеличивает эмпирическое содержание, часть которого находит опытное подкрепление.
Если Поппер делал основной акцент на негативных процедурах опровержения и выбраковки ложных теорий, то Лакатос смещает акцент скорее на позитивные процедуры ассимиляции новых идей в рамках исходных гипотез, позволяющие наращивать объяснительный и прогностический потенциал теорий. Однако одного лишь уточнения позиций и смещения акцентов было недостаточно. Необходимо было выдвинуть концепцию соизмеримую с куновской концепцией «парадигм», но, в отличие от последней, позволяющую сохранить рациональную точку зрения на процесс развития науки. И Лакатос делает следующий шаг, вводя понятие «научно-исследовательской программы» и формулируя подход, названный им «методологией научно-исследовательских программ». По существу он отказывается от «научной теории» как базовой эпистемологической конструкции, констатируя ее дефициентность как относительно критериев «научности» (проблема «демаркации»), так и относительно проблемы развития знания.
Основной единицей анализа становятся не отдельные теории, а ряды генетически связанных теорий, рациональное единство которых определено онтологическими и методологическими принципами, управляющими их развертыванием. Исследовательские программы складываются из таких принципов и правил. Структурно-морфологически в «программе» выделяется «твердое ядро», содержащее основные метафизические постулаты (онтологический каркас программы), и динамичный «защитный пояс» теорий и вспомогательных конструкций. «Отрицательную эвристику» программы образуют, по Лакатосу, правила-запреты, указывающие на то, каких путей исследования следует избегать. «Положительную эвристику» – правила, определяющие выбор проблем, последовательность и пути их разрешения. Отрицательная эвристика запрещает направлять на утверждения, входящие в «ядро» программы. Этим обеспечивается устойчивость программы относительно множественных аномалий и контрпримеров. Подобная стратегия – действовать вопреки фактам и не обращать внимания на критику, оказывается особенно продуктивной на начальных этапах формирования программы, когда «защитный пояс» еще не выстроен.
Защитный пояс развертывается в ходе реализации имманентных целей программы, диктуемых положительной эвристикой и в дальнейшем компенсирует аномалии и критику, направленную против «ядра». Прогресс программы определяется прежде всего ее способностью предвосхищать новые факты. Рост «защитного пояса» в этом случае образует «прогрессивный сдвиг». Если рост «защитного пояса» не приносит добавочного эмпирического содержания, а происходит только за счет компенсации аномалий, то можно говорить о регрессе программы.
Если различные программы могут быть сопоставлены по своим объяснительным возможностям и прогностическому потенциалу, то можно говорить о конкуренции программ. Исследовательская программа объясняющая большее число аномалий, чем ее соперница, имеющая большее добавочное эмпирическое содержание, получившее к тому же хотя бы частичное подкрепление, вытесняет свою конкурентку. Последняя в этом случае элиминируется вместе со своим «ядром».
В отличие от куновских «парадигм», концепция «научно-исследовательских программ» Лакатоса объясняет процесс развития научного знания исключительно с точки зрения внутренних интеллектуальных критериев, не прибегая к внешним социальным или психологическим аргументам. Это придает ей выраженный нормативный характер, но конечно делает дефициентной в отношении многих исторических фактов. Тем не менее Лакатос привел целый ряд удачных примеров из истории науки, допускающих рациональную реконструкцию в терминах «программ».
Полная картина исторического развития науки естественно далека от рациональности, она складывается под воздействием как «внутренних», так и «внешних» факторов. Однако рациональная реконструкция оказывает обратное влияние на нас самих, она дает возможность занять нормативную и критическую позицию по отношению к истории науки, влияя тем самым на ее настоящее и будущее.
Проблемы, возникающие в процессе исследования формирования научных исследовательских программ можно рассмотреть на примере генезиса двух теорий – специальной теории относительности А. Эйнштейна и квантовой теории Н. Бора.
В настоящее время среди историков науки общепринято считать, что основное содержание специальной теории относительности полностью содержится в оригинальных работах Эйнштейна, причем ее экспериментальные основания первоначально не отличаются от соответствующих оснований подправленнойг. Лоренцом теории эфира. Поэтому с исторической точки зрения научная исследовательская программа Эйнштейна возникает и формируется в течение весьма короткого промежутка времени, и ее «жесткое ядро» может быть зафиксировано с самого начала без особого труда. Напротив, история становления квантовой теории представляется значительно более сложным и длительным процессом. Ее возникновение на первых порах вообще было связано не с каким-либо исследованием в области строения атомов и атомных структур, а скорее с попытками дать полное описание излучения абсолютно черного тела.
Лишь впоследствии, после открытия явления радиоактивности А. Беккерелем в 1896г., носившего в значительной мере случайный характер, и работ супругов Мари и Пьера Кюри, Э. Резерфорда, Ф. Содди, Ж. Перрена и других в области исследования свойств атомов, Бор в ряде статей, опубликованных с 1913 по 1915г., изложил в общих чертах научную исследовательскую программу, которая может рассматриваться как первая квантовая теория строения атомов. До выдвижения этой теории, в особенности это касается периода изучения явления радиоактивного распада, как справедливо отмечает американский историк науки Д. Тригг, «исследователи шли ощупью, проверяя все, что, как казалось, могло дать новую информацию. В опубликованных работах заметно ощущается этот подход… Дело в том, что исследователи в данном случае понятия не имели о том, что они ищут, и даже не подозревали, какой могут получить результат».
Именно поэтому кажется достаточно ясным, что первоначальный этап развития квантовой теории не может быть представлен как линейный и в значительной мере предопределенный процесс, обусловленный положительной эвристикой чьей-либо исследовательской программы.
Разумеется, нет никаких оснований считать, что Лакатос не осознавал тех проблем, которые возникают при попытках отобразить все многообразие реальных процессов становления и развития научно-теоретического знания с помощью жестких логико-методологических идеализаций. Только так можно интерпретировать его стремление увеличить объяснительные возможности своей теории за счет введения новых допущений. Так, в частности, он был вынужден предположить, что «некоторые из наиболее важных исследовательских программ в истории науки были «привиты» к более старым программам, которым они явно противоречили. Например, астрономия Коперника была «привита» к аристотелевской физике, программа Бора – к программе Максвелла».
Это тем не менее не означает, что Лакатосу действительно удалось объяснить процесс «симбиоза» научных исследовательских программ и возникновение новых программ. Ведь конкретный механизм этого процесса так и не был реконструирован.
В развитии любой научной исследовательской программы, согласно Лакатосу, можно выделить две основные стадии – прогрессивную и вырожденную. Для прогрессивной стадии характерна активная, стимулирующая роль положительной эвристики, которая должна «подстегивать» выдвижение расширяющих теоретическое и эмпирическое содержание гипотез. Однако, дойдя до своего «пункта насыщения», исследовательская программа, как правило, резко замедляет свой бег. Ее положительная эвристика все в большей степени теряет свою направляющую роль, и в итоге расширяющие эмпирическое содержание гипотезы уступают место уловкам, цель которых состоит лишь в приспособлении теории к фактам.
Здесь, однако, возникает законный вопрос: что представляет собой критерий, на основании которого можно было бы судить, на вырожденной или прогрессивной стадии находится та или иная научная исследовательская программа?
По мнению И. Лакатоса, этот критерий сводится к демаркации между прогрессивными и вырожденными сдвигами проблем. Сдвиг проблем прогрессивен теоретически, если каждая новая теория в серии имеет некоторое дополнительное теоретическое содержание, т.е. предсказывает что-то новое по сравнению с предшествующими или конкурирующими с ней теориями. С другой стороны, сдвиг проблем прогрессивен эмпирически только в том случае, когда нечто из дополнительного теоретического содержания каждой новой теории подтверждается экспериментально.
Однако этот критерий демаркации далеко не однозначно фиксирует границу роста научных исследовательских программ, поскольку добавление вспомогательных гипотез, обеспечивающих прогрессивный сдвиг, с одновременной коррекцией исходных предположений теоретически может продолжаться до бесконечности.
Поэтому Лакатос был вынужден допустить наличие более тесной, чем простая конъюнкция, связи между теориями научной исследовательской программы, которая внешним образом гарантировала бы непрерывность в развитии знания. Соответственно в этом случае возникает необходимость в положительной эвристике, поскольку в конечном итоге только эта эвристика обеспечивает непрерывность серии теорий, входящих в научную исследовательскую программу.
Однако введение понятия положительной эвристики, позволяя снять ряд проблем, связанных с появлением «парадокса присоединения», как это часто бывает, приводит к другого рода затруднениям. Так, согласно точке зрения Лакатоса, положительную эвристику следует рассматривать как своего рода план развития исследовательской программы, который сжато можно сформулировать в виде набора некоторых метафизических принципов. Но тогда рост знания, пусть даже и в ограниченном масштабе, оказывается по сути дела предопределенным процессом. В этом случае можно было бы говорить о наличии заранее предсказуемого естественного «пункта насыщения» в развитии любой научной исследовательской программы, без апелляции к каким-либо внешним по отношению к рассматриваемой программе факторам.
Лакатос первоначально был вынужден задать некоторую достаточно законченную систему знания, которая реализуется у него в понятии научной исследовательской программы. Это допущение позволяет формулировать строго определенную норму, критерий развития. Не будь этого организующего целого, научная исследовательская программа распалась бы на конгломерат ничем не связанных теорий.
Однако история науки дает немало примеров, когда развитие той или иной научной исследовательской программы занимало десятки лет, а то и столетия. За столь длительные периоды истории нередко менялись не только исходные предположения исследовательских программ, но и существенно обновлялся математический аппарат, что, в свою очередь, позволяло ученым дать принципиально иное изложение основным принципам развиваемой исследовательской программы. Характерный пример в этом отношении – последовательное развитие ньютоновской механики Л. Эйлером, Ж. Лагранжем ив. Гамильтоном. Разумеется, такого рода изменения не могут быть заранее спланированы даже весьма смелой положительной эвристикой.
По-видимому, под влиянием подобного типа соображений Лакатос позднее пришел к выводу, что безотносительно к внешним факторам нет и не может быть никакой естественной границы роста у научных исследовательских программ. Как он признает, «нет никакого естественного «пункта насыщения» …теперь я использую это выражение иронически. Не существует никаких предсказанных или установленных ограничений человеческому воображению в изобретении новых увеличивающих содержание теорий или «искусству разума» в награде их некоторым эмпирическим успехом, даже если они ложны или даже если эта новая теория менее правдоподобна – в смысле Поппера,– чем ее предшественница».
В результате жесткость стандартов, первоначально накладываемых на положительную эвристику программ, была в значительной мере ослаблена. Тем самым допускалась ее гораздо большая гибкость, особенно в тот критический период, когда научная исследовательская программа вступает в вырожденную фазу своего развития. Тогда, по словам И. Лакатоса, «маленькая революция или творческий сдвиг в ее положительной эвристике может подтолкнуть ее опять вперед».
Однако ясно, что развитие знания не прекращается с реализацией какой-либо конкретной научной исследовательской программы. Каким же образом тогда осуществляется переход к новой исследовательской программе? Ведь ее формирование лежит вне поля приложения положительной эвристики старой программы?
Действительно, если, как считает Лакатос, граница роста научной исследовательской программы эвристически не может быть предсказана – она с успехом может стимулировать выдвижение своих собственных, заранее непредвидимых «вспомогательных гипотез и теорий,– то оказывается, что, оставаясь в рамках одной исследовательской программы, методологически просматривая ее как бы «изнутри» невозможно выявить механизм перехода этой программы на вырожденную стадию развития и закономерности смены научных исследовательских программ вообще, что, кстати говоря, является отличительной чертой прогресса в науке.
Конечно, существуют симптомы, косвенно подсказывающие ученым, что научная исследовательская программа вступила – или вступает – в вырожденную стадию развития. Такими симптомами могут быть, например, все увеличивающееся число гипотез, размножение несовместимых фактов, появление парадоксов и т. д. Однако наличие такого рода симптомов еще не может служить объективным и надежным основанием для отбрасывания научной исследовательской программы. По-видимому, такое объективное основание появляется только с момента возникновения соперничащей исследовательской программы, которая объясняла бы предыдущий эмпирический успех своей предшественницы и вытесняла бы ее способностью теоретически предсказывать неизвестные ранее факты в период своего роста.
Таким образом, только появление на научном горизонте равноценной замены как внешнего по отношению к рассматриваемой научной исследовательской программе феномена в конечном итоге дает объективное основание для методологического выбора теоретика и соответственно ставит на повестку дня вопрос о естественной границе роста этой программы.
В свете вышеизложенного представляется очевидным, что, например, вопрос о границе роста подправленной Лоренцем теории эфира не может быть корректно поставлен с методологической точки зрения без ссылки на возникновение специальной теории относительности.
Далеко не сразу и не всегда имеется непосредственная возможность убедиться, предсказывает новая теория ранее неизвестные факты или нет. Имеют место случаи, когда эта новизна может быть выявлена лишь после того, как пройдет сравнительно длительный период развития науки. При этом новая научная исследовательская программа первоначально может только объяснить уже известные факты каким-то новым способом. Так, например, в 1905г. и некоторое время спустя еще не было никаких специальных экспериментальных данных в пользу теории относительности по сравнению с подправленной теорией эфира, поскольку последняя также допускала чисто математический, дедуктивный вывод преобразований Лоренца, как и теория Эйнштейна. С другой стороны, кинетическая теория теплоты, по-видимому, даже значительно отставала от результатов, полученных в рамках феноменологической теории, вплоть до появления работ А. Эйнштейна и М. Смолуховского в 1905г.
Все это говорит о важности своего рода методологической терпимости при анализе конкурирующих научных исследовательских программ. Как справедливо замечает Лакатос, «нам не следует отбрасывать в зародыше исследовательскую программу просто потому, что она до сих пор не догнала мощную соперницу».
С другой стороны, методологически не оправдан также поспешный отказ от развития испытанной научно-исследовательской программы перед лицом первых успехов ее новой соперницы. Нередко на первых порах обе соревнующиеся исследовательские программы могут иметь дело с различными аспектами какой-либо области знания. Так, например, первый вариант корпускулярной теории Ньютона описывал явление рефракции света, а первая модель волновой оптики Гюйгенса – явление интерференции. Однако по мере своего прогрессирующею роста соперничающие исследовательские программы будут неминуемо вторгаться в область приложения друг друга. Именно в этот период резко возрастает роль четко спланированного эксперимента, в результате которого может временно победить одна из конкурирующих интерпретаций.
Но, разумеется, борьба между этими исследовательскими программами может продолжаться и далее. «Любой исследовательской программе, – считает Лакатос, – разрешается несколько таких поражений. Для ее возвращения нужно, чтобы она давала п или п 1 увеличивающую содержание версию и верификацию некоторого своего нового содержания».
Наряду с отмеченными выше недостатками методологической теории Лакатоса, наиболее важным из которых, бесспорно, является ее отказ от попыток реконструировать генезис научных исследовательских программ, нельзя не отметить ряд несомненных достоинств, выгодно отличающих эту теорию как от концепции развития, разработанной в рамках стандартной гипотетико-дедуктивной модели, так и от ранней концепции роста знания Поппера. В этой связи хотелось бы обратить внимание на ту важную роль, которая отводится в методологии Лакатоса исследованию истории науки для создания теории развития знания и для методологического анализа науки вообще. Этот методологический анализ, проводимый в целях выяснения научности той или иной исследовательской программы, распадается, по мнению И. Лакатоса, на следующие этапы: выдвижение рациональной реконструкции; сравнение этой рациональной реконструкции с действительной историей соответствующей науки, а также критика рациональной реконструкции за отсутствие историчности и действительной истории за отсутствие рациональности.
В одной из последних работ «История науки и ее рациональные реконструкции» Лакатос делает ставку на решающую роль логико-методологических идеализаций для исследования реальных процессов развития научно-теоретического знания. Именно это обстоятельство дало повод Куну назвать логико-методологическую реконструкцию Лакатоса не столько историей науки, сколько «фабрикующей» примеры философией.
Собственная позиция Т. Куна относительно роли теоретического весьма двойственна и непоследовательна, поскольку он, с одной стороны, не отрицает теоретической «нагруженности» фактов науки, но в то же время отказывает в этом фактам истории науки.
Хотя Т. Кун и признает, что «всякий историк вынужден отбирать и интерпретировать свои данные», это, по его словам, не означает, что «принятая историком философия задает все множество критериев, согласно которым он действует», поскольку в противном случае «совершенно непонятно, каким образом выбранные и интерпретированные данные могли бы оказывать обратное влияние на методологическую позицию историка и изменять ее». Другими словами, отсутствие механизма обратной связи, позволяющего корректировать исходные допущения логико-методологических идеализации, полностью исключает, согласно Куну, возможность применения таких идеализаций для анализа развития наука.
Но действительная эволюция методологического подхода Лакатоса свидетельствует как раз об обратном – о том, что, наполняя свою схему развития конкретным историческим содержанием, он был вынужден пойти на существенное ослабление жесткости первоначально предложенных им стандартов научности. Это, в свою очередь, привело к отказу от ряда нормативных правил в его концепции развития знания.
Рекомендуемые страницы:
§
Томас Кун (1922-1995) – американский историк науки. Основная работа «Структура научных революций» (1962г.). Критика попперианского демаркационизма со стороны представителей так называемой «исторической школы» (Т.Кун, С.Тулмин, П.Фейерабенд и др.) – попытка пересмотра основных абстракций, лежащих в основе образа науки и ее развития.
Исходным пунктом ревизии образа науки, созданного неопозитивистски-попперианской традицией, является вопрос: существуют ли универсальные и абсолютные внеисторические критерии, позволяющие всегда и независимо от конкретной исторической ситуации провести разграничительную черту между наукой и всем тем, что ею не является?
Традиционно-рационалистический взгляд на науку как на поступательную эволюцию знания, как на процесс постоянного, плавного, чисто количественного приближения к истине – взгляд, который разделялся неопозитивистами и трансформировался в негативистской концепции Поппера,– сталкивается с трудностью, на которую указывает Т. Кун в самом начале своей книги «Структура научных революций»: в каком отношении к науке находятся такие теории, которые в ходе дальнейшего развития оказываются отброшенными как устаревшие или ошибочные, например аристотелевская динамика, химия и термодинамика эпохи флогистонных представлений?
«Если эти устаревшие концепции следует назвать мифами,– рассуждает Кун,– то оказывается, что источником последних могут быть те же самые методы, а причины их существования оказываются такими же, как и те, с помощью которых в наши дни достигается научное знание. Если, с другой стороны, их следует называть научными, тогда оказывается, что наука включала в себя элементы концепций, совершенно несовместимых с теми, которые она содержит в настоящее время. Если эти альтернативы неизбежны, то историк должен выбрать последнюю из них. Устаревшие теории нельзя в принципе считать ненаучными только на том основании, что они были отброшены. Но в таком случае едва ли можно рассматривать научное развитие как простой прирост знания».
На первый взгляд может показаться, что в приведенном высказывании Кун лишь повторяет попперианские аргументы против индуктивистски интерпретируемого кумулятивизма. Действительно, Поппер не только не предлагает считать отброшенные теории ненаучными, а, напротив, считает их научными именно на этом основании. Однако почему они были отброшены? Для неопозитивистов здесь не было проблемы: опровергнутые теории отбрасываются потому, что в науке нет места ложным концепциям. Для попперианцев эти теории доказали свою принадлежность науке «посмертно», будучи опровергнуты опытом. Кун же подвергает сомнению то, что именно абсолютный и независимый опыт оказывается решающим судьей в вопросе о том, какие теории являются научными, а какие нет. Он ставит вопрос так: существует ли один и тот же опыт для всех теорий и всех исторических периодов развития науки?
Ответив отрицательно на этот вопрос, Кун тем самым разрушает исходную систему гносеологических и методологических абстракций критикуемого им образа науки. По мнению Куна, решающая роль в произнесении вердикта – научно или ненаучно – принадлежит субъекту научного познания. Поэтому нет смысла говорить о науке, абстрагируясь от ее субъекта, который имеет свои исторические характеристики. История теперь предстает не как внешний фон, на котором рациональная реконструкция призвана вычленять относящиеся к науке черты, а как история событий, связанных с деятельностью научных сообществ.
Историю науки Кун представляет как процесс конкурентной борьбы между различными научными коллективами (научными сообществами), объединенными специфической моделью научной деятельности. Под этой деятельностью он понимает прежде всего разрешение внутренних для данной модели задач, «головоломок». Победа в конкурентной борьбе приводит к временному господству данной модели (парадигмы) для всего научного сообщества. Период «нормальной науки» заканчивается, когда парадигма взрывается изнутри под давлением «аномалий» (проблем, не разрешимых с помощью данной модели), а также под воздействием конкурирующих парадигм, предлагающих свое решение этих проблем. Затем наступает «кризисный» период – различные парадигмы оспаривают друг у друга право на господство,– сменяющийся в свою очередь победой одной из них и новым периодам «нормальной науки».
Борющиеся между собой парадигмы «несоизмеримы».Этот важнейший тезис концепции Куна превращает ее в особое видение исторического процесса как дискретной последовательности периодов господства различных парадигм. Связь между ними может быть установлена только ретроспективной реконструкцией согласно предложенной Куном модели научной эволюции: парадигма – кризис – новая парадигма и т. д.
Однако такая реконструкция принципиально не может быть проведена с помощью универсальных критериев рациональности, ибо такие критерии возникают и уничтожаются вместе с породившими их парадигмами. В этом состоит главный и специфический момент всей доктрины «исторической школы»: критерии рациональности так же историчны, как оцениваемые с их помощью научные знания. Научно и рационально то, что принято в качестве научного и рационального данным научным сообществом в данный исторический период.
В истории науки нужно искать ответ на вопрос, что такое рациональность, причем всякий раз история будет давать различные ответы на этот вопрос. А это означает, что всякая попытка однозначного и универсального определения науки и научного знания, опирающаяся на какое-либо «априорное» истолкование рациональности, обречена на неудачу. Критерии рациональности – не надысторические и вневременные платоновские идеи, а реальные продукты реальных мыслительных процессов, подверженные историческим изменениям.
Таким образом, Кун отбрасывает абстракцию абсолютных и неизменных стандартов научности и рациональности и делает эти стандарты относительными. Каждая новая парадигма устанавливает свои стандарты рациональности, и со сменой парадигм происходит и смена стандартов. Отсюда следует, что граница между наукой и ненаукой также релятивизируется, ибо в каждую конкретную историческую эпоху эта граница проводится специфическим образом. Однако в пределах данной исторической эпохи в период господства определенной парадигмы устанавливаемые ею нормы рациональности носят всеобщий и непреложный характер.
Кун отказывается также от эмпирического фундаментализма, принимая тезис о «теоретической нагруженности»фактов науки. Анализируя понятие «научного данного», Кун проводит разграничение между внешними «стимулами», воздействующими на организм человека, и чувственными впечатлениями, которые представляют собой реакцию на «стимулы». В качестве «данных» или «фактов» выступают именно чувственные впечатления, а не внешние «стимулы». Какие чувственные впечатления получит ученый в той или иной ситуации, следовательно, какие «факты» он установит, определяется его воспитанием, образованием, той парадигмой, в рамках которой он работает.
Овладевая содержанием парадигмы, ученый в то же время учится видеть мир в свете этой парадигмы, преобразовывать поступающие «стимулы» в специфические «данные», имеющие смысл в ее рамках. Именно в этом смысле Кун говорит, что каждая парадигма формирует свой собственный мир, в котором живут и работают ее сторонники, что после научной революции ученые живут в ином мире. Поэтому в концепции Куна не факты, не эмпирические данные судят теорию, а, напротив, фундаментом познания оказываются основоположения теории, от которых существенным образом зависят получаемые учеными факты. Если в методологических концепциях неопозитивистов и Поппера субъект познания практически никак не учитывался и в принципе всегда мог быть элиминирован, то у Куна субъект познания неотделим от знания. В качестве субъекта познания у Куна выступает «научное сообщество». Это понятие оказывается даже более фундаментальным, чем само понятие парадигмы. С точки зрения Куна, нет и не может быть безличностного знания: всякое знание – это всегда знание того или иного сообщества ученых, и знание одного такого сообщества отнюдь не всегда будет знанием в глазах другого сообщества. Таким образом, в концепции Куна знание жестко связывается с субъектом; говорить о знании, не говоря в то же время о его субъекте, было бы бессмысленным.
С этим связан и отказ Куна от кумулятивизма при рассмотрении развития науки. С его точки зрения, знание, накопленное предшествующей парадигмой, отбрасывается в период ее крушения и установления господства новой парадигмы. Новая парадигма ничего не заимствует у старой – это касается не только законов, но даже фактов и проблем. В мире новой парадигмы все оказывается иным: законы и проблемы, методы их решения и получаемые факты.
В таком изображении история науки предстает как цепочка отдельных периодов развития, отделенных друг от друга пропастями катастроф – научными революциями. Через такую пропасть, по мнению Куна, нельзя перебросить никакого моста, ибо нет никаких возможностей установить связь между разными парадигмами. Сторонники конкурирующих парадигм не способны даже понять друг друга, так как говорят на разных языках и о различных вещах. Накопление знания в модели Куна возможно только в рамках отдельной парадигмы. Если же рассматривать процесс развития науки в целом, то мы обнаружим только изменение, но никакого накопления. Вместо абстракции качественной однородности знания Кун принимает абстракцию абсолютной различности научных знаний разных исторических эпох.
Что же касается отношения к эпистемологическим стандартам и нормам научной рациональности, то Кун отвергает их всеобщий и универсальный характер. С его точки зрения, сферой действия таких норм являются периоды «нормальной науки», но периоды научных революций нельзя объяснить с помощью каких-либо методологических принципов.
Кун выделяет несколько требований, которые современная методология устанавливает для научных теорий, в частности, точность, непротиворечивость, простота, плодотворность и т.п.
Эти требования играют важную роль при сравнении и выборе конкурирующих теорий. Однако он ставит вопрос: как отдельный ученый может использовать эти стандарты для конкретного выбора? И когда мы пытаемся ответить на этот вопрос, выясняется, что для реального выбора их недостаточно. «Когда ученые должны выбрать одну из двух конкурирующих теорий, два человека, принимающие один и тот же список критериев выбора, могут тем не менее прийти к совершенно различным выводам. Возможно, они по-разному понимают простоту или имеют разные мнения по поводу тех областей, с которыми должна согласоваться теория… Некоторые из различий, которые я имею в виду, являются результатом прежнего индивидуального опыта ученого. В какой части научной области он работал, когда столкнулся с необходимостью выбора? Как долго он в ней работал, насколько успешно и в какой степени его работа зависит от понятий и средств, изменяемых новой теорией?
Другие факторы, также имеющие отношение к выбору, находятся вообще вне науки».
Таким образом, Кун связал научное знание с конкретно-историческим субъектом – «научным сообществом». И это обстоятельство радикальным образом повлияло на образ науки: все стандарты и нормы рациональности релятивизируются. Каждое научное сообществ принимает свои собственные стандарты рациональности, нет абсолютных и неизменных фактов – каждая парадигма устанавливает свои собственные факты; развитие науки носит дискретный характер – плавное развитие в период «нормальной науки» обрывается революционным катаклизмом, разрушающим все предшествующее знание. Наука в изображении Куна представляет собой совокупность разобщенных и не понимающих друг друга научных сообществ, члены которых заняты решением «головоломок» по заранее заданным правилам. Граница между наукой и ненаукой становится весьма расплывчатой. В сущности, в основе куновской парадигмы лежат метафизические представления. И сама парадигма оказывается громадной метафизической системой, в которой все элементы вплоть до фактов пронизаны исходными метафизическими идеями.
Однако Кун еще не вполне освободился от демаркационистской идеологии. Он все-таки склоняется к тому, что демаркация между наукой и метафизикой должна быть установлена, хотя и неокончательная. Он предлагает свое основание для отделения науки от метафизики. Характерную особенность философии Кун усматривает в том, что в ней никогда не существовало единой общепризнанной концепции – парадигмы. Каждый крупный философ создает свою собственную философскую систему, и философия в целом всегда представляет собой поле битвы различных точек зрения. В науке же, по мнению Куна, плюрализм теорий и их взаимная критика чрезвычайно редки, обычное состояние науки характеризуется объединением всех исследований в рамках одной господствующей концепции: «Мы должны сказать, что именно устранение критического исследования знаменует переход к науке. Как только некоторая область совершила этот переход, критическая дискуссия возникает только в моменты кризиса, когда базис этой области опять подвергается опасности. Только тогда, когда ученые должны выбирать между конкурирующими теориями, они ведут себя подобно философам».
Таким образом, различие между философией и наукой Кун видит в том, что для первой характерным является плюрализм концепций и их взаимная критика, в то время как во второй этого нет: в периоды кризисов наука, вообще говоря, перестает быть наукой и уподобляется философии.
Итак, согласно мнению Куна, отличительным признаком науки является не рациональность (рациональной может быть и метафизика), а совокупность тех черт, которыми характеризуется «нормальная наука», т.е. деятельность научного сообщества в рамках единой парадигмы. Рациональность и научность в концепции Куна уже не отождествляются: в пределах «нормальной науки» рациональность определяется господствующей парадигмой – это научная рациональность. Однако наряду с ней существует и вненаучная рациональность, которая, по сути дела, совпадает у Куна со здравым смыслом. Отсюда следует, что образ науки в представлении Куна определяется уже не посредством ссылки на некоторые универсальные, наперед заданные критерии рациональности, а независимо от них.
Рекомендуемые страницы:
§
Пол Фейерабенд (1924-1994) – американо-австрийский философ и методолог науки. Уроженец Вены, изучал историю, математику и астрономию в Венском университете. Научную карьеру начал в 1951, работая в Англии, с 1958 – в ряде северо-американских университетов и в университетских центрах Западной Европы. С 1967 Фейерабенд – профессор Калифорнийского университета (Беркли). Основные сочинения: «Против метода. Очерк анархистской теории познания» (1975), «Наука в свободном обществе» (1978), «Проблемы эмпиризма. Философские заметки» (1981) и др. В научном творчестве опирался на идеи критического рационализма (Поппер), исторической школы в философии науки (Кун), испытал влияние марксизма (В.Холличер) и идеологии контркультуры (Франкфуртская школа).
В 1970-е Фейерабенд создает концепцию «эпистемологического анархизма». Если Кун релятивизировал научное знание и принципы научной рациональности, связав их с научным сообществом, то П. Фейерабенд сделал последний шаг в этом направлении и заменил научное сообщество отдельным индивидом. Это и дало в итоге «эпистемологический анархизм».
Анархизм отвергает существование каких-либо общих норм и стандартов рациональности. Фейерабенд показывает, что все правила, формулируемые современными методологами, нарушались всегда и каждым ученым, внесшим вклад в развитие науки. Более того, развитие науки необходимо связано с нарушением общепринятых принципов и норм научной деятельности. Если рациональность состоит в следовании определенным правилам рационального действия, то в реальной науке рациональность, т.е. соблюдение определенных правил, смешана с иррациональностью, т.е. с их нарушением. И это неизбежно, ибо в противном случае наука вообще не смогла бы развиваться.
К какому же выводу в конечном итоге приходит Фейерабенд? «Познание не выражается в ряде совместимых теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции; оно не является постепенным приближением к истине. Познание представляет собой скорее возрастающий океан взаимно несовместимых (и, может быть, даже несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория, каждая волшебная сказка, каждый миф являются частями одной совокупности, взаимно усиливают, дополняют друг друга и благодаря конкуренции вносят свой вклад в развитие нашего сознания. Ничто не является вечным, и ни одно мнение не может быть опущено в этом всеобъемлющем процессе. Эксперты и простые люди, профессионалы и любители, поборники истины и лжецы – все они участвуют в соревновании и вносят свой вклад в обогащение нашей культуры. Задача ученого состоит не в том, чтобы «искать истину», «восхвалять бога», «систематизировать наблюдения» или «улучшать предсказания». Все это – побочные эффекты деятельности, на которую главным образом направлено его внимание и которая состоит в том, чтобы «делать слабое сильным», как говорили софисты, и благодаря этому поддерживать движение целого».
Отличить науку в таком изображении от любой другой формы духовного общения людей, скажем от религиозных диспутов или обмена рассказами о своих душевных переживаниях, вряд ли возможно.
Неопозитивистов вдохновляло стремление жестко отделить науку от идеологии, религии, бессмысленной болтовни, спекулятивных или пропагандистских конструкций. Они попытались сделать это, окружив город науки стенами демаркационных установок, рвами правил и норм рациональности, воздвигнув бастионы методологических запретов и ограничений. Пришедшие на смену попперианцы и представители «исторической школы» постепенно стали разрушать стены, засыпать рвы, ослабляя жесткий демаркационизм неопозитивистов. Город ученых раздвигал свои границы, устанавливал связи с окружающими областями духовной культуры, наполнялся реальной жизнью. Но это стирание границ привело к тому, что город исчез. Наука полностью потеряла какие-либо определенные очертания, растворившись в духовной культуре общества и ее истории. Рассматриваемое направление западной методологии вновь возвратилось к тому, с чего когда-то начинали неопозитивисты. Круг замкнулся.
Концепция Фейерабенда представляет собой наиболее последовательное развитие и завершение тех тенденций, которые проявлялись уже в неопозитивизме и попперианстве. Изменение образа науки от логического позитивизма до эпистемологического анархизма, каким бы радикальным оно ни представлялось поверхностному наблюдателю, по существу, происходило на одной и той же философской основе.
Анархизм в понимании Фейерабенда малопривлекателен в политическом измерении, но незаменим для эпистемологии и философии науки. В русле основных идей постпозитивизма Фейерабенд отрицает существование объективной истины, признание которой расценивает как догматизм. Отвергая как кумулятивность научного знания, так и преемственность в его развитии, Фейерабенд отстаивает научный и мировоззренческий плюрализм, согласно которому развитие науки предстает как хаотическое нагромождение произвольных переворотов, не имеющих каких-либо объективных оснований и рационально не объяснимых.
Развитие научного знания, по Фейерабенду, предполагает неограниченное приумножение (пролиферацию) конкурирующих теорий, взаимная критика которых стимулирует научное познание, а успех любой из них определяется умением автора-одиночки «организовать» его.
Так как наука не является единственной или предпочтительной формой рациональности, то источником альтернативных идей могут быть любые вненаучные формы знания (магия, религиозные концепции, здравый смысл и т.д.). Столь же правомерно, считает Фейерабенд, и теоретическое упорство авторов научных концепций, т.е. отказ от альтернатив в познании независимо от критики создаваемых научных теорий. «Поиск обретает несколько направлений, возникают новые типы инструментов, данные наблюдений входят в новые связи с иными теориями, пока не установится идеология, достаточно богатая, чтобы снабдить независимыми аргументами каждый факт… Сегодня мы можем сказать, что Галилей был на верном пути, ибо его напряженные усилия в направлении весьма странной для того времени космологии дали в конце концов все необходимое, чтобы защитить ее от тех, кто готов поверить в теорию, если в ней есть, например, магические заклинания или протокольные предложения, отсылающие к наблюдаемым фактам. Это не исключение, а норма: теории становятся ясными и убедительными только после того, как долгое время несвязанные ее части использовались разным образом. Абсурдное предвосхищение, нарушающее определенный метод, становится неизбежной предпосылкой ясности и эмпирического успеха».
Отрицая единые методологические стандарты и нормы научного познания, Фейерабенд приходит также и к методологическому плюрализму. «Может быть успешным любой метод», – постулировал свое кредо Фейерабенд. «Все дозволено» – универсальная норма познания. Исходя из факта теоретической нагруженности языка научных наблюдений, он высказывает сомнения в возможности эмпирической проверки научных построений и настаивает на принципиальной несоизмеримости научных теорий (например, общих космологических картин реальности) ввиду невозможности сравнения их с общим эмпирическим базисом.
Согласно Фейерабенду, гипотетико-дедуктивная модель объяснения опирается на неприемлемое допущение о том, что значения терминов остаются инвариантными в ходе всего процесса объяснения. Реально же, с точки зрения Фейерабенда, то обстоятельство, что, принимая новую теорию, мы одновременно трансформируем понятия и «факты», из которых исходили ранее. Новые теории, по мысли Фейерабенда, всегда несовместимы со старыми теориями и включают в себя отрицание последних. Наш повседневный язык включает в себя теории, вследствие чего мы не в состоянии избежать теоретических допущений, ограничиваясь исключительно употреблением понятий, включенных в повседневные дескриптивные выражения. (В этом контексте Фейерабенд четко оппонирует представителям философии обычного языка.) У Ньютона, по мнению Фейерабенда, «формы, массы, объемы и временные интервалы – фундаментальные характеристики физических объектов, в то время как в теории относительности формы, массы, объемы и временные интервалы суть связи между физическими объектами и системами координат, которые мы можем менять без какой бы то ни было физической интерференции». (Поппер подчеркивал некорректность такого подхода: несоизмеримость может быть присуща лишь религиозным и философским системам; теории же, предлагающие рациональное решение аналогичных проблем, могут сопоставляться.)
К тому же, по мнению Фейерабенда, поскольку знание идеологически нагружено, постольку борьба альтернативных подходов в науке во многом определяется социальными ориентирами и мировоззренческой позицией исследователей. Ввиду этого, по Фейерабенду, каждый исследователь вправе разрабатывать свои концепции, не сообразуясь с какими-либо общепринятыми стандартами и критикой со стороны коллег. Авторитаризм в любой его форме недопустим в научной идеологии. В «свободном обществе», идею которого отстаивал Фейерабенда, все традиции равноправны и одинаково вхожи в структуры власти. Свобода – продукт разновекторной активности индивидов, а не дар амбициозных теоретических систем, исповедуемых власть предержащими. «Релятивизм пугает интеллектуалов, ибо угрожает их социальным привилегиям (так в свое время просветители угрожали привилегиям священников и теологов). Народ, долго тиранизированный интеллектуалами, научился отождествлять релятивизм с культурным и социальным декадансом. Поэтому на релятивизм нападают и фашисты, и марксисты, и рационалисты. Поскольку воспитанные люди не могут сказать, что отвергают идею или образ жизни из-за того, что те им не по нраву (это было бы постыдно), то они ищут «объективные» причины и стремятся дискредитировать отвергаемый предмет».
Противоречия в развитии науки, негативные последствия научно-технического прогресса побудили Фейерабенда к призыву отделить науку от государства подобно тому, как это было сделано с религией: избавить общество от духовного диктата науки. Согласно Фейерабенду, «наука оказывается гораздо ближе к мифу, чем это готова признать научная философия. Это одна из многих форм мышления, выработанных человеком, и не обязательно лучшая из всех. Она шумна, криклива, нескромна, однако ее врожденное превосходство по отношению к другим формам очевидно только для тех, кто заранее приготовился решать в пользу некоторой идеологии, или для тех, кто принимает ее, не задумываясь даже о ее возможностях и границах. Поскольку же принятие или отказ от принятия какой-либо идеологии должны быть личным делом индивида, то отделение государства от церкви должно быть дополнено отделением государства от науки – этого нового, самого агрессивного, и самого догматического религиозного института».
Вступая в конфликт с академической философией науки, Фейерабенд выразил новые тенденции в развитии этого исследовательского направления, открыл новые перспективы в решении его внутренних проблем, расширяя предмет и методологический инструментарий современной эпистемологии. Для Фейерабенда характерно обсуждение методологических вопросов в широком социокультурном контексте. В решении конкретных проблем философии науки Фейерабенда воплощает современные тенденции философствования: установку на гносеологический, методологический и мировоззренческий плюрализм, широкую трактовку рациональности, синтез позитивистских и социально-антропологических ориентаций, стремление к культурологическим, герменевтическим и антропологическим методикам анализа знания. Концепция Фейерабенда вносит экологические и гуманистические мотивы в эпистемологию, с нее берет начало новейшее направление в социокультурном анализе знания – антропология знания (Е.Мендельсон,в.Элкана), исходящая из соизмеримости знания и человеческих способностей и потребностей.
Таким образом, большинство западных методологов истолковывают научное знание субъективистски – как переработку чувственных переживаний субъекта. Поэтому западные методологи, как правило, избегают говорить об истине как цели научного познания. Но если научное познание лишается одной общей цели – стремления к истине, объединяющего всех ученых, то наука распадается на отдельные научные сообщества, между которыми нет никакой связи, и эти сообщества ведут между собой конкурентную борьбу. Рационализм, не опирающийся на понятие истины, не способен понять реального развития науки и неизбежно склоняется к релятивизму и агностицизму.
Различные образы науки, создаваемые представителями западной методологии, и выдвигаемые ими стандарты и нормы научной рациональности представляют собой гипертрофирование, раздувание отдельных черт и черточек реального процесса познания, их абсолютизацию.
И, наконец, третьим недостатком западных методологов является то, что они, как правило, не видят той материальной основы, на которой только и может развиваться наука,– общественной практики. Нельзя понять науку, если не учитывать ее связи с практикой, с материальным производством. Оторванная от практики наука действительно предстает либо как «игра» по неизвестно откуда взятым правилам, либо как спонтанное самопроявление человеческого духа.
Рекомендуемые страницы:
§
Стивен Тулмин (1922-1997), американский философ, представитель антипозитивистского направления в философии науки. Хотя с философскими публикациями С. Тулмин выступил еще в середине 40-х годов, первым его серьезным дебютом явилась монография 1953г. «Философия науки». Эта небольшая книжка обратила на себя внимание прежде всего содержательной критикой логического позитивизма по вопросам логики и философии науки. Объектами критики стали индуктивистские убеждения в существовании водораздела между эмпирическими и необходимыми высказываниями в науке, абсолютизация логических методов анализа языка науки, неопозитивистские представления об аналитическом и синтетическом и т. д. Но главным, пожалуй, выводом было утверждение молодого аналитика о том, что логико-позитивистская философия приводит к крайне упрощенной и искаженной картине действительного процесса научной деятельности.
В то время, критика логического позитивизма проводилась с различных позиций: У.Куайном, выступившим против «догм эмпиризма», К. Поппером и его школой с позиции фальсификационизма и антииндуктивизма, М.Полани, протестовавшим против «деперсонализации» научных явлений, и т.д. С.Тулмин критикует логический позитивизм, опираясь на идеи позднего Л. Витгенштейна, в надежде на то, что «слияние интересов анализа обыденного языка и философии науки повлечет за собой возникновение свежих, оригинальных идей». Спустя четверть века он так вспоминает об этом периоде: «Я пытался развивать витгенштейновсний анализ «языковых игр» и метод репрезентации применительно к эволюции естествознания; я хотел показать, сколько было в моих силах, что «языковые игры» имеют место и в науке и что формальный подход логиков индуктивистов, распространенный в Англии со времени Дж. С. Милля, допускает серьезные ошибки в изображении работы ученого».
В чем состоят, по мнению Тулмина, эти ошибки? Известно, что «ортодоксально-позитивистский» подход к методологии науки приводил к отождествлению рациональности научного знания с формальными алгоритмами, связывающими эмпирический базис (язык наблюдения) с теоретическими конструкциями (язык теории). Философия науки замыкалась в сфере именно так понятой рациональности, оставляя в стороне вопросы психологии и социологии науки, проблему возникновения нового знания. Наиболее ярко это выражено в известном высказыванииг. Рейхенбаха: «Философа науки не очень интересуют те процессы в мышлении, которые приводят к научным открытиям: он стремится к логическому анализу завершенной теории, включая и те связи, которые устанавливают ее реальность. Иными словами, его интересует не самый ход открытия, а то, что оправдывает его».
Отдавая предпочтение «контексту оправдания», логические позитивисты отождествляли логические законы и принципы с законами научного аргументирования. В поздних своих работах Л. Витгенштейн подверг это отождествление критике. Он отверг идею единой идеальной логики языка, просвечивающей через туман обычного рассуждения и отражающей структурные основы мира. Ее место заняли теперь у Витгенштейна различные системы правил многочисленных «языков-игр».
Распространяя эти идеи на «научные языковые игры», Тулмин рассматривает теории и законы как некоторые «правила научного рассуждения», которые создаются «контролируемым воображением» и служат главным образом для того, чтобы «объяснять» явления. Рассуждение, «доказывающее» соответствие явления некоторому «закону»,– это и есть «логика науки». «Главный недостаток логики до сих пор состоял в том, что доказательство в каждой отдельной области знания стремились подчинить некоторым универсальным стандартам», тогда как следует предположить, что «сами эти стандарты зависят от конкретных областей их применения… Следует привыкнуть к сравнительной логике, как к сравнительной анатомии».
Но от других аналитиков Тулмин отличается особенным акцентом на необходимость исторического подхода к процессу изменения способов рассуждения и доказательств. Это и есть центральный момент его попытки соединить идеи Витгенштейна с философией науки. Если наука – игра по правилам, то мало знать сами эти правила, нужно еще понять, почему и как они меняются и не в этом ли изменении состоит весь смысл игры?
Начиная с книги «Применение рассуждения» (1958г.), Тулмин настойчиво пропагандирует идею о том, что эпистемология должна соединить логику и методологию науки с историей науки, причем последняя должна рассматриваться как процесс эволюции не только теоретического знания, но и способов его рациональной организации. «Рациональность науки не может зависеть исключительно от формальной значимости выводов внутри научных теорий в данный момент времени… Мы сможем найти источник объяснительной силы науки, только если поймем процесс концептуального изменения: в частности, как в ходе этого процесса приобретают авторитет новые понятия, новые теории, новые методы мышления и рассуждения.
Отождествление логического и рационального, сосредоточение внимания на тех сторонах научной деятельности, которые поддаются формализации, и сознательный отказ от рационального понимания изменения в науке, – все эти связанные между собой недостатки приводят логических позитивистов к разрыву между философией и историей науки.
Персонажами истории науки, с точки зрения позитивизма, являются «хорошие» ученые-эмпирики, которые задают природе вопросы, ставят «решающие эксперименты», приходят к «верифицируемым» ответам – и все это вопреки «плохим» влияниям метафизиков, иррациональным воздействиям со стороны теологии, психологическим и материальным толчкам со стороны социальной среды и т. д.
Дело не меняется, если одну, скажем, индуктивистскую и верификационистскую, схему заменить другой, скажем, фальсификационизмом или его «утонченными» модификациями в духе. И.Лакатоса. Все равно, философско-методологическая реконструкция далека от реальной истории.
Оторванная от реального контекста науки и занятая исключительно изучением ее логической структуры, философия науки оказывается игрой по придумыванию более или менее правдоподобных схем. Но дело не только в «пустоте» подобной философии науки (И. Лакатос). Оказывается, что именно из-за своего неэволюционного характера она не справляется даже с задачей структурного анализа научных систем.
«Наведение мостов» между философией и историей науки началось, как считает Тулмин, с середины 60-х годов. Размывание барьеров между историей, социологией, психологией и философией науки приводит к пониманию необходимости комплексного, междисциплинарного подхода к научным феноменам. Связать воедино, восстановить утраченное позитивистами родство «контекстов открытия» и «контекстов оправдания» – вот задача, которая теперь больше всего занимает и философов, и историков.
Энтузиасты новых направлений выдвигают на первый план те или иные факторы, влияющие на движение науки от социально-экономических (экстерналисты) до психологических объяснений работы и результатов ученых.
Огромное разнообразие исторических обстоятельств, интеллектуальных традиций, психологических тонкостей, политических, мифологических, религиозных, художественных связей и мотивов – все это трудно обозримое море «факторов» буквально хлынуло в философию, историю и методологию науки. Абволютизация позитивистских критериев рациональности приводила к тому, что вместо реальной науки философы предпочитали иметь дело с ее столь же рафинированным, сколь и безжизненным, образом. Обратной стороной медали явился релятивизованный образ науки, где «все дозволено» (П. Фейерабенд).
Итак, «поворот к истории» и необходим, и опасен: философия науки, ориентирующаяся на некритически воспринимаемую историю, рискует погрузиться в безысходность иррационализма и релятивизма. Поэтому в истории нужно отыскать прежде всего ответ на вопрос, что такое рациональность? Само понятие рациональности должно быть выведено из истории науки, а не априорно предшествовать ей – нужен исторический образ рациональности.
Эта идея получает наиболее четкое выражение в курсе лекций по философии науки, который был прочитан Тулмином в Индианском университете и положен в основу книги «Предвидение и понимание». В этой работе, появившейся почти одновременно со «Структурой научных революций» Т. Куна, он формулирует свой взгляд на эпистемологию как теорию, основной целью которой является изучение истории формирования и функционирования «идеалов естественного порядка» – исторически обусловленных «стандартов рациональности, составляющих основу научных теорий».
Понятие «идеала естественного порядка» перекликается с куновской «парадигмой». Кун и Тулмин критикуют индуктивистские и кумулятивистские положения позитивизма с общей платформы: всякое научное исследование предполагает наличие теоретических предпосылок; «фактуальностъ» зависит от теории и меняется с изменением «рабочей рамы», теоретической концептуальной схемы. Но при более близком рассмотрении становятся ясными серьезные различия в их взглядах.
Что такое «идеал естественного порядка»? Работа ученого, говорит Тулмин, начинается с убеждения в том, что существуют некоторые стабильные законы, механизмы, шаблоны, с помощью которых могут быть объяснены все события, явления, процессы. Благодаря этому убеждению ученый считает «понятными» те события, явления, которые оправдывают его предварительные ожидания. Последние же «направляются определенными рациональными идеями или концепциями о регулярном порядке природы» – это и есть «идеалы естественного порядка». Примерами могут служить аристотелевское «уравнение» движения («расстояние, которое проходит тело в данный отрезок времени, изменяется обратно пропорционально силе сопротивления движению»), законы Галилея, Ньютона и т.п. То, что не укладывается в «матрицу понимания», считается «аномалией», «непонятным». Устранение аномалий – «улучшение понимания» – это важнейший стимул научной эволюции.
Таким образом, рациональность научного знания – это его соответствие принятым стандартам понимания. Отсюда немедленно следует, что нет и не может быть единых или единственных стандартов рациональности – они меняются вместе с изменением «идеалов естественного порядка». Исследуя развитие научных идей, мы всегда должны отыскивать те идеалы и парадигмы, полагаясь на которые, человек делает природу понятной. Две опасности подстерегают на пути «рациональной реконструкции» истории науки – «абсолютизм» и «релятивизм».
Релятивистская методология неспособна объяснить изменение или «рост» знания; «интеллектуальное многообразие», несомненное для исторически мыслящего методолога, грозит превратиться в источник скептицизма. Именно в этом отношении неудовлетворительна схематика эволюции науки Куна. Абсолютизируя различие между «нормальной» и «революционной» фазами научной истории и настаивая на полном «непонимании» между научными сообществами, принимающими различные парадигмы, Кун приходит к «окарикатуренному» изображению действительной истории. Тулмин резко протестует против отрицания преемственности в науке.
В основе противоположности «абсолютизма» и «релятивизма», по мнению Тулмина, лежит общий для этих крайних позиций культ «систематики», т.е. рассмотрение содержания естественных наук как согласованной логической системы. Различие между ними лишь в том, что «абсолютисты» выделяют какую-либо одну идеализированную абстрактную систему, к которой должно быть сведено содержание научного знания, в то время как «релятивисты» допускают последовательность сменяющих друг друга систем, но отрицают возможность их сопоставления. В обоих случаях ответ на главный вопрос – как происходит эволюция научного знания – получается ложным: ни кумуляция, ни дискретность не адекватны реальной истории.
Поэтому, считает Тулмин, нужно отказаться от взгляда на науку как согласованную «пропозициональную систему» и заменить его понятием «концептуальной популяции». При этом содержание естественнонаучных теорий рассматривается как некоторый «агрегат понятий», внутри которого – самое большее – имеются «локализованные пакеты логической систематичности». Понятия внутри популяции в отличие от предложений внутри системы высказываний обладают большей автономией и могут относительно независимо от других понятий входить в данную популяцию или выходить из нее.
Два важных момента отличают этот подход: во-первых, понятия не истинны и не ложны, а имеют (или не имеют) смысл – это ослабляет напряженность вопроса о логических значениях истинности научных высказываний внутри теорий; во-вторых, главный акцент переносится на вопрос, «при каких условиях, с какой степенью точности данная теория может потребляться… при описании соответствующих событий, процессов и феноменов». Это «изменение от ориентировки на форму к ориентировке на применение» Тулмин считает существеннейшей чертой своего подхода к науке и ее истории.
Популяционный подход обладает тем преимуществом, что позволяет, считает Тулмин, «сорвать покров мистики с концептуального изменения». Используя аналогию с биологической эволюцией, он пытается строить теорию изменения научного знания как теорию эволюции «концептуальных популяций». С этой целью используется теория Дарвина как наиболее разработанный образец объяснения эволюции через процессы «инновации» и «селекции».
Основные черты эволюции науки, позволяющие увидеть в ней аналог схемы биологической эволюции, суть следующие: 1) содержание концептуальных популяций (аналог биологических популяций) подвержено изменению, что влечет изменение методов и целей научной деятельности; вместе с тем они всегда могут быть идентифицированы; 2) постоянное возникновение интеллектуальных новшеств регулируется постоянным процессом критического отбора (аналог биологической мутации и селекции); 3) этот двойственный процесс приводит к заметному изменению лишь при определенных условиях (аналог экологических ситуаций, в которых происходит выживание либо вымирание видов в борьбе за существование); 4) выживают те концептуальные варианты, которые лучше других адаптировались к требованиям интеллектуального окружения.
Таким образом, считает Тулмин, куновский вопрос «как происходят революции в науке?» следует заменить двумя вопросами: «Какие факторы определяют количество и природу теоретических вариантов, выдвигаемых в данной дисциплине в данный период времени?» (аналог проблемы происхождения мутантных форм в биологии) и «Какие факторы определяют признание, закрепление того или иного интеллектуального варианта, призванного стать исходным пунктом для следующего круга вариаций?» (аналог биологической проблемы отбора).
Отвечая на эти вопросы, Тулмин надеется, во-первых, объяснить в терминах одной теории как прерывность, так и непрерывность изменений в науке, которые должны быть поняты как альтернативные результаты действия одних и тех же факторов; во-вторых, он хочет соединить логику науки с ее социологией и психологией, т.е. преодолеть альтернативу экстернализма и интернализма.
Итак, ключ к эволюционным механизмам науки содержится в анализе взаимодействия «концептуальных популяций» со всей совокупностью «внутренних» и «внешних» факторов. Здесь отчетливо проявляется феноменалистический уровень концепции Тулмина. Подобно Куну и другим западноевропейским и американским философам науки, он далек от того, чтобы за внешними проявлениями филиации и конкуренции идей, за взаимодействиями науки с социальными институтами и т. д. видеть процесс поиска научной истины, закономерный и исторически обусловленный переход от одних ступеней отражения действительности к другим, более высоким. Вместо этого речь идет об условиях «адаптации» научных идей к их «среде обитания». Таким образом, Тулмин, как и Кун, фактически снимает вопрос об истинности знания. С точки зрения Тулмина возникновение новых идей – это «ответ» данной «концептуальной популяции» на изменившиеся требования «среды». Характер этого процесса может быть самым различным: от терминологических и процедурных новшеств до ассимиляции понятий из других областей науки и даже из вненаучных источников. Возникающие концептуальные варианты обязаны доказать свои преимущества, благодаря которым они способны пройти через фильтр отбора. При этом здесь нет абсолютных критериев превосходства, т.е. нет унифицированных критериев отбора инноваций: приобретение одних достоинств у них часто сопровождается утратой других (например, объясняющие преимущества боровской модели атома достигались утратой когерентности и даже непротиворечивости). Решающее условие для выживания инновации – это значительность ее вклада в установление соответствия между объяснением данного феномена и «принятым идеалом естественного порядка».
Когда же наступают периоды «стратегической неопределенности», т.е. выдвигаются различные парадигмы объяснения и понимания, то выбор парадигмы подвержен воздействию различных «факторов», прежде всего «субъективного» плана: авторитет ученых или «референтных групп», ценностные ориентации и т. д. Наряду с ними в игру вступают факторы «объективные», например влияние научной политики государства или инвестирующих корпораций, которое, в свою очередь, подвержено влиянию экономических и политических факторов. Особое место занимают факторы «интеллектуального плана», от которых зависит, насколько предложенные «идеалы» и «стратегии» расширяют и улучшают сферу «понимания, т.е. тот максимум явлений, которые удается объяснить и понять с их помощью.
Поскольку у Тулмина, как и у большинства современных западных методологов науки, выпала проблема истины и все подчинено прагматическому принципу использования, у него, естественно, нет и единых критериев отбора научных идей и идеалов понимания. История науки, считает он, должна заниматься исследованием каждого конкретного случая концептуальной и стратегической переориентации ученых. Отсюда вытекает необходимость соединения истории идей и истории людей, производящих эти идеи. История науки как бы распадается на два параллельных (но исторически нераздельных!) процесса: эволюцию идей (история научных дисциплин) и эволюцию научных сообществ (история профессиональной деятельности ученых). Это членение Тулмин пытается использовать для преодоления альтернативы «интернализм – экстернализм», которую не без основания считает ложной. В свойственной ему манере компромисса он объявляет обе истории комплементарными: каждая из них взаимо-дополняет другую, по-разному испытывая и преломляя в себе воздействие всего спектра «факторов» – от концептуальных соображений до социокультурных стимулов (или тормозов) изменения знания.
Однако эти идеи остались нереализованными. Ему не удалось объединить «внешнюю» и «внутреннюю» истории науки в единой теории; вместо этого механизмы эволюции науки сводятся к «игре факторов», не имеющей объективной логики. Пытаясь преодолеть антиномию «абсолютизма» и «релятивизма», он приходит к эклектическому сочетанию обеих крайностей: абсолютизируется биологическая аналогия как схема описания научных процессов и релятивизируется образ науки, распадающийся на историю выживания и вымирания концептуальных популяций, адаптирующихся к тем или иным исторически данным «экологическим требованиям».
Выводы.При всем различии позиций Т.Куна, И.Лакатоса, П.Фейерабенда и др. можно, однако, выделить некое общее, присущее им всем понимание научного знания. Такой инвариант будем условно называть историко-методологической моделью науки, основные принципы которой сводятся к следующему:
1. Теоретическое понимание науки возможно лишь при условии построения динамической структуры научного знания.
2. Научное знание является целостным по своей природе; его нельзя разбить на независимые друг от друга уровень наблюдения и уровень теории; любое утверждение наблюдения обусловлено соответствующей теорией – является «теоретически нагруженным».
3. Философские (онтологические, метафизические) концепции тесно взаимосвязаны с собственно научным (конкретно-научным) знанием: философия не только оказывает стимулирующее воздействие (позитивное или негативное) на науку, но философские утверждения органически входят в «тело» науки.
4. Динамика научного знания не представляет собой строго кумулятивного процесса; научные теории независимы друг от друга, и, как правило, они несопоставимы и несоизмеримы (этот пункт провозглашается Т. Куном и П.Фейерабендом, но отвергается И.Лакатосом).
5. Целью изменения научного знания является не достижение объективной истины, а реализация одной (или нескольких) из следующих задач: получение лучшего понимания определенных феноменов, решение большего числа научных проблем, построение более простых и компактных теорий и т. д.
6. В качестве метода разработки историко-методологической модели науки выступает совокупность различных подходов к анализу науки: историко-научного, методологического, науковедческого, психологического, социологического, логического и т, д., причем логическому описанию научного знания отводится сугубо подчиненное место, а в некоторых случаях вообще отрицается его какое-либо значение для понимания науки.
Даже по этому крайне общему и абстрактному изложению существенных особенностей историко-методологической модели науки хорошо видно, что эта модель действительно «схватывает» некоторые существенные стороны научного знания. К числу положительных сторон этой модели относятся идеи историзма, целостности знания, признание взаимосвязи философского и научного познания,отказ от наивно-кумулятивистского представления о развитии науки. Переход от антиисторизма логического эмпиризма к историзму Куна, Лакатоса, Фейерабенда и других – событие, несомненно, прогрессивное, реальный смысл которого состоит, в частности, в том, что сторонники историко-методологической модели научного знания не просто провозгласили историзм своим лозунгом, но и предприняли попытки реально осуществить этот принцип. При этом, хотя в ходе реализации этих попыток удалось глубже понять некоторые стороны науки и ее исторического развития, философские установки лидеров постпозитивизма – прежде всего феноменализм, конвенционализм и методологический релятивизм – воздвигли перед ними непреодолимые преграды.
Рекомендуемые страницы:
§
Майкл Полани (1891-1976) – британский ученый и философ, выходец из Венгрии. С 1923г. Работал в Берлине в Институте физической химии. После прихода к власти в Германии нацистов эмигрировал в Великобританию, где с 1933г. работал в качестве профессора Манчестерского университета. В 1940г. вышла в свет его работа «Неуважение свободы». Эту тематику он развивает в работах «Основные академические свободы» (1947) и «Логика свободы» (1951). В 40-х годах Полани выступал с критикой основных принципов логического позитивизма. Его собственная концепция лежит в русле идеи релятивности норм научно-познавательной деятельности, которая пришла на смену прежней нормативно-рациональной проблематике в философии науки.
С 50-х годов М.Полани разрабатывал свою концепцию личностного знания, которая вызвала резкую критику со стороны К.Поппера, обвинившего автора в иррационализме. Тем не менее работа М.Полани «Личностное знание. На пути к посткритической философии» (1958) стало значительным событием в истории постпозитивисткой философии науки. М.Полани провозгласил, что он стремится конструктивно преодолеть идею о возможности деперсонифицированного представления научного знания. Необходимо, по мнению Полани, преодоление этого ложного идеала, неправомерно отождествляемого с объективностью. «Идеал безличной, беспристрастной истины подлежит пересмотру, – пишет он, – с учетом глубоко личностного характера того акта, посредством которого провозглашается истина». [15]
Поясняя словосочетание «личностное знание», вынесенное в заголовок его книги, Полани замечает: «Может показаться, что эти два слова противоречат друг другу, ведь подлинное знание считается безличным, всеобщим, объективным. Для меня знание – это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства». По мнению Полани, термин «личностное знание» хорошо описывает этот своеобразный сплав личного и объективного.
Поскольку науку делают люди, то получаемые в процессе научной деятельности знания, как и сам этот процесс, не могут быть деперсонифицированы. Именно это и хочет подчеркнуть М.Полани. В личностном знании запечатлены и познаваемая действительность, и сама познающая личность с её заинтересованным (а не безразличным) отношением к знанию, с её личным подходом к его трактовке и использованию. При этом личностное знание – это не только явное знание, выраженное в понятиях, суждениях, теориях, но и неявное знание, неартикулируемое в языке и воплощенное в каких-то телесных навыках, схемах восприятия, практическом мастерстве.
Концепция неявного знания Полани – одна из плодотворных попыток осмысления целостности обыденно-практического знания (включающего опыт зрительного восприятия, телесно-двигательных навыков и инструментальной деятельности), естественнонаучного, социогуманитарного и художественного познания. Вместе с тем, она наносит удар по прежним представлениям, разделяющим (и противопоставляющим) субъективность и объективность в науке.
«Наиболее распространенная сейчас концепция науки, – пишет он, – основанная на разделении субъективности и объективности, стремится … исключить из картины науки это явление страстного, личностного, чисто человеческого создания теорий или в крайнем случае минимизировать его, сводя к фону, который можно не принимать во внимание. Ибо современный человек избрал в качестве идеала знания такое представление естественной науки, в котором она выглядит как набор утверждений, «объективных» в том смысле, что содержание их целиком и полностью определяется наблюдением, а форма может быть конвенциональной. Чтобы искоренить это представление, имеющее в нашей культуре глубокие корни, следует признать интуицию, внутренне присущую самой природе рациональности, в качестве законной и существенной части научной теории». [16] Стало быть интуиция исследователя – важный и неустранимый компонент познавательного процесса.
В эпистемологии М.Полани значительно усилена антропологическая ориентация, которую можно свести к следующим положениям:
– науку делают люди, обладающие призванием, опытом, мастерством;
– научно-познавательную деятельность нельзя освоить по учебнику (поскольку неявное знание не допускает полной экспликации и изложения в учебной литературе); поэтому требуется непосредственное общение начинающего ученого с мастером, что обеспечивает передачу его опыта «из рук в руки», т.е. необходимы личные контакты исследователей;
– люди, делающие науку, не могут быть заменены другими и отделены от производимого ими знания;
– в научно-познавательной деятельности очень важны мотивы личного опыта, переживаний, внутренней веры в науку, в её ценность, а также заинтересованность ученого, его личная ответственность.
М.Полани подчеркивает огромное значение феномена веры в познавательном процессе. По его словам, «вера была дискредитирована настолько, что помимо ограниченного числа ситуаций, связанных с исповеданием религии, современный человек потерял способность верить, принимать с убежденностью какие-либо утверждения, что феномен веры получил статус субъективного проявления, которое не позволяет знанию достичь всеобщности».[17]
Настало время, считает Полани, снова признать, что вера является источником знания. Именно на ней строится взаимное доверие в обществе. Согласие (явное и неявное), интеллектуальная страстность, наследование культуры – всё это тесно связано с верой. Разум человеческий опирается на веру как свое предельное основание, но всякий раз способен подвергнуть её сомнению. Появление и существование в науке наборов аксиом, постулатов, принципов также уходит своими корнями в нашу веру в то, что мир есть совершенное, гармоничное целое, которое мы можем познать.
Исследователи творчества М.Полани выделяют в его концепции личностного знания три области (или варианта) соотношение мышления и речи. Первая область – неявное знание, словесное выражение которого затруднено или недостаточно адекватно. Её можно назвать областью «невыразимого», ибо в ней компонент молчаливого неявного знания доминирует в такой степени, что его артикулированное выражение, по существу, невозможно. Данная область охватывает знания, основанные на переживаниях и жизненных впечатлениях. Это глубоко личностные знания и они весьма трудно поддаются трансляции и социализации.
Вторая область знания содержит информацию, достаточно хорошо передаваемую средствами речи. Наконец, в третьей области «затрудненного понимания» имеется несогласованность между невербальным содержанием мышления и речевыми средствами, что мешает концептуализировать содержание мысли.[18] Это область ,в которой неявное знание и формальное знание независимы друг от друга.
В объем личностного, неявного знания погружен и механизм ознакомления с объектом, в результате которого последний включается в процесс жизнедеятельности, Формируются навыки и умения общения с ним. Таким образом, знакомство с объектом как первоначальное знание о нем, превращаясь в навык, в умение обращения с данным предметом, становится личностным знанием человека. Вместе с тем, навыки (при всей их схожести по схеме деятельности) различны и индивидуальны. Задача копирования чужого навыка порождает собственный слой личностного знания. «Писаные правила умелого действования, – уверен М.Полани, – могут быть полезными, но в целом они не определяют успешность деятельности; это максимумы, которые могут служить путеводной нитью только в том случае, если они вписываются в практическое умение или владение искусством. Они не способны заменить личностное знание». [19]
Научный опыт у Полани внутренне переживаем, обусловлен страстным желанием исследователя достичь подлинно научной истины, т.е. явно личностно окрашен. Это основной вывод из концепции Полани.
Принципиальная новация концепции М.Полани состоит также в указании на то, что сам смысл научных положений зависит от неявного контекста скрытого знания. При этом Полани утверждает, что смысл неотделим от той личной уверенности, которая вкладывается в провозглашаемое научное суждение. «Наука есть система убеждений, к которой мы приобщены, – пишет Полани. – Такую систему нельзя объяснить ни на основе опыта (как нечто видимое из другой системы), ни на основе чуждого какому-либо опыту разума. Однако это не означает, что мы свободны принять или не принять эту систему; это просто отражает тот факт, что наука есть система убеждений, к которой мы приобщены и которая поэтому не может быть представлена в иных терминах».[20]
В заключение отметим, что М.Полани впервые ввел в научный оборот понятие «научное сообщество». В ряде работ он подчеркивал необходимость определенных социокультурных условий для поддержания свободной научной коммуникации и сохранения научных традиций.
Рекомендуемые страницы:
§
Проблема целостного теоретического воспроизведения процесса развития научного знания имеет ряд аспектов. Науку принято рассматривать как систему знаний и как деятельность, направленную на добывание этих знаний (научное познание). Однако такое рассмотрение, характерное для методологических исследований, нельзя признать исчерпывающим, если ограничиться только когнитивными параметрами науки. Понять и объяснить процесс производства, функционирования и развития научного знания можно только в том случае, если учитывать не только познавательные, но и социокультурные характеристики этого процесса. Только такой подход позволяет выявить влияние социокультурной среды, в которую «погружена» наука, на ее когнитивные параметры. Другими словами, совершенно необходимо учитывать воздействие социальных и культурных факторов при теоретическом воспроизведении процесса развития научного знания.
Очевидно, что любое научное знание (в том числе, и естественнонаучное, и научно-техническое) является социальным по своей природе. Но не следует, однако, смешивать социальную природу познания с вопросом о его социальной детерминации.
Концепция социальной природы познания предполагает, что подлинным субъектом познания не может выступать отдельный, изолированный от общества индивид. В широком смысле таким субъектом является человеческое общество на том или ином этапе его развития. Отдельный индивид может включиться в познавательный процесс лишь при условии, что он обладает выработанными обществом материальными и духовными орудиями, средствами познания: соответствующими техническими устройствами (всевозможными приборами, компьютером и т.п.), языком, логикой, предшествующими знаниями и т.д.
Концепция социальной детерминации научного познания тесно связана с положением о социальной природе знания. Но, тем не менее, она отличается от него, прежде всего, представлением о степени воздействия социокультурного окружения на познавательный процесс. В тезисе о социальной природе знания предполагается, что социокультурные факторы играют роль, главным образом, предпосылок познавательного процесса. В концепции же социокультурной детерминации более глубокая связь между ними: социокультурные факторы вовлекаются в саму «ткань» научного исследования. Это значит, что они в той или иной форме включаются в процесс формирования научных теорий, поскольку социокультурное окружение (через философию, мировоззрение, картину мира, идеалы научного знания и т.п.) оказывает существенное влияние на познавательный процесс. Более того, полагается, что социокультурные факторы играют роль механизмов развития научного знания, своего рода «движущих сил» этого развития. Именно они определяют внутреннюю логику развития науки.
Тезис о социокультурной природе научного знания является более широким и понятным по сравнению с концепцией его социальной детерминации. Вопрос – оказывают ли социальные и культурные факторы детерминирующее действие на развитие научного знания – стал предметом дискуссии в постпозитивистской философии науки. При этом обозначились два различных подхода к развитию науки: интерналистский и экстер-налистский.
Интерналистский подход на первый план выдвигает внутренние факторы самой науки. В связи с этим много внимания уделяется истории научных идей, внутренним закономерностям функционирования науки, ее анализу как сообщества ученых со своими взаимосвязями. При этом подчеркивается, что наука развивается по своим, а общество – по своим закономерностям.
Экстерналистский подход, наоборот, на первый план выдвигает внешние (по отношению к науке) социокультурные факторы, поскольку считается, что развитие науки существенно зависит от воздействия на нее общества.
Наиболее полно интерналистское направление, представленное в трудах А.Койре – лидера этого направления, известного своими фундаментальными трудами по философским и историко-научным проблемам физики.
Если интернализм в целом, признавая существование внешних для науки факторов (которые могут либо мешать, либо благоприятствовать науке), отвергает в то же время всякую возможность их влияния на внутреннюю структуру научного знания, на его проблематику или подход к решению задач, то принципиально другой, экстерналистский подход в понимании движущих сил развития науки, наоборот, исходит из признания ведущей роли внешних науке факторов, в первую очередь, социально-экономических.
Существенным этапом становления этого подхода стало выступление советского ученого Б.М. Гессена (погибшего в 1936 году) с докладом о социально-экономических корнях механики И. Ньютона на Международном конгрессе истории науки и техники, состоявшемся в Лондоне в 1931 году. Один из основоположников этого направления английский ученый Дж.Бернал отмечал, что выступление Гессена оказало на историческую науку глубокое влияние, продемонстрировав новый подход к науке как явлению социальному и экономическому, а не выражению абсолютно чистой мысли. Результатом этого влияния была возникновение целой школы, которая обосновала важность социальной истории науки. Зарубежные историки-экстерналисты исследовали зависимость развития науки от социально-экономических условий капитализма в XV–XX веках. Благодаря этому были открыты и исследованы новые аспекты, компоненты и факторы развития науки, реализовано стремление объяснить историческую обусловленность развития науки, включить социально-экономические и культурно-исторические факторы в объясняющие модели науки.
Как известно, сторонники позитивизма отрицали какую бы то ни было роль компонентов социокультурного окружения (в том числе, философии) в научном познании. Они исключали вопросы, связанные с социокультурной обусловленностью этого процесса из сферы методологического рассмотрения.
В отличие от периода позитивизма, в постпозитивистской философии науки интерес к социальной природе познания, к влиянию на него социокультурного окружения существенно возрос. Более того, в центре внимания оказался вопрос о роли социальных факторов в теоретической модели развития научного знания. В этих условиях возникла острая дискуссия относительно возможностей логико-методологических средств в анализе развития научного знания и месте социальных и социопсихологических факторов в теоретической модели этого процесса.
При этом в постпозитивистской философии науки можно выделить два различных подхода к рассматриваемому вопросу. Сторонники одного из них, который можно считать интерналистским (он развивается в работах К. Поппера, И.Лакатоса, Дж. Агасси, Л.Лаудана, У.Ньютон-Смит и др.), хотя и признают, что научное знание находится в социокультурном окружении и взаимодействуют с ним, но тем не менее полагают, что детерминирующее воздействие на развитие научного знания оказывают только когнитивные факторы. Социокультурные же факторы, с их точки зрения, не определяют развитие научных идей. В этом смысле наука обладает своей «внутренней» историей. В ней социокультурные факторы могут привлекаться, но только в качестве объясняющих, – когда речь идёт о «внешней» истории науки.
Понятие «внутренняя» история науки, которым оперируют интерна-листы, было введено И.Лакатосом при решении проблемы соотношения внутренних (когнитивных) и внешних (социальных) факторов в процессе развития научного знания. Этим понятием И.Лакатос обозначил ту часть реальной истории науки, которую можно вычленить, опираясь на стандарты рациональности или, другими словами, критерии научности. По его мнению, поскольку не вся история науки является подлинно научной (ибо в ней существует проблема различения научных компонент от того, что было привнесено деформирующим воздействием социального или психологического окружения), понятие «внутренняя» история науки имеет смысл.
Представители другого подхода, являющегося экстерналистским (он представлен в философии науки работами Т.Куна, С.Тулмина, П.Фейерабенда, М.Полани и др.), утверждают, напротив, что без обращения к социальным факторам невозможно теоретическое объяснение не только «внешней», но и «внутренней» истории науки. Эти факторы оказывают детерминирующее воздействие на развитие научных идей, в связи с чем они непременно должны быть использованы при теоретической реконструкции этого процесса. Такой подход не проводит жёсткого разграничения между «внутренней» и «внешней» историей науки.
При этом представители обоих рассматриваемых направлений заняты по сути одним и тем же: теоретическим моделированием познавательного процесса. Различие между ними заключается не в вопросе признания социальной детерминации. Сторонники и одного и другого из указанных подходов понимают, что научное знание погружено в социокультурную среду, что различные социокультурные факторы (такие, как мировоззрение, полученное образование, принадлежность к той или иной научной школе и т.п.) оказывают большое влияние на творческую деятельность ученого, на генезис научных идей. Однако, несмотря на это, часть из них задается вопросом: а следует ли включать социокультурные факторы в теоретическое воспроизведение процесса развития научного знания?
Данный вопрос связан с проблемой социокультурной детерминации научного знания, которая, в свою очередь, порождает вопросы: играют ли социокультурные факторы роль «движущих сил» в развитии научного знания? Существует ли такая ситуация в истории научного познания, когда изменение теоретической традиции в науке следует полностью приписать действию социокультурного окружения, когда когнитивное объяснение не срабатывает? Различные ответы на эти вопросы обуславливаются тем, что сторонники интерналистского и экстерналистского направлений по-разному определяют характер критериев отбора теорий.
Интерналисты считают, что несмотря на включение социальных факторов в познавательный процесс, возможна его реконструкция на основе факторов, присущих только самому научному познанию. Ибо последнее обладает своеобразным «фильтром» логико-методологических критериев, или «стандартов рациональности» (в терминологии постпозитивистских философов науки), который позволяет контролировать действие социальных факторов.
Постпозитивистские философы науки более старшего поколения (К.Поппер, И.Лакатос, Дж.Агасси и др.), стоящие на интерналистских позициях, полагают, что существуют неизменные, вснеисторические нормативы оценки теорий. К.Поппер, например, утверждает, что таким критерием является фальсифицируемость теорий, а И.Лакатос выдвигает критерий прогрессивного сдвига проблем.
Интерналисты более молодого поколения (У.Ньютон-Смит, М.Хессе, Л.Лаудан) отрицают существование неизменных методологических норм. Они считают, что действующие в познании критерии носят конкретно-исторический характер, эволюционируя с развитием самого научного знания. Вместе с тем, они утверждают существование некоторого «сверхкритерия», который действует на «длительном пробеге» теорий и посредством механизма обратной связи контролирует изменение методологических норм. Для представителей рассматриваемого направления в качестве такого «сверхкритерия» выступают: увеличивающееся правдоподобие теории (У.Ньютон-Смит), ее практическая плодотворность (М.Хессе), способность теорий решать проблемы (Л.Лаудан).
Как полагают интерналисты, наличие «фильтра» объективных критериев в познавательном процессе лишает социальные и социопсихологические факторы значения самостоятельных детерминант развивающегося познания. И какие бы влияния социокультурного окружения ни испытывал бы на себе тот или иной ученый в период зарождения и развития своих научных идей, какие бы причины (связанные с этим окружением) ни влияли на принятие той или иной научной теории, но если результаты теоретической деятельности ученого проходят затем через «фильтр» объективных критериев, то детермирующие воздействия социокультурного окружения будут нейтрализованы.
Сторонники другого, экстерналистского подхода полагают, что такого «фильтра» в познании вообще нет. Данный подход определился в связи с социологическим поворотом в постпозитивистской философии науки, у истоков которого стоял Т.Кун. Он не отрицает, что существуют критерии сравнения теорий. В их числе он называет: точность теории, ее противоречивость, широту поля приложения ее принципов, относительную пустоту и плодотворность. Но, с его точки зрения, содержание этих критериев целиком определяется существующей парадигмой, а их истолкование и применение оказываются зависимыми от системы ценностных представлений отдельного ученого или сообщества ученых. Отсутствие объективных логико-методологических стандартов оценки теорий и ведет, по его мнению к тому, что основную причину смены парадигм следует искать в изменении психологии сообщества ученых, а объединение развития науки – в сфере социальной психологии.
Когда Т.Кун (как и другие экстерналисты) утверждает необходимость обращения к социологическим факторам, он это делает отнюдь не потому, что ощущает потребность учесть деятельный аспект науки, т.е. обратить внимание на то, что науку делают люди. Его интересуют закономерности развития системы научных идей. Ведь основная. проблема, которой занят Т.Кун, – это закономерности и основания смены парадигм. Обращается же он к социальной психологии тогда, когда, с его точки зрения, при решении данной задачи средства логико-методологического анализа оказываются неэффективными.
Вопрос о соотношении внутренних (когнитивных) и внешних (социокультурных) факторов в развитии научного знания является весьма непростым. Поэтому дискуссии по нему продолжаются. При этом вряд ли можно согласиться с односторонним подходом к этому вопросу.
Было бы неправильным опираться только на внутринаучные факторы в качестве единственно верной методологической стратегии при объяснении развития научного знания (интерналистский подход). В этом случае отвергается как ненаучная попытка аппелировать к социокультурному контексту. Но в той же мере неправомерна и другая тенденция – утверждать в качестве единственно возможного социокультурный (экстернали-стский) подход.
В настоящее время все большее внимание привлекает концепция взаимосвязи внутренних и внешних детерминантов развития науки. Противопоставлять эти факторы, давать тем или другим решающее преимущество вряд ли оправдано. Сегодня уже всем очевидно, что наука не может рассматриваться как явление, полностью замкнутое в себе или, наоборот, полностью подчиненное внешнеэкономическим факторам. Проблема состоит в том, чтобы понять взаимодействие и взаимосвязь внешних и внутренних факторов развития науки, возникновения новых идей, методов и теорий.
Различного рода вненаучные факторы, направляя внимание ученых на разработку тех областей науки, в которых заинтересовано общество в данный момент, не могут вместе с тем подсказать ученым, какими конкретными приемами и способами решать встающие перед наукой теоретические и экспериментальные задачи. Однако, трансформируясь в творчестве ученого в логические формы, мировоззренческие предпосылки, социальные и культурно-исторические факторы обретают внутринаучный характер и входят в содержание знания как регулирующие принципы, идеалы и нормы.
Это сложное взаимодействие внутринаучных и внешних науке факторов можно показать на известном историкам науки примере. В начале XIX века Франция оказалась в блокаде, и чтобы спасти положение в некоторых отраслях промышленности, Наполеон ставит ученым ряд задач, в частности создать искусственные красители и изобрести продукт, заменяющий тростниковый сахар, который ввозился из колоний. Были назначены высокие премии, четко обозначен социальный заказ. Однако красители получить не смогли, наука не была готова, так как не была разработана структурная теория вещества, не знали строение молекул красителей, соответственно, их не могли синтезировать. Второе задание – получить «новый» сахар – выполнить удалось. В науке уже был «задел»: провели микроскопический анализ срезов тростника и выявили строение кристаллов его сока, затем обратились к растению, подобному тростнику по физико-химическим свойствам, – свекле, сахаристое вещество в которой уже было открыто немецким химиком Маркграфом. Ученым оставалось разработать технологию, что и было сделано.[21]
Современное исследование социокультурной обусловленности научного знания и преодоления оппозиции «интернализм – экстернализм» привели к более глубокому пониманию самой природы социальности науки и ее компонента – знания. Обращение к социальной природе самого сознания с необходимостью выводит на более глубинные уровни анализа и понимания движущих сил, природы и структуры научного знания. Теоретические идеи, понятийный аппарат, мировоззренческие предпосылки знания оказываются укорененными в культуре общества. Социальность как важный системообразующий фактор включается в само исследование науки, рассматриваемой в целостности внешнего и внутреннего. Исследования последних десятилетий показали, что проблема социокультурной детерминации (обусловленности) познания представляет собой фундаментальную характеристику как познания вообще, так и научного познания в особенности.
Рекомендуемые страницы:
§
Александр Владимирович Койре (1892–1964) родился в г.Таганроге. Среднее образование получил в гимназиях Тифлиса и Ростова-на-Дону. В 1908г. переехал в Геттинген, где слушал лекции основателя феноменологии Э.Гуссерля. Завершил образование в Париже. Во время Первой мировой войны сражался в рядах французской, а потом русской армии. После войны вернулся в Париж, преподавал, получил докторскую степень. А.Койре – один из крупнейших историков науки нашего времени.
В предисловии к юбилейному двухтомнику по истории науки, посвященному Александру Койре, подчеркивается, что ему удалось определить новый способ видения и интерпретации научной мысли.
Видный американский историк науки Т. Кун в своей книге «Структура научных революций» причисляет Койре к числу тех ученых, которые оказали значительное влияние на его духовное развитие. Он считает, что Койре является представителем нового типа ученых, работы которых свидетельствуют о начинающейся революции в истории и науки, о возможности нового образа науки.
А.Койре написал ряд значительных работ по истории философии, но основные его достижения связаны с историей науки. В конце 30-х годов нашего столетия он становится признанным главой так называемого интерналистского направления, которое пытается объяснить историю науки имманентными законами развития человеческого духа.
Интерналистское направление в истории науки явилось реакцией части западных историков на распространение марксистских взглядов, а также реакцией на упрощенное, нередко вульгарное истолкование марксистского тезиса о социальной обусловленности развития науки, принятое среди историков экстерналистского направления.
В 1939 г. появились «Этюды о Галилее» А. Койре. Этой книгой он положил начало новому направлению в истории науки.
В своих исследованиях Койре руководствовался глубоким убеждением в единстве человеческой мысли, в особенности единстве философии и науки. Влияние научной мысли на философию и обусловленное им видение мира легко обнаруживаются не только у таких мыслителей, как Декарт, Лейбниц, Кант, которые прямо опирались на науку, но также в доктринах, которые на первый взгляд чужды научному духу.
Влияния научной мысли на философию, никто не оспаривает. Но в отношении влияния философии на эволюцию научной мысли дело обстоит намного сложнее. Указывая на это, Койре имеет в виду представителей позитивистской философии, влияние которой вплоть до 60-х годов было преобладающим. Обычным для позитивистской философии является мнение, будто причина бесплодности античной и средневековой науки состояла в доминировании философии над наукой и что лишь в эпоху научной революции XVII в. началось постепенное освобождение науки от догматических оков метафизики. Некоторые историки идут еще дальше, утверждая, что по крайней мере современная наука никогда реально не была связана с философией.
А. Койре решительно возражает против подобной позитивистской трактовки истории науки, справедливо полагая, что 1) научная мысль никогда не была отделена от философской мысли; 2) великие научные революции всегда определялись переворотами или изменениями философских концепций; 3) научная мысль никогда не развивается в вакууме, но всегда находится в рамках идей, фундаментальных принципов, принадлежащих собственно философии.
Принцип единства человеческого познания значительно расширяет для Койре границы «внутренней» истории науки. Например, с точки зрения интернализма, великая астрономическая реформа Коперника порождена стремлением упростить сложный теоретический инструментарий Птолемея, заменить его более простой и удобной схемой для классификации наблюдаемых данных. Для него все вопросы, относящиеся к влиянию на Коперника физических, метафизических и религиозных соображений, выходят за рамки истории науки и принадлежат к внешней, социально-психологической или точнее к эмпирической истории.
Но то, что для радикального интерналиста позитивистского толка принадлежит к внешней истории и в свете его методологии составляет сферу иррационального, для Койре является элементом развития научной мысли и тем самым предметом рационального объяснения. Так, коперниканскую революцию А. Койре связывает с общим духовным климатом рассматриваемой эпохи, который в немалой степени определялся философией и религией.
Койре считает, что одним из решающих факторов, определивших великую астрономическую революцию, были эстетические и метафизические соображения. Гелиоцентризм Коперника объясняется тем, что великому астроному солнце казалось разумом, управляющим миром и в то же время создающим его. Влиянием этих факторов А. Койре объясняет также астрономические открытия Кеплера.
Научная революция XVI – XVII вв.Каковы же магистральные пути развития научного знания? Чем объяснить факт быстрого прогресса современной физики, начавшегося в эпоху Галилея? Обычно историки связывают научную революцию XVI–XVII вв. с борьбой Галилея против авторитета Аристотеля и научной философской традиции, которую поддерживала церковь. Они подчеркивают большую роль наблюдения и опыта в новой науке о природе.
Койре считает подобное объяснение слишком общим и расплывчатым. Не опыт, а именно экспериментирование сыграло позитивную роль в науке. Экспериментирование представляет собой методическое искусство задавать вопросы природе. Оно предполагает и язык, посредством которого ставятся вопросы, и соответствующий словарь, позволяющий интерпретировать ответы. Таким языком для классической науки стала математика или, точнее, геометрия. Этот математический язык и решение употреблять его не были следствием экспериментирования. Напротив, использование языка математики было необходимым условием эксперимента.
Построить физику в нашем смысле, считает Койре, значит применить к реальности точные понятия математики, и прежде всего геометрии. Слабость аристотелевской физики состоит не в том, что она пренебрегала опытом и наблюдением. Напротив, она гораздо больше соответствует повседневному опыту и здравому смыслу, чем физика Галилея. Разве тезис Аристотеля о том, что тяжелые тела стремятся вниз, а легкие – вверх, не ближе к здравому смыслу, чем тезис Галилея о падении всех тел с одинаковой скоростью? И разве принцип инерции больше согласуется со здравым смыслом, чем физика Аристотеля? Было бы ошибкой, подчеркивает Койре, считать физику Аристотеля грудой несуразностей. На самом деле это хорошо разработанная и весьма последовательная в логическом отношении теория, построенная к тому же на глубоком философском фундаменте. Ее слабость состоит в том, что она опирается на чувственное восприятие и потому решительно антиматематична по своей сути.
Основываясь на идее неоднородности математических понятий и данных чувственного опыта, Аристотель отрицает самую возможность математической физики. Он считает математику неспособной объяснить качество и вывести движение, ибо не имеется ни качества, ни движения во вневременном царстве фигур и ни чисел.
Совсем иные понятия начинает применять Галилей в своем анализе движения. Особенностью его физики является то, что она оперирует идеализированными абстрактными объектами: абсолютно гладкая плоскость, абсолютно круглая сфера, абсолютно твердое тело. Ничего подобного нет в физическом мире. Эти понятия не могут быть извлечены из опыта, они скорее его предполагают. Именно эти «фиктивные» понятия позволяют понять и объяснить природу, ставить ей вопросы и интерпретировать ее ответы.
Необходимо отметить, что позиция Койре по вопросу отношения теории к опыту приводит к абсолютизации значения теории и недооценке роли опыта. «Хорошая теория,– пишет он,– предшествует факту. Опыт бесполезен потому, что уже до всякого опыта мы обладаем знанием того, что ищем. Фундаментальные законы движения (и покоя), законы, определяющие пространственно-временное поведение материальных тел, суть законы математической природы. Той самой природы, что и законы, управляющие отношениями фигур и чисел. Мы их находим и открываем не в природе, а в нас самих».
Таким образом, основную линию развития классической науки Койре видит в переходе от неточных качественных понятий аристотелевской и средневековой физики к абстрактным идеализированным объектам математической физики Декарта и Галилея.
Как же возможна эта априорная математическая наука о природе? – задает себе Койре старый кантовский вопрос. Ответ заключается в том, что Галилей не просто отбросил древние аристотелевские возражения против математизации физики, но совсем по-другому поставил сам вопрос.
Конечно, считает Койре, в царстве чисел не существует качества, и потому Галилей, так же как и Декарт, вынужден от него отказаться – отказаться от качественного восприятия мира и повседневного опыта и заменить его абстрактным и бесцветным миром Архимеда.
Придавая столь большое значение математике в процессе формирования классической науки, Койре считает, что последняя является продолжением линии Платона и Архимеда – линии, прерванной в период средневековья и восстановленной лишь в эпоху Галилея и Декарта. Сам Галилей отчетливо сознавал демаркационную грань между платонизмом и аристотелизмом и вместе со своими учениками считал, что противоположность между этими философскими школами была определена различными взглядами на математику, на ее роль в создании современной науки.
Такова общая схема генезиса классической науки от Аристотеля до Галилея, которую Койре положил в основу своего историографического анализа.
Эта схема, однако, нуждается в существенном дополнении. Во-первых, Койре считает, что историю физики не следует представлять как процесс постепенного накопления некоторых доказанных истин и что видимость непрерывности в развитии физики начиная со средних веков до Нового времени – это иллюзия. Он полагает, что классическая физика не является продолжением средневековой физики парижских номиналистов (физики импето), она располагается сразу в иной плоскости, которую можно квалифицировать как архимедову физику. Истинной предтечей современной физики является Архимед.
Отбросив идею кумулятивного характера развития науки, Койре пришел к выводу, что история физики представляет собой скачкообразную смену метафизических парадигм, или типов мышления, возникновение которых он образно называет мутациями человеческого интеллекта. Такого рода «мутацией» – одной из наиболее важных, если не самой важной, со времени изобретения греками понятия Космоса – была революция XVI–XVII вв., которая нашла свое выражение в глубоком интеллектуальном преобразовании классической физики.
То, что должны были сделать основатели современной науки, считает Койре, состояло не столько в критике ошибочных или несовершенных теорий и в замене их более совершенными, сколько в коренной реформе самого нашего интеллекта. Они должны были заново сформулировать свои понятия, рассмотреть Универсум с новой точки зрения, выработать новую концепцию науки. Словом, они должны были преобразовать рамки самого интеллекта, ниспровергнуть интеллектуальную позицию, в общем-то довольно естественную, и заменить ее другой, которая таковой не является. Научная революция есть поэтому разрушение одного мира (мира, который имеется в представлении людей) и замена его другим миром. Впоследствии эту идею взял на вооружение Т. Кун, который также рассматривал научную революцию как изменение взгляда на мир.
Изменение видения мира, реформу человеческого интеллекта Койре связывает прежде всего со сменой философских (метафизических) концепций. Так, научная революция XVII в. стала возможной благодаря отказу от античного и средневекового понятия Космоса и замене конкретного пространства догалилеевской физики абстрактным, изотропным и гомогенным пространством евклидовой геометрии.
Разрушение Космоса означает, согласно Койре, разрушение идеи мира, имеющего завершенную структуру, иерархически упорядоченного и качественно дифференцированного в онтологическом смысле этого слова. Эта идея Космоса замещается идеей открытого, неопределенного и бесконечного Универсума, в котором все вещи принадлежат к одному уровню реальности (вопреки традиционной концепции с ее противопоставлением двух миров – земного и небесного).
Почему классическая механика не могла возникнуть в рамках метафизической концепции Космоса?
Дело в том, что понятие космического порядка означает, что в Универсуме каждая вещь обладает местом, соответствующим ее природе. Понятие «естественного места» выражает концепцию статического мира: если бы все было в порядке, то всякая вещь покоилась бы на своем месте. Любое движение заключает в себе известного рода космический беспорядок, оно либо представляет собой следствие насилия (когда тело покидает свое место), либо следствие Бытия, стремящегося восстановить свой порядок или равновесие.
Порядок или покой является «естественным» состоянием вещей, которое не требует объяснения. Напротив, движение есть нарушение порядка, поэтому оно всегда нуждается в причине. Перемена мест небезразлична для природы движущегося тела: это изменяет саму вещь. Поэтому для Аристотеля всякое движение есть процесс изменения или становления, актуализации вещи. Но всякое становление вещи не может совершаться без причины. В случае «естественного» движения этой причиной будет сама природа тела, его форма. В ином случае причина движения будет насильственной.
Ясно, что подобная космофизика, считает Койре, несовместима с таким фундаментальным положением классической механики, как принцип инерции, согласно которому тело сохраняет состояние покоя или прямолинейного равномерного движения, пока на него не подействует какая-нибудь внешняя сила. Сохранение покоя или движения не требует внешней причины.
Равномерное движение в пространстве от одной точки другой не влияет на состояние вещи, и потому различные «места» пространства равноправны между собой. Иначе говоря, принцип инерции совместим не с качественно дифференцированным, а с однородным (гомогенным) и изотропным пространством евклидовой геометрии.
Поскольку этот принцип предполагает возможность изолировать данное тело от всякого физического окружения (что на самом деле неосуществимо), постольку речь идет об абстрактных, идеализированных объектах, помещенных в абстрактное геометрическое пространство Евклида. Вот почему Койре сущность научной революции XVII в. видит в замене античного понятия Космоса не реальным, а абстрактным, гомогенным и изотропным пространством Евклида.
Таким образом, Койре считает, что классическая наука стала возможной благодаря двум главным условиям – математизации физики и «разрушению Космоса». Причем, как уже отмечалось, математизация физики шла рука об руку с экспериментом, в проведении которого главную роль играла теоретическая концепция ученого.
Понимание активной роли теории, ее относительной независимости от эмпирического опыта приводит Койре к нетрадиционному истолкованию ряда данных, которые совсем недавно принимались в качестве достоверно установленных фактов. Взять хотя бы пизанские опыты, которые Галилей якобы проводил для доказательства тезиса о равенстве скоростей свободно падающих тел. Историки науки придают этому эксперименту огромное значение, усматривая в нем решающий момент в жизни Галилея, когда он открыто выступил против аристотелизма и начал публично выступать против схоластики. В этом эксперименте они усматривают также решающий момент в истории научной мысли, когда Галилей нанес непоправимый удар аристотелевской физике и положил начало новой динамике.
Койре не только решительно не согласен с подобным мнением, но доказывает, что данный эксперимент является вымыслом, историческим мифом.
Мы не имеем возможности подробно изложить аргументацию Койре, отметим лишь главное. Дело в том, что опыты по определению скорости свободно падающих тел в эпоху Галилея проводились неоднократно. Причем эти опыты доказывали, что различные тела достигают земли в разное время.
Утверждение, что все тела падают с одинаковой скоростью, является правильным, согласно Галилею, лишь в абстракции, для случая движения тела в пустоте. Что же касается движения тела в воздушной среде, то здесь дело обстоит совсем иначе.
Приходится поэтому признать, что по крайней мере логически Койре совершенно прав и что «история» пизанских опытов Галилея, рассказанная его учеником Вивиани и практически заимствованная последующими поколениями историков, является чистейшим мифом.
Соотношение науки и техники. Существенную особенность классической науки Койре видит в том, что «не только действительные эксперименты основаны на теории, но даже средства, которые позволяют их осуществить, являются не чем иным, как воплощенной теорией».
Речь идет прежде всего об измерительных приборах. Для Койре проблема создания измерительных инструментов составляет интимный момент «внутренней» истории науки. Почему? Потому что вне науки, вне физики немыслимо создание точных приборов. С другой стороны, развитие пауки немыслимо без использования точной измерительной техники. Новая наука, отмечает он, с самого начала находится в довольно странной и даже парадоксальной ситуации. Она берет точность в качестве принципа и утверждает, что реальность, по существу, является геометрической и подлежащей, следовательно, точному измерению. Она открывает и формулирует математические законы и в то же время не способна их использовать, потому что не располагает никакими средствами для определения времени и измерения скорости. Но без этих измерений законы новой физики остаются абстрактными и пустыми.
Согласно Койре, создание точных инструментов было вызвано в первую очередь внутренними потребностями науки, а не запросами практики. Он утверждает, что точный хронометр Гюйгенса был изобретен голландским ученым исключительно в научных целях и что практические аспекты его использования имели второстепенное значение.
Взаимосвязь науки и техники едва ли не самая сложная проблема истории науки. Действительно, при объяснении научной революции XVII в. большинство историков вынуждены учитывать социально-экономический аспект в развитии науки, связь науки и техники. Так, М.Льоцци видит в развитии техники решающий фактор революционного обновления науки и культуры в целом. Постепенное распространение и усовершенствование техники, считает он, не только изменяли социальные условия и образ мышления людей, но и ставили новые проблемы перед наукой. «На протяжении всего средневековья рядом с наукой, замкнутой в своей книжной культуре, происходило параллельное развитие техники, что отражалось в ином мировоззрении и было способно создать новое понимание культуры. Когда в эпоху Возрождения оба течения соприкоснулись, переплелись и в конце концов слились воедино, возникла новая наука со своим новым идеалом человека… который делает, чтобы знать, и знает, чтобы делать». Подобную позицию разделяет и такой видный историк науки, как Дж. Бернал, а до него – В. И. Вернадский.
По мнению Койре, данная концепция несостоятельна. Новая наука, считает он, не есть дело инженеров-техников или ремесленников, но плод глубокой теоретической работы. Картезианская и галилеевская наука, без сомнения, принесла пользу инженеру и была с успехом использована техником, но она не была создана ни техниками, ни для техники.
В статье «Перспективы истории наук» Койре высказывает мысль, что тесная связь науки и техники представляет собой существенно новый феномен, характеризующий собой лишь современную эпоху научно-технической революции. Поэтому неверно рассматривать с этих позиций античную и средневековую пауку, а также научную революцию XVII в.
Койре считает, что техническая мысль может в известных случаях развиваться относительно независимо от мысли научной.
Наиболее показательный пример в этом отношении представляет собой античная Греция. Техническая мысль античности прогрессировала крайне слабо, далеко не в той мере, в какой развивалась греческая наука.
Некоторые историки объясняют это социально-экономической структурой греческого общества, экономикой, основанной на применении рабского труда. Так, М. Шул в своей книге «Машинизм и философия» отмечает, что в античности не было нужды в машинах, поскольку в избытке имелись дешевая рабочая сила, своего рода живые машины-рабы. Это обстоятельство делало машину антиэкономичной.
К тому же ученый (свободный человек) презирал труд (занятие, достойное раба), а тем самым и все технические проблемы. Таким образом, противоположность подневольного п свободного человека выражалась в противопоставлении техники и науки, и само существование рабства отстраняло ученых от всех проблем, которые имели бы отношение к технике.
Койре считал подобные социально-экономические и психологические концепции, объясняющие застой греческой техники, неудовлетворительными. По его мнению, греческая наука сама по себе, в силу своей внутренней логики развития не могла привести к возникновению подлинной технологии, т.е. техники, оплодотворенной научной мыслью. «Дело в том, что при отсутствии физики такая технология, строго говоря, немыслима. Таким образом, греческая наука не разработала физики и не могла этого сделать, потому что при построении ее (физики) статика должна предшествовать динамике: Галилей невозможен прежде Архимеда».
Но что значит построить физику в нашем смысле слова? Это значит, считает Койре, применить к реальности точные понятия математики, и прежде всего геометрии. Но греки никогда не хотели признать, что точность присуща земным вещам, что материя нашего, т.е. подлунного, мира может воплощать в себе математические сущности. В природе не имеется ни кругов, ни эллипсов, ни прямых линий в геометрическом смысле этого слова. Правда, они допускают, что небесный мир устроен совсем иначе: в нем мы находим абсолютно правильные движения небесных сфер и звезд, являющихся воплощением геометрически точных соотношений. Поэтому греки допускают существование математической астрономии, но не математической физики. Построив небесную кинематику, греческая мысль никогда не пыталась математизировать движение земных тел и даже точно измерить что-либо, помимо расстояния.
Подобное положение сохраняется и в средние века. В этом отношении весьма примечателен пример конструирования различного рода машин (реальных или просто проектируемых). Анализ этих машин обнаруживает приблизительный, неточный характер их структуры, их функционирования. Часто эти машины описаны с указанием их реальных размеров, но они никогда не являются результатом математического расчета.
Койре видит ближайшую причину в том, что человек Возрождения, а тем более средневековья не умел считать и пренебрегал использованием измерительных инструментов. И далее он пытается объяснить этот двойной недостаток характером мышления, общей структурой мира «приблизительности» и «почти», в котором люди пребывали вплоть до научной революции XVII в. Этот тезис он иллюстрирует двумя характерными примерами – развитием алхимии и усовершенствованием оптических инструментов.
Алхимия в течение своего тысячелетнего существования накопила огромную массу наблюдений и выполнила тысячи экспериментов. По она всегда пренебрегала точным экспериментом. Описания алхимических операций ничего общего не имеют с нашими лабораторными опытами. Это скорее кухонные рецепты, настолько они неточные, приблизительные и качественные по своему характеру. То, что останавливает алхимиков перед измерением,– это не материальная возможность что-либо измерить, а отсутствие самой идеи измерения. В этом заключается причина, почему алхимик не пользуется или почти не пользуется весами: если бы он ими пользовался, он был бы химиком.
Почти та же история в оптике. Например, очки вошли в употребление начиная с XII в., а лупа была известна уже в античности. Нет ничего более простого, чем подзорная труба, замечает Койре. Чтобы ее построить, не нужны ни наука, ни специальные линзы, ни, следовательно, развитая техника. Два стекла от очков, помещенные одно за другим,– вот подзорная труба. Однако поразительно то, что в течение четырех веков никому не пришла в голову мысль посмотреть, что произойдет, если, вместо того чтобы пользоваться парой очков, одновременно употребить две пары.
Следовательно, объяснение этого факта нужно искать не в технической неразвитости средневековья, а в отсутствии идеи. Практическая цель употребления очков – это расширение сферы очевидного. Напротив, научная цель употребления оптических средств – это достижение того, что не является очевидным, того, что лежит по «ту сторону» видимого мира. Но дело не ограничивается лишь характером цели, которую ставит повседневная практика, с одной стороны, и наука – с другой. Создание таких приборов, как микроскоп и телескоп, требует не только практического мастерства, но и точного математического расчета при изготовлении линз. Поэтому не случайно, что первый оптический инструмент (телескоп) изобретен Галилеем, а первая машина – машина по шлифовке параболических стекол – Декартом.
Итак, на вопрос, почему в XVII в. начинается бурное развитие техники, А. Койре дает следующий ответ: «Именно в изобретении и изготовлении научных инструментов состоит технический и технологический прогресс, который предшествует и который один делает возможной индустриальную революцию». Именно «через измерительный инструмент идея точности овладевает миром, и мир точности благодаря этому приходит на смену миру приблизительности».
Поскольку изобретение инструментов, согласно А. Койре, определяется внутренними потребностями науки и представляет собой материализацию человеческого духа и поскольку именно научные инструменты являются прологом и необходимым условием индустриальной революции, постольку развитие измерительной техники есть момент «внутренней» истории развития науки.
Мы видим, таким образом, что А. Койре отвергает такое объяснение возникновения современной науки, согласно которому последняя явилась плодом синтеза научной и технической мысли Нового времени, синтеза, ставшего возможным лишь на определенном этапе развития социально-экономических отношений общества.
Верно, конечно, что изобретение машин стало возможным благодаря успехам естествознания. Так, создание знаменитой паровой машины Уатта, которая произвела переворот в промышленности, без открытий в области термофизики и механики было бы совершенно немыслимым. Но это лишь одна сторона вопроса, и лишь ее имеет в виду А. Койре. Не менее, даже более важной и существенной стороной этого вопроса является социально-экономическая основа машинной индустрии.
Чтобы создавать машины, необходимо иметь в них общественную потребность, они должны быть кому-то нужны. Но, помимо общественной потребности в машинах, должны существовать соответствующие экономические формы организации общественного труда, делающие возможным производство машинной техники.
А. Койре видит в машинной индустрии лишь один научный аспект применения естествознания и полностью игнорирует общественные факторы, которые делают ее (индустрию) не только возможной, но и необходимой. К тому же естествознание не развивается в вакууме, оно в значительной мере определяется запросами техники и практики, т.е. в конечном счете социально-экономическими причинами.
В общем, как нам представляется, проблема происхождения машинной индустрии интересует французского историка не столько сама по себе, сколько в плане взаимоотношения науки и техники. Утверждая приоритет науки перед техникой, Койре, по существу, распространяет свои идеи имманентного объяснения истории самой науки на технику.
Имманентная концепция развития науки имеет свое гносеологическое основание в том, что научное знание развивается согласно своим специфическим законам. Но ведь и представители экстерналистского направления вовсе не отрицают специфику науки как относительно замкнутой, развивающейся системы. Но они не ограничиваются этим, а идут дальше, пытаясь включить ее в рамки более широкой целостности, каковой является социально-экономическая жизнь людей.
Оглавление
ВВЕДЕНИЕ. 3
1. «ПЕРВЫЙ ПОЗИТИВИЗМ» И СТАНОВЛЕНИЕ. 6
ФИЛОСОФИИ НАУКИ.. 6
1.1. Социально-исторические условия возникновения позитивизма. 6
Позитивизм против метафизики. 6
1.2. О.Конт и концепция «позитивной науки». 8
1.3. Индуктивизм Дж. Ст. Милля. 13
1.4. Эволюционизм Г.Спенсера. 15
2. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ ПЕРИОДА «ВТОРОГО ПОЗИТИВИЗМА». 18
2.1. Эмпириокритицизм Э.Маха и Р.Авенариуса. 18
2.2 Конвенционализм А.Пуанкаре. 26
3. НЕОПОЗИТИВИЗМ КАК ТРЕТИЙ ЭТАП ЭВОЛЮЦИИ..
ПОЗИТИВИСТСКОЙ ФИЛОСОФИИ НАУКИ.. 30
3.1. Становление логического позитивизма. 30
3.2. «Логико-философский трактат» Л. Витгенштейна. 34
3.3. Венский кружок. М. Шлик и Р.Карнап. 39
3.4. Неопозитивистская методология анализа науки.
и ее развития. 43
3.5. Карл Поппер: переход от неопозитивистского.
к постпозитивистскому пониманию науки. 47
4. ПОСТПОЗИТИВИСТСКАЯ ФИЛОСОФИЯ НАУКИ.. 52
4.1. Имре Лакатос: логико-нормативная модель роста знания. 52
4.2. Томас Кун: историко-эволюционистское направление.
в философии науки. 61
4.3. «Эпистемологический анархизм» Пола Фейерабенда. 66
4.4. Стивен Тулмин: эволюционно-биологическая модель науки. 70
4.5. Майкл Полани: концепция личностного знания. 79
5. СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ И КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ..
ПОДХОДЫ К ИССЛЕДОВАНИЮ НАУКИ.. 82
5.1. Проблема социокультурной детерминации научного знания. 82
5.2. Концепция истории науки Александра Койре. 88
Учебное издание
Голубинцев Владимир Олегович
Данцев Андрей Андреевич
Любченко Василий Сергеевич
Рекомендуемые страницы:
