ГЛАВА 3. ИСТОРИЧЕСКОЕ И ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНОЕ ПОЗНАНИЕ

Целью занятия является определение места и роли марксизма в развитии системного подхода к изучению истории

План:

1. Основные черты образа истории в XIX в.

2. Условия возникновения марксизма. Степень восприятия марксизма советской историографией.

3. Теория последовательной смены общественно-экономических формаций. Регулятивные требования принципов материалистической диалектики.

4. Критика марксизма и развитие системного подхода к изучению прошлого человечества.

Основные черты образа истории в XIX в. Определение парадигмы истории. Это господствующая в научном сообществе в течение более или менее длительного времени устойчивая система теоретических представлений, складывающихся под влиянием взаимодействия научных (внутренняя логика развития исторического познания, совершенствование исследовательских технологий, накопление фактических данных и т.п.) и вненаучных (состояние общества, доминирующие в нем политические, философские, экономические, правовые, эстетические идеи, общий духовно-интеллектуальный климат эпохи и т.д.) факторов. Она включает в себя общее видение мира, представление о характере исторического процесса и возможностях его постижения, доминирующие познавательные принципы, методы и методики. Иными словами, это совокупность общенаучных и общемировоззренческих представлений, составляющих образ истории, доминирующих в течение более или менее длительного времени [33]. Обратимся под этим углом зрения к господствовавшему в XIX в. образу истории, отталкиваясь от которого развивалась историческая мысль XX столетия. Основным его элементом являлось убеждение в научности истории, ее способности давать достоверное знание о своем предмете, не зависящее от субъективных пристрастий автора и носящее объективно-истинный характер. Ее задача – не судить прошлое, не воздавать почести или хулу его деятелям, а адекватно его отображать.

Долг историка – писать «как собственно это было». Эта знаменитая максима Л. Ранке, сформулированная еще в 1824 г., стала своеобразным девизом всей историографии XIX в. с ее претензией на научность. При этом ни Ранке, ни большинство других историков не сомневались в способности своей науки создавать объективную картину прошлого, опорным элементом которого служил исторический факт. Своеобразный культ исторического факта составлял еще одну особенность парадигмы истории XIX в. Считалось, что существуют непреложные факты, не зависимые от субъекта познания (историка), что эти факты присутствуют в готовом виде в исторических источниках. Задача историка, следовательно, заключалась в том, чтобы их обнаружить, а затем на их основе выстроить прочное здание исторической концепции. Отсюда – характерный для этого столетия тип исторического макроисследования, где на обширном фактическом материале в широких пространственно-временных рамках формулировались исторические законы, долженствовавшие не только объяснить прошлое, но и прояснить настоящее и предсказать будущее. История рассматривалась как направленный, имеющий смысл процесс, и хотя этот смысл разными историками понимался по-разному, общим для всех являлось убеждение в неодолимости прогресса – социального, политического, экономического, нравственного. Характерной чертой парадигмы исторической науки XIX в. был культ разума, являвшийся наследием просветительской философии истории, воспевавшей человеческий разум как величайший двигатель общественного прогресса. Отсюда вытекала уверенность в его безграничных познавательных возможностях, способность осветить самые темные уголки прошлого. Можно многое не знать, но понимать все. Ярким свидетельством этой поразительной самоуверенности историографии XIX в. является признание Ф. Гизо, заявлявшего в одном из своих писем: «В истории человечества есть для меня пробелы, огромные пробелы, но тайн для меня нет. Я многого не знаю, миллионы событий мне неизвестны, но ни одно меня не удивляет» [34]. Так обозначается важнейший аспект общего образа истории XIX в. Это была «царица наук», органически связывавшая на своих страницах прошлое, настоящее и будущее. Именно в этом смысле можно трактовать известное выражение К. Маркса и Ф. Энгельса о том, что «мы знаем одну-единственную науку, науку истории» [35]. Действительно, это была единственная наука, предлагавшая ответы на самые злободневные вопросы своего времени. Как ни одна другая, она соответствовала самому духу того века, который справедливо называли историческим. «Наш век, – пояснял это определение В.Г. Белинский, – век по преимуществу исторический. Все думы, все вопросы наши и ответы на них, вся наша деятельность вырастает из исторической почвы и на исторической почве» [36]. Кто же лучше, чем история, мог соответствовать требованиям этого века? Поэтому она воспринялась современниками даже больше, чем наука. Как восторженно писал один из них: «История есть религия нашего времени» [37]. еще один элемент парадигмы исторической науки XIX в. – ее последовательный монизм [38]. Выделялся доминирующий фактор исторического развития, его доминанта, на чьей основе создавалась общая теория исторического процесса. Эта доминанта по-разному понималась историками, принадлежавшими к разным философским школам. Одни усматривали ее в развитии производства, другие – в действии божественного Провидения, третьи – в движении Абсолютного духа, четвертые – в прогрессе человеческого разума и т.д., но всех их объединяло убеждение в существовании некоего всеопределяющего начала, обусловливающего прямо или опосредованно все развитие человеческого общества, в особенности – трансформацию его институциональных форм. Это была европоцентристская парадигма, явно или имплицитно рассматривавшая европейскую цивилизацию как эталонную и выстраивавшая по ее подобию образ истории.

Проблема движущих сил в этой парадигме истории является одной из самых фундаментальных теоретических проблем; без нее не обходился до сих пор ни один вариант общих теоретических представлений об истории. На этой основе возникли так называемые «функционалистские» парадигмы истории, позитивизм и марксизм. Основоположник позитивизма Огюст Конт считал, что человеческое общество является прямым продолжением природы; человек сближался с другими живыми существами, общество — с природой, например, железные дороги сравнивались с кровеносной системой живого организма. Отсюда вытекало, что общественные законы тождественны законам естественных наук, в частности биологии.

Формально не отдавая предпочтение ни одному из факторов, историки-позитивисты, однако, в своей исследовательской практике обычно выделяли один из них, преувеличивая его значение. В связи с этим в позитивистской историографии различают ряд школ: «социального дарвинизма», «неомальтузианства», «социальной психологии», «экономического материализма» и др.

В конце XIX века позитивизм подвергся жесткой критике как нечто устаревшее; основной поток критики шел из Германии, где родившийся во Франции позитивизм никогда не имел широкого распространения. (Ещё раньше резко критиковали позитивизм основоположники марксизма, но надо помнить, что они не писали ни историю философии, ни историю исторической мысли, а вели борьбу с системой воззрений, мешавшей распространению их собственного учения.)

Хотя позитивистская и марксистская философии сложились и развивались в странах Западной Европы параллельно и почти одновременно, их собственные исторические судьбы и влияние на историописание существенно различались как в XIX, так и в XX веке. Обе философские системы возникли приблизительно к середине 1840-х годов, развивались во второй половине столетия, подверглись жесткой критике во второй половине 1890-х годов («методологическая дискуссия» и выступление Бернштейна), но влияние позитивизма на историков было в XIX веке неизмеримо большим, чем марксизма, а в XX веке марксизм в догматизированной модификации безраздельно царил только в «социалистическом лагере».

Кстати, Маркс и Энгельс решительно отвергали попытки догматизации своего учения. Так, когда в конце 70-х годов XIX века Маркс узнал о том, как понимают его учение французские марксисты, он сказал: «Я знаю только одно, что я не марксист» [39].

Основным обстоятельством, обострившим в XX в., особенно во второй его половине, указанную поляризацию в развитии исторической науки, была все усиливавшаяся идеологизация и политизация исторического познания [40]. В той или иной мере они имели место всегда. Но в СССР естественная полемика представителей марксизма и других направлений социологической и исторической мысли, имевшая место в прошлом, приобрела иной характер. Марксизм стал официальной государственной идеологией и был не только абсолютизирован как единственная научная теория, с одной стороны, но и предельно догматизирован и примитивизирован, с другой. Тем самым практически была исключена возможность сколько-нибудь широкой творческой разработки социологической теории марксизма с учётом общего хода развития философии истории. Более того, попытки такого развития классифицировались как политические ошибки и нередко сопровождались разного рода репрессиями. В силу этого изучение многих областей общественно-исторического развития в той или иной мере утрачивало научность. Особенно пострадало изучение истории советского периода и ряда областей новой и новейшей истории.

Карл Маркс исследовал исторические причины общественных и политических перемен. Согласно его выводу выживание человека зависит от средств пропитания и иных материальных благ и задачей общества является обеспечение производства и распределения этих благ. Поэтому Маркс охарактеризовал общество как систему связей, основанную на удовлетворении потребностей людей[41]. При разработке диалектического материализма Маркс использовал признанные научные принципы и создал прообраз системного подхода при изучении общественных проблем. Л. фон Берталанфи, создатель системного метода, высоко оценивал роль К. Маркса в разработке методологии исследования систем, но считал, что марксизм не смог развиться в нормальное научное направление, так как был превращён в политическую идеологию.

Если говорить о регулятивных требованиях принципов материалистической диалектики, то к числу важнейших из них принадлежат следующие [42].

· Объект познания должен рассматриваться во всем реальном многообразии, и постановка научной проблемы не должна иметь никаких ограничений.

· Никакой метод научного познания не может быть абсолютным. Для успешного решения исследовательской задачи необходимо применение различных, адекватных её сути методов.

· При материалистической основе интерпретации конкретно-научных фактов и раскрытии сути исследуемых явлений должно учитываться воздействие на них других факторов, т.е. подход к объяснению должен быть самым широким.

· Конструктивные требования принципов материалистической диалектики применительно к познанию общественных явлений предполагают раскрытие: [43]

1) материальной обусловленности возникновения и функционирования соответствующего явления;

2) его места в целостном социальном организме;

3) присущих ему закономерностей, особенностей и специфических черт;

4) его социальных функций и роли в развитии социального целого.

Маркс исходил из идеи универсализации всемирно-исторических связей, наличия всеобщего труда. Он полагал, что человечество делает решительный шаг к единению с установлением капиталистических отношений.

Способы производства, выявленные Марксом: первобытно – общинный способ производства, азиатский способ производства, рабовладельческий способ производства, феодальный способ производства, капиталистический способ производства. Смена одного способа производства другим получила название теории последовательной смены общественно-экономических формаций. (Длительное время эта теория, правда, в сильно изменённом виде, считалась «единственно-правильной» в СССР).

Очевидно и общепризнанно, что естественным и вечным условием человеческого бытия является труд. Однако сторонники материалистического, прежде всего марксистского, подхода к истории, фактически сводят трудовую деятельность к материальному производству. Подобная односторонность несостоятельна, ибо любая деятельность людей, а именно она и составляет содержание истории, требует затраты определенных энергетических, т. е. трудовых, усилий, которые рождаются в органически взаимосвязанных материальном и духовном производствах. Это никоим образом не противоречит материалистическому пониманию истории [44].

Формационный подход, господствовавший в советском обществознании, предполагал зависимость политики от способа производства и распределения материальных ценностей. Современный подход основан на признании факта не прямой, а косвенной зависимости между политикой и экономикой. Политика рассматривается как форма общественного сознания, которая опосредует социальное взаимодействие.

Формационный подход был теоретической конструкцией, разработанной на основе изучения истории Европы до середины 19-го века. Поэтому он оказался несовершенным при переносе его на реалии политической истории России и азиатских стран. Однако это не умалят его достоинств, которые позволили начать разработку новых теорий на основе научной критики самой формационной теории.

Теорию последовательной смены общественно-экономических формаций критикуют за чрезмерную склонность к выявлению универсальных всеобщих законов исторического развития, не учитывающую природу человека, как существа обладающего определённой свободой выбора. Схематичность формационной теории опровергается отсутствием обязательности прохождения народами всех фаз общественного развития предписанных теорией («азиатский способ производства», «античная формация», «феодальный строй», «капиталистический строй»). Не выдержало критики и положение о примате «базиса» над «настройкой»: опыт советского периода истории показал, что политическая система на протяжении длительного периода времени определяла способ производства и распределения материальных ценностей. Реформы 1990-х годов, исходившие из положения о том, что простое изменение отношений собственности и свободные цены автоматически приведут к положительным изменениям, также иллюстрируют идею несводимости всего спектра общественных отношений к единому социально-экономическому основанию. Оказалось, что без создания политических гарантий стабильности и прозрачности всех финансовых операций нормальное развитие рыночных отношений весьма проблематично. Наибольшей критике была подвергнута теория «классовой борьбы». Уже в конце 19 века стало ясно, что развитие капиталистического производства приводит к усложнению технологии, которое требует наличия высокой культуры труда и предполагает поиск путей сотрудничества между работодателями и работниками: стало выгоднее договариваться, а не заставлять работников работать в ущерб собственным интересам. Конфликт между рабочими и капиталистами потерял характер непримиримого противостояния в течение 20-го века. Теория «классовой борьбы» утратила универсальный характер. Вместе с ней потеряла актуальность коммунистическая идеология, основанная на утверждении о неизбежности решения всех политических проблем революционными средствами.

Критика марксизма и развитие системного подхода к изучению прошлого человечества. Не следует забывать, что в науке отрицательный результат – это тоже результат. Многие известные сегодня теории – результат критики марксизма. Под воздействием марксизма сложилось социологическое направление, исследующее связи политики с социальными отношениями. Создателями его стали Г. Спенсер (1820 – 1903 гг.) и Э. Дюркгейм (1858 – 1917 гг.). Макс Вебер подверг критике марксистскую идею о первичности «базиса» по отношению к «надстройке». Общепризнанная теперь теория М. Вебера [45] (1864–1920) также – результат полемики с теорией марксизма. Вся совокупность веберовских политических идей может быть обозначена как социология политических отношений и власти. Вебер искал различия и возможные взаимосвязи между тремя основными сферами общественной жизни: сферой власти, сферой экономики и сферой ценностей. Экономика создаёт преимущества, но одних преимуществ мало для того, чтобы навязывать кому-либо свою волю. Необходимо наличие определённой системы ценностей, убеждений, на которых покоится послушание управляемых. Марксистский взгляд на политику повлиял на появление и становление конфликтологических теорий понимания политики (Р. Дарендорф, К. Шмитт, Л. Козер). Дарендорф Ральф Густав (род. в 1929 г.) разработал теорию стратификации и теорию конфликта. Причину формирования конфликтных групп в обществе он видит в отношениях господства и подчинения. Господство определяет, как возможность добиться послушания данной группы людей определённому приказу. Под конфликтом понимает «все структурно произведённые отношения противоположности норм и ожиданий институтов и групп». Отсюда определение классов, которые по Дарендорфу, «суть конфликтующие социальные группы, основание определения которых состоит в участии в господстве или исключении из него внутри любых сфер господства». Он отметил, что буржуазия и пролетариат не являются более однородными группами людей. Есть разные группы людей, имеющих разные жизненные шансы. Они выступают одновременно как функции двух элементов – возможностей выбора (т.е. свободы) и социальных связей (т.е. неравенства).

Очевидно, что предложенное Марксом истолкование истории как результата всеобщего труда – итога деятельности человечества как единого целого, его мысли о членении её на формационные ансамбли, постоянной универсализации всемирных социальных связей актуальны и сегодня. Равным образом современно звучит и тезис о познании пошлого в его связи с настоящим сквозь призму результатов социально-практического действия, способных менять горизонт понимания смысловой целостности истории [46]. Поль Рикёр характеризует вклад Карла Маркса в науку следующим образом: заслуга Карла Маркса не в ложно понятом «марксистским экономизме» и не в «абсурдной теории сознания как отражения», а в освобождении праксиса путём познания необходимости. Такое освобождение неотделимо от сознания, которое наносит ответный удар по мистификациям ложного сознания [47]. Влияние марксизма на историческое познание общеизвестно, содержание данного учения основательно проанализировано в отечественной философии. Сегодня отмечается, прежде всего, методологическое значение марксизма (а в отечественной истории, философии это учение было в значительной степени онтологизировано), актуальны положения марксизма о единстве объективного и субъективного в историческом познании, об активности субъекта познания, критика созерцательности, выводы о теоретических, мировоззренческих, явных и неявных предпосылках познания.

Целью занятия является характеристика историко-методологических взглядов Макса Вебера.

План:

1. Историко-методологические взгляды Макса Вебера. Критика марксистской идеи о первичности «базиса» по отношению к «надстройке».

2. Социология культуры Макса Вебера. Работа М. Вебера “Протестантская этика и дух капитализма”.

3. Понятие идеального типа. Понятие рационализации.

4. Отход от ортодоксального позитивизма и принцип “понимания” человеческого действия. Влияние религий на мотивацию хозяйственной деятельности.

Еще при жизни Вебера его называли «буржуазным Марксом», а уже в наше время тема «Карл Маркс и Макс Вебер» стала предметом специального обсуждения на международных конференциях и симпозиумах. Ученые разных стран именуют этих мыслителей «двумя гигантами социологической традиции», наложившими печать на все развитие гуманитарного знания в XX в. [48] М. Вебер, по его собственным словам, видел свою главную задачу в «позитивном преодолении исторического материализма». Но обратите внимание на его терминологию. Речь шла именно о позитивном преодолении, включавшем в себя не только критику учения К. Маркса, но и признание научного значения многих его положений, и, главное, их модификацию применительно к реалиям XX в. Незадолго до смерти, обращаясь к студентам, М. Вебер говорил: «Честность сегодняшнего ученого, и, прежде всего сегодняшнего философа, можно измерить тем, как оценивает он себя по отношению к Ницше и Марксу. Кто не признает, что не смог бы достичь важнейших результатов собственной работы без уже проделанного ими, тот обманывает себя и других» [49]. Что же касается непосредственно исторического познания, то объективное значение веберовского «позитивного преодоления» марксизма, пожалуй, наиболее емко и точно сформулировал видный современный немецкий историк В. Моммзен, указавший, что «М. Веберу удалось перевести теоремы К. Маркса в более широкую теорию, свободную от материалистической односторонности; это наиболее отвечает потребностям современного мышления. В такой форме марксистская теория нашла развитие в современной исторической науке западного образца» [50].

М. Вебер отвергал присущее неокантианству радикальное противопоставление наук о природе и наук о культуре по степени использования в них способа генерализации. Напротив, предупреждал он, «если каузальное познание историка есть сведение конкретных результатов к их конкретным причинам, то значимость сведения какого-либо индивидуального результата к его причинам без применения «номологического» знания, т.е. знания законов каузальных связей, вообще немыслима» [51]. Историческая наука является теоретической и даже номотетической в том смысле, что она нуждается в теоретическом знании как необходимой предпосылке эмпирического исследования. Такое знание носит идеально-типический характер. Общие понятия он характеризовал не только как идеальные, но и как типические. Да, они конструируются исследователем, но не произвольно, писал Вебер, а путем «мыслительного усиления определенных элементов действительности» [52]. Степень постижения объективной действительности определяется мерой способности творческого преобразования действительности с помощью логически непротиворечивой системы научных понятий. «Идеальный тип, – завершает М. Вебер ход своих рассуждений, – не «гипотеза», он лишь указывает, в каком направлении должно идти образование гипотез. Не дает он и изображения действительности, но представляет для этого однозначные средства выражения» [53].

Из сферы трансцендентального, неисторического Вебер переносит ценности в мир истории, превращая их из абсолютного понятия в нечто относительное, продукт определенного уровня культурного развития общества. Отнесение изучаемого явления к таким историчным по своей природе ценностям (религия, государство и т.п.), полагал немецкий ученый, является надежным противоядием против субъективистского произвола и позволяет получать общезначимое знание. Это знание является по своей природе истинным, но получаемая таким путем истина есть истина не полная, частичная истина-гипотеза. Веберовский идеальный тип выступает в познавательном процессе в качестве научной модели, которая не схематизирует исторический материал, загоняя его в прокрустово ложе априорных формул, а, напротив, в зависимости от этого материала сама может видоизменяться или даже вовсе быть отброшенной. Так закладывались основы современной исторической эпистемологии, хотя следует сказать, что в полной мере веберовское учение об идеальном типе получило признание в мировой науке только в последние десятилетия. Макс Вебер совершил плодотворный отход от ортодоксального позитивизма и ввел принцип “понимания” человеческого действия, которая дается только если исследователь раскрывает значение смыслов, побуждающих человека действовать так, а не иначе. Эти смыслы имеют не индивидуальные или общеантропологическое значение, а складываются в конструкции, названные Вебером “идеальные типы”.

Один из самых известных и фундированных идеальных типов разработан М. Вебером в его знаменитом труде «Протестантская этика и дух капитализма» (1905). Здесь ученый обосновал свою оригинальную концепцию становления современного европейского капитализма, противостоявшую известному Марксову учению о первоначальном накоплении капитала. В противоположность К. Марксу, акцентировавшему социально-экономические детерминанты этого процесса, М. Вебер выдвигает на первый план религиозно-этические факторы. Веберовское сравнительное изучение религий было основано на выделении идеального типа определенной религии, в котором эта религия предстает не как адекватное воспроизведение в его эмпирическом виде, обусловленном реальными обстоятельствами, а как системная, логически упорядоченная конструкция. Идеальный тип – это умозрительное построение, хотя и созданное на основе изучения эмпирической реальности. Но это не описание обозреваемых фактов, а намеренно упрощенное и доведенное до логически стройного типа, в котором множество элементов, существующих “дискретно и диффузно” в реальном объекте, соединяются в единую теоретическую модель.

С протестантской этикой Вебер связывает утверждение в Европе «духа капитализма», т. е., поясняет он, «того строя мышления, для которого характерно систематическое и рациональное стремление к законной прибыли в рамках своей профессии» [54]. Мирская аскеза протестантизма отвергала непосредственное наслаждение богатством и стремилась сократить потребление, а главное, освобождала буржуазное приобретательство от психологического гнета традиционалистской этики, превращая стремление к наживе не только в законное, но и в угодное Богу занятие. Правда, при том непременном условии, что такое стремление не есть самоцель, что является верхом порочности. Только богатство, являющееся результатом профессиональной деятельности, есть Божье благословение.

Вебер был убежден, что рационализация, социального действия – это тенденция самого исторического процесса. Европейская история последних столетий и вовлечение других цивилизаций на путь индустриализации свидетельствует, по мнению Вебера, о том, что рационализация есть всемирно – исторический процесс. Он сделал акцент на решающее значение ценностных компонентов, акцент на выявлении историчности культурно-значимой индивидуальной действительности (или его фрагментов), на тесную связь с субъективными предпосылками, на особой роль понимания как специфического способа в постижении социальных явлений «нацеленного» на смысл.

Тема 7. ПАРАДИГМА ИСТОРИЧЕСКОЙ НАУКИ XX в. РАЗВИТИЕ СИСТЕМНОГО МЕТОДА ИСТОРИЧЕСКОЙ ШКОЛОЙ «АННАЛОВ»

Целью занятия является осмысление процесса эволюции исторической школы «Анналов» и её вклада в развитие исторического познания.

План:

1. Концепция «географии человека» Видаля де ля Бланша. «Исторический синтез» А. Берра. Возникновение школы “Анналов”. М. Блок. Л. Февр.

2. Системные методы 40-х – 70-х гг. XX в., концепции Л. Берталанфи, Н. Винера. Ф. Бродель. «Глобальная», или «тотальная» история.

3. Исторический синтез. Междисциплинарные исследования. Понятие «ментальность». Идея множественности социального времени. Структурализм.

4. «Новая историческая наука». Кризис структуралистской методологии. «История в осколках».

Содержание занятия:

В XX веке ведущие позиции в исторической науке Запада занимала французская историческая школа «Анналов». После 1991 года в нашей стране появилось большое количество работ посвящённых этому направлению, а в РГГУ был создан Российско-французский центр исторической антропологии им. М.Блока [55]. При изучении этой темы рекомендуется обратить внимание на работы, характеризующие основные теоретические подходы данной научной программы [56] и обобщающие историографические работы [57].

«Новая история» или как её чаще называют в российской историографии школа «Анналов» – в значительной степени «дочь географии» [58]. На это указывалось во многих историографических трудах французских историков. Из всех влияний, которые воздействовали на Марка Блока и Люсьена Февра, наиболее глубокое было бесспорно воздействием Поля Видаля де ля Бланша, считавшего, что история человеческих сообществ в значительной степени определяется местными географическими возможностями (в данном случае обычно используется понятие «географический поссибилизм», противопоставленное понятию «географический детерминизм»). Жорж Лефевр, в «Возникновении современной историографии», строит на этом характеристику научного творчества Люсьена Февра. Бродель не раз подчеркивал значение заимствования методологического потенциала географии: «не следует забывать, что пути аграрной истории были проложены во Франции в двадцатых годах XX-ого века географической школой» [59].

Историк по образованию, Поль Видаль де Ла Бланш (1845-1918) стал основателем французской географической школы, он автор книги «Географическая картина Франции», составившей том I академической «Истории Франции», опубликованной Эрнестом Лависсом. Поль Видаль де Ла Бланш – яркий представитель официальной науки. Считается основателем французской геополитической школы. Де Ла Бланш, по сути, является основателем «антропологической школы» политической географии, которая стала в его «исполнении» альтернативой германской школе геополитики «теории большого пространства» и получила название «поссибилизм». Главный элемент его теории — категория локальности развития цивилизации. Ее основу составляют отдельные очаги, которые являются первокирпичиками, элементами цивилизации. Они представляют собой небольшие группы людей, которые складываются во взаимодействии человека с природой. В этих первичных клетках — общественных ячейках — постепенно формируются определенные «образы жизни». Взаимодействуя с окружающей средой, человек растет, развивается. Ученый отмечал: Географическая индивидуальность не есть что-то данное заранее природой; она лишь резервуар, где спит заложенная природой энергия, которую может разбудить только человек. Большой почитатель немецких географов, в частности, Ратцеля, Видаль де Ла Бланш выступал за строгую научность географии. “Задача географии заключается в том, чтобы выяснить, каким образом физические и биологические законы, управляющие миром, сочетаются и изменяются на различных участках поверхности Земли”, указывал он в 1913 г. В то же время, будучи противником догматизма, Видаль де Ла Бланш категорически отвергал детерминизм Ратцеля. Последний в своей книге Земля и эволюция человека (1922) квалифицировал подход французского учёного как “поссибилистский”. “Любое пространство (долина, гора, река…; сельская местность, город…) содержит в себе множество виртуальностей (так например, река может быть границей, путём сообщения или местом торговли…); только человек может материализовать некоторые из этих возможностей.

Два других теоретических источника формирования общетеоретических представлений лежащих в основании школы “Анналов” – социология Э. Дюркгейма и теория исторического синтеза А. Берра. Дюркгейм отстаивал необходимость распространения рациональных методов на познание общества, которое рассматривалось как интегрированное целое, состоящее из взаимосвязанных элементов. Иными словами, это целостная система, органическими элементами которой являются экономические, географические и иные факторы, а также “коллективные представления” (общие идеи, верования, моральные нормы, мотивы деятельности), образующие в своей совокупности некоторую целостность, изучение которой требует применения по образцу естественных наук объективных методов. А. Берр вошел в историю исторической мысли как создатель теории исторического синтеза, постулировавшей, что история и философия должны стать двумя главными аспектами будущей науки, которая приобретет характер исторического синтеза. Это будет, полагал он, наука в одинаковой мере умозрительная и основанная на практике, одинаковой мере умозрительная и основанная на практике, ретроспективная и обращенная в будущее. Эта наука противопоставлялась утратившей общественное доверие фактографической “историзирующей истории”.

Основоположники “Анналов” были убеждены, что история является не эмпирической, а теоретической наукой – в том смысле, что она нуждается в теории как необходимом условий научного осмысления изучаемых ею явлений. Ибо, разъяснял Л. Февр, “без предварительной, заранее разработанной теории невозможна никакая научная работа. Мысленная конструкция, отвечающая нашей тяге к познанию, теория как раз и является наглядным примером научного опыта” [60]. Возникновение школы «Анналов» связано с вызовом со стороны социологии и той роли, которую играла во Франции историческая наука. Государственная поддержка развития исторической науки сыграла в данном случае решающую роль. Созданная в 1921 году касса научных исследований финансировала выполнение текущих исследовательских работ. Услугами этой кассы в 1929 году пользовался, в частности, Марк Блок. В 1938 году Люсьен Февр получил субсидию на осуществление исследований реестров феодальной земельной собственности. В этих условиях и появляется в 1929 году журнал «Annales d’histoire économique et sociale». Марк Блок и Люсьен Февр возглавили исследования, направленные на изучение общества в единстве всех его социальных связей. Основатели «Анналов» активно вводят в сферу исторических исследований понятие «ментальность» (mentalités), ставшее ключевым в историознании ХХ века [61]. Под ментальностью подразумевалась система образов и представлений, которые всегда лежат в основе человеческих суждений о мире, своем месте в нем и, следовательно, определяют поступки и поведение людей [62]. «Глобальный взгляд» нацеливался и на отдельный объект, проблему. Историк должен охватить все стороны жизни человека и общества – вот основополагающий принцип, который попытались реализовать и сами основатели школы М. Блок, Л. Февр, и признанный лидер «второго поколения» (конец 50-х – начало 70-х гг. ХХ в.) школы Фернан Бродель (1902 – 1985) , и его ученик Эммануэль Ле Руа Ладюри (род. 1929 г.), и Жорж Дюби (1919 – 1996), и Робер Мандру, и др.

В послевоенный период журнал «Анналы» возглавил Фернан Бродель. В этот период школа Анналов отражала в своих подходах системные методы 40-х – 70-х гг., которые базировались на ряде положений Л. Берталанфи, Н. Винера, У. Эшби и др.[63], руководствовавшихся детерминистскими представлениями. После Второй мировой войны Ф. Бродель провозгласил «новую концепцию социального», в основе которой лежала идея множественности социального времени. «Ткань» истории, по мнению ученого, формирует взаимодействие различных типов времени:

а) «длительного времени», регулируемого медленными столетними или даже тысячелетними природными изменениями;

б) «социального времени», связанного с изменениями социальных структур, текущего довольно медленно, в пределах столетий;

в) «событийного, поверхностного времени».

Отвергая мысль о возможности объяснить историю «с помощью того или иного господствующего фактора», Ф. Бродель указал на важное значение системы факторов, группирующихся вокруг феномена географической среды. Предпосылками общественных изменений, согласно Ф. Броделю, были и географические условия, и рост народонаселения, и изменения в технике, и преобразования нравственности, быта, транспорта, религии и т.д.

Согласно концепции Ф. Броделя «долгое время» – время географических и материальных структур, «среднее время» – время экономических циклов, конъюнктуры, «краткое время» – время политической жизни, время события. «Долгое время» отражает взаимодействие человека и природы. Изменения в данном случае происходят очень медленно. Достаточно быстро по сравнению с этой историей происходят изменения отношений внутри социальных групп и между ними в результате осуществления различных видов деятельности. Это история социальная: история групп и объединений. Здесь – глубинные мотивы поведения социальных общностей. И, наконец, «короткое время»: время событийной истории, участником которой является конкретная личность. Это самая богатая событиями часть истории, в которой велика роль случая. В исторической дисциплине произошёл переход к новым исследовательским, методологическим и концептуальным парадигмам. «Старая» история оперировала вопросами типа: «Что случилось»?» Как это случилось?» В «новой» истории эти вопросы трансформировались в один: «Почему это случилось?»

Отличительной чертой этого направления стало осуществление исследовательской работы по единым программам. История престала быть делом историков-одиночек. После войны при поддержке американцев и Управления высшего образования создаётся VI секция в Практической школе высших исследований. До 1950 года её возглавляет Л. Февр, после 1950 года – Ф. Бродель. В 1971 году стараниями Ф. Броделя она становится Школой высших социальных исследований (EHESS) и занимается исключительно исследовательской работой. Это позволило таким историкам как Ж. Ле Гофф и Ф. Фюре занять стабильное положение вне лицея и университета и всецело посвятить себя исследовательской работе. Новая история в 80-х годах предложила метафору, превосходно иллюстрирующую суть нового подхода к изучению истории. Новая история – «история молчаливого человечества» – это море, на поверхности которого плавают исторические события, а в глубине лежит анонимный народ. Необходимо проникнуть в глубины моря, поставив в центр исследования не героя, а безымянного человека и его повседневную жизнь, купно проанализировать все аспекты человеческой мысли, поведения, деятельности и через это постигнуть всю глубину истории. Историки начали описывать «длительное» время на конкретных примерах, и что самое удивительное эта история позволила им резко увеличить читательскую аудиторию. Успех книги Ле Руа Ладюри «Монтайю» (1975 г.) в этом смысле является символическим, хотя и остался исключением. Историки поднялись на новую ступень интеллектуального и морального авторитета, о чем свидетельствует целый ряд явлений: резкий рост числа исторических бестселлеров и списков исторических изданий в издательских каталогах, появление новых, отличающихся по форме от книг и академических статей, разновидностей исторических публикаций в прессе, на телевидении и в кинематографе. На первое место начали выходить коммерческие, а не научные интересы, что всегда чревато отходом от поисков истины. Изучать то, что интересно массовому читателю, конечно выгодно с материальной точки зрения. Но академическая наука не может ограничиваться этими рамками. Кроме того, нельзя считать детерминанты длительной протяжённости более значимыми только потому, что они меняются медленнее. Опыт экологических исследований в XX веке показывает, что изменения, возникающие в результате антропогенного воздействия на окружающую среду, превращают «долгое время» в «короткое».

Казалось, что с помощью структуралистских методов удалось, наконец, создать новую методологию исторической науки, устраняющую все недостатки марксистской концепции. Налицо были все признаки бурного и захватывающего развития исторической профессии после 1970 г. Оно, однако, с трудом поддавалось контролю; более того, он сопровождалось своего рода недомоганием и поставило ряд вопросов о дисциплине и её методах – вопросов, становившихся все более актуальными на протяжении 1980-х – 1990-х годов.

Кризис исторической науки стал очевидным следствием того же самого прогресса в области исторических исследований. До сих пор история неизменно выигрывала от аннексии чужих территорий и накопления новых знаний. Она умножила круг рассматриваемых предметов, заимствовала идеи и подходы из других социальных наук и выделила из себя ряд поддисциплин (чей статус, а порой и оправданность существования значительно разнятся). Под её началом оказалась безбрежная, постоянно расширяющаяся территория – под началом, но не под контролем. Такова цена, которую всегда надо платить за отказ от единой исследовательской программы и общей методологии. Такая эволюция исторического знания оказалась чревата для истории потерей программы и единства. Неспособность организовать накопленные богатства грозила истории дезинтеграцией на множество специализированных подразделений, возможно, не, связанных более друг с другом. Такая ситуация время от времени, в духе поздравления самих себя с успехами науки, именовалась «историографическим взрывом», но позднее получила более пессимистическое определение: «история в осколках» [64]. Получился «хаотический позитивизм», находящий своё выражение в «теории равноправных факторов». Такой эмпирический подход уводит историка в мир случайностей и позволяет объяснять события любыми факторами. Отсюда как возможные последствия – субъективизм и произвол историка [65].

Целью занятия является ознакомление с основными процессами происходившими в западной историографии в 70-начале 90-х годов ХХ века, приведших к трансформации исторического познания

Вопросы:

1. Смысл и направленность истории в свете постмодернистского влияния на историографию: «конец истории» и отказ от глобальных объяснительных схем.

2. «Историографическая революция» и отказ от одностороннего сциентизма в 70-начале 90-х годов ХХ века в западной историографии.

3. Хейден Уайт о поэтике историописания.

4. «Лингвистический поворот». Семиотика и история.

Содержание занятия:

Постмодернизм – совокупное обозначение наметившихся в конце XX века тенденций в культурном самосознании развитых стан Запада. Собственно философии постмодернизма не существует. Причина этого в том, что постмодернизм возник из радикального сомнения в возможности философии быть основой мировоззренческого и жанрового единства. Постмодернизм – ситуация в философии, обозначающая отказ от попыток систематизации, от попыток представить мир в виде жёстких, самозамкнутых систем. «Кризис духа» начала XX века был ознаменован полной потерей доверия и к гуманизму, и к рационализму, как к абсолютно спекулятивным, более чем подозрительным идеалам. Две мировые войны, тоталитарные режимы, массовые убийства, разрушение городов, идейный хаос поставили человека перед лицом всепоглощающего космического безразличия. Высокие моральные принципы трансформировались часто в цинизм, познавательный идеализм в технические манипуляции. В искусстве имел место переход от создания шедевра к шоковому, скандальному произведению. Постмодернизм пронизан недоверием к логическим формам, к словам, в которых видит, прежде всего, дискурс власти, скрытое насилие и пытается преодолеть заложенную в них «однозначную и предсказуемую рациональность». Изучая структуру языка, постмодернисты (Ж. Деррида, Р. Барт) пытаются утвердить ценность «языка-в-себе» и, вместе с тем, свободное, ассоциативное и творческое мышление, не воспринимающее бытие, как изначально обладающее логикой и закономерностью.

В исторической науке и в философии истории (историософии) такой подход означает отрицание смысла истории. [66] (Отрицание смысла истории становится общим направлением развития западной обществоведческой мысли в XX веке). [67] С этой позиции история не является ни наукой, ни искусством, а чем-то другим – искусной игрой слов, подменяющей реальное, где метафоры истории как науки или истории как искусства отражают структуру власти, которая вводит эти метафоры в игру. [68] Философы, которые отвергают классическую модель историософского теоретизирования, отрицают возможность увидеть историю как смысловую целостность, так как, по их мнению, прогресс в истории – есть лишь одна из возможных моделей познания действительности, а не объективно существующее явление.

Идеологическая нагруженность гуманитарного познания абсолютизируется в концепциях философского постмодернизма, согласно которым, в науке воплощена воля к власти. Наука выполняет репрессирующую по отношению к другим точкам зрения функцию, диктуемую ей идеологией. Выход из под идеологического диктата власть предержащих философский постмодернизм усматривает в отказе от так называемого «истинного», «научного» познания, что позволит зазвучать репрессированным голосам. Но эти голоса не нейтральны, в них отражаются разные идеологии. Следствием такой установки становится фрагментированность предмета гуманитаристики и многообразие «объектов», конструируемых исследователями. Постмодернизм предлагает псевдорешение проблемы идеологической нагруженности гуманитарного знания. Отбрасывая категории истины и объективности, он обрекает гуманитарные науки на методологический хаос [69].

Сегодня очевидно, что таким образом историческое познание вступило в стадию очередного кризиса, который должен разрешиться переосмыслением его теоретических основ. Данный процесс Б.Г. Могильницкий назвал «историографической революцией». Можно выделить три этапа историографической революции: объективистский (сциентистский), субъективистский (постмодернистский) и синтезирующий. Первый из них падает на 1960-1970-е гг., второй охватывает 1980-е – начало 1990-х гг., третий начинается в 1990-е гг. на третьем этапе стало очевидно, что ситуация постмодерна заканчивается. Государство перестаёт быть универсальным субъектом исторического процесса. Меняется восприятие истории. Если раньше главным заказчиком для историков было государство, то теперь надо ответить на социокультурный запрос. Привычный мир политических пристрастий исчезает, идеологии прошлого не находят отклика в умах обывателя. Какой тип социальной памяти нужен современному обществу? Этот вопрос становится центральным в теории исторического познания к началу XXI века. Современный человек постоянно сталкивается с многообразием, а это вызывает психологический стресс, чувство неуверенности в собственных силах, сомнение в способности понять то, что происходит в обществе. Отдельные истории, которыми пичкает человека телевидение и другие средства массовой информации, не связанные в одну систему, – благоприятная среда для манипуляции единичными воспоминаниями (проверить их с точки зрения единой теории нельзя, а знать всё попросту невозможно). Это стало возможным в результате отказа от метарассказа в ситуации постмодерна.

Социальным группам необходимы свидетельства своего существования в прошлом, но им требуется такая картина прошлого, которая служит объяснению или оправданию настоящего, часто за счёт исторической достоверности. Механизм социальной памяти наиболее чётко проявляется в тех обществах, где невозможно апеллировать к документальным материалам как средству уточнения событий или высшему авторитету. Традиции, ностальгия и прогресс являются базовыми составляющими социальной памяти. Каждая из них по-своему откликается на глубокую психологическую потребность в защищенности – они, казалось бы, обещают либо отсутствие перемен, либо перемены к лучшему, либо душевно более близкое прошлое в качестве убежища. Реальное возражение против них заключается в том, что в качестве всеобъёмлющей концепции они требуют от прошлого соответствия подспудной и часто безответной потребности, ищут единственное окно в прошлое, а заканчивается это недооценкой всего остального.

Задача профессионального историка в «противостоянии социально мотивированным ложным истолкованиям прошлого». Преодолевая «ложное» истолкование прошлого, невозможно, по-видимому, отказаться от «социально мотивированного» исторического знания. И мы не случайно поставили слово «ложное» в кавычки. Ведь ложное выявляется только в сопоставлении с истинным, а взгляд историка также обусловлен как социальными, так и психологическими (а часто и идеологическими) причинами. Кроме того, историк обязан отвечать на социальный запрос и удовлетворять потребность в разных типах историописания [70].

Широкое понимание историографической революции, охватывающее уже следующий ее этап, было очерчено В.М. Мучником и И.Ю. Николаевой. Усматривая доминанту процессов, происходивших в западной исторической науке 1970 – начала 1990-х гг., в стремлении преодолеть «односторонний сциентизм» и подчеркивая, что нынешняя историографическая революция протекает «под знаком культурантропологизма», они характеризовали ее как трансформацию дисциплины в направлении овладения ею целостной методологией анализа человека, его сознания и психики, его культуры в самом широком смысле [71].

Точка зрения на мотивы поведения людей меняется. Не рационально осознанные экономические или социальные интересы заставляют обычных людей действовать, а их представления, которые вырабатываются в процессе деятельности. Никто не отрицает наличия объективной реальности, воздействующей на человека. Но объективная реальность не фотографируется его сознанием и не воспроизводится автоматически. Прежде чем стать частью опыта человека, она проходит обработку воображением человека. Человек в зависимости от предшествующего опыта и ценностных ориентаций, выстраивает определённую картину мира и определяет своё место в ней, расставляет приоритеты, а затем уже действует. Любой источник – продукт деятельности человека, который видел, как правило, то, что хотел видеть, то, чему придавал значение, поэтому любой источник не может быть расценён как историческая реальность, которую мы наблюдаем. В любом случае любой исторический вопрос задаётся человеком, находящемся в обществе. Даже если он повернётся к обществу спиной и видит функцию истории в беспристрастном познании, он всё равно не может не принадлежать к своему времени. Любой вопрос задаётся с каких-то позиций. Следовательно, в духе неклассической философии, надо для объяснения действий людей прошлого понять, как они думали, каковы были их представления, то есть надо не только объяснить, но и понять. Очень важно при изучении духовной жизни обнаружить не только предметы, окружающие человека, но и отношение человека к ним. Наши представления – место соединения бытия и сознания. Люди осуществляли деятельность, приобретали опыт, предавали его по наследству, другие люди воспринимали этот опыт, переоценивали его исходя из своего опыта. И всё это вместе взятое и было исходной мотивацией их деятельности. Опыт фиксировался либо за счёт устной передачи, через традиции, либо с помощью текстов, что мы имеем с появлением письменных культур. Опыт – это и есть культура. Культура осуществляет давление на индивида, является фактором, который ограничивает возможности человеческого воображения. Трудно сказать, что сделает человек, но можно сказать, чего ему делать нельзя, чтобы не было отрицательных последствий. Это и есть материал, который историки вырабатывают для формирования системы ценностей общества, которая может стать основой для его консолидации.

Человек наделён свободной волей, его поведение не поддается жёсткому программированию, ввиду чего в истории ненадежны прогнозы и бывает трудно определить мотивы поступков того или иного героя прошлого. Конечно, деятельность исторической личности – царство не только свободы, но и необходимости. Каждый из нас ограничен теми предпосылками в культурной жизни, которые были созданы предшествующими поколениями, соответствующей социальной средой, природными условиями, индивидуальными задатками и прочим. Поэтому, сколь бы гениальной ни была личность, реально осуществимыми оказываются лишь те её цели, которые соответствуют данным условиям места и времени, либо результаты оказываются недолговечны. Таким образом, общественная жизнь выступает как сложный сплав субъективных и объективных элементов.

Из совокупной деятельности отдельных лиц в историческом процессе возникают такие образования, значение которых далеко превосходит пределы отдельной личности: государство, церковь, наука, искусство и т. д. Историческая наука, как продукт деятельности человека, также есть часть некой системы, принадлежащей истории. Сам исследователь выступает как член определённого сообщества, т. е. он историчен. В этом смысле социальное познание оказывается самопознанием, в котором общество является субъектом и объектом одновременно. Успех такого самопознания в немалой степени будет зависеть от уровня развития общества, его ценностных ориентаций.

Именно на это обратил внимание американский историк Хейден Уайт, применивший методы литературоведения к исследованию исторических произведений. Самая известная его книга – «Метаистория» (1973). Он указал на связь содержания и формы изложения исторического сочинения. По убеждению ведущего немецкого методолога истории Й. Рюзена, книга стала «поворотным пунктом в современной дискуссии об основах исторической науки, поскольку здесь взгляд на нарративную структуру исторического познания был развит в теорию историописания, которая объясняет историческое познание как конкретную, лингвистическую структуру» [72].

Человек думает с помощью слов и образов. Они фиксируются в опыте с помощью символов и в первую очередь с помощью языка. От языка, с помощью которого мы общаемся и сохраняем накопленный опыт, зависит то, как мы думаем и строим планы, в какой последовательности расставляем жизненные приоритеты. Это стало очевидно в связи с развитием информатики и появлением искусственных языков программирования. Соответственно глубинными структурами рассуждений становятся нарративные (повествовательные) и дескриптивные (описательные) механизмы. Им присуща своя логика, которая поддаётся выявлению и анализу. Таким образом, появилась ещё одна возможность для изучения разных логик мышления представителей различных исторических школ на новом уровне: открывается путь к пониманию внеязыковых досознательных механизмов мышления.

X. Уайт обращается к вечному, поставленному ещё Аристотелем, вопросу о том, чему принадлежит история: науке или искусству. Не блещет также особой новизной и ответ на него, предлагаемый американским автором, убеждённым в ненаучности истории. Ненаучность истории парадоксальным образом обосновывается в книге в русле сциентистской традиции. В предисловии к её русскому изданию автор признаёт, что «Метаистория» принадлежит определенному, «структуралистскому» этапу развития западной гуманитарной науки», и добавляет: «Сегодня я писал бы её иначе». Эта принадлежность выражается прежде всего в предпринятом в книге анализе глубинной структуры исторического воображения. С этой целью X. Уайт разрабатывает формальную теорию исторического сочинения, трактуя его как словесную структуру в форме повествовательного прозаического дискурса. На основе тропологической стратегии X. Уайт постулирует четыре главных модуса исторического сознания: Метафору, Метонимию, Синекдоху и Иронию. Это, по его определению, четыре основных тропа, каждый из которых обеспечивает основания для особого языкового протокола, посредством которого представляется историческое поле и на основе которого для «объяснения» этого поля могут быть использованы специфические стратегии исторической интерпретации. Позиция состоит в том, что доминирующий тропологический модус и соответствующий ему языковой протокол составляют неустранимый «метаисторический» базис всякого исторического сочинения. Троп Иронии это модель языкового протокола, в котором традиционно выражается скептицизм в мысли и релятивизм в этике. Подчёркивая поэтическую природу историописания, X. Уайт вместе с этим указывает на то, что интересы истории как формы интеллектуальной активности носят характер, придающий ей статус научной дисциплины.

Представленная Уайтом аргументация ненаучности истории не является безупречной уже потому, что в ней обходится проблема верификации получаемых в ходе исследования результатов. Между тем именно в этой плоскости, а отнюдь не в наличии или отсутствии взаимно исключающих интерпретаций лежит критерий научности наших знаний в любой сфере познавательного спектра. Что же касается конкурирующих интерпретаций, то их наличие сопровождает развитие каждой науки, в особенности в её кризисные периоды, естествознания не в меньшей степени, чем истории. Причём в данном случае вопрос о языке этих интерпретаций не столь уж существен.

Согласно концепции Уайта раскрытие формальной связности различных событий и явлений в историческом сочинении достигается: (1) объяснением посредством построения сюжета, (2) объяснением посредством доказательства и (3) объяснением посредством идеологического подтекста.Мысль сама по себе не новая. Об идеологическом подтексте любого сочинения писали ещё классики марксизма. Следуя анализу Карла Манхейма в «Идеологии и утопии», Уайт постулировал четыре основные идеологические позиции: Анархизм, Консерватизм, Радикализм и Либерализм. Консерваторы стремятся рассматривать социальное изменение по аналогии с ростом растений, в то время как Либералы (по крайней мере, XIX века) склонны рассматривать его по аналогии с подгонкой, или «тонкой настройкой», механизма. В обеих идеологиях фундаментальная структура общества предполагается прочной, некоторые изменения – неизбежными, но само изменение рассматривается как наиболее эффективное тогда, когда изменяются скорее отдельные части тотальности, чем ее структурные отношения. Между тем Радикалы и Анархисты убеждены в необходимости структурных трансформаций, первые – в интересах переустройства общества на новой основе, вторые – в интересах упразднения «общества» и замены его «общностью» индивидуумов, объединённых вместе общим чувством их общей «человечности». Что касается скорости рассматриваемых изменений, Консерваторы настаивают на «естественном» ритме, в то время как Либералы отдают предпочтение тому, что может быть названо «социальным» ритмом парламентских дебатов или ритмом образовательного процесса и электоральной конкуренции между партиями, которым вверено наблюдение установившихся законов правления. Напротив, Радикалы и Анархисты допускают возможность трансформаций-катаклизмов, хотя первые склонны больше значения придавать власти, необходимой для произведения таких трансформаций, более чувствительны к инерционной тяге унаследованных институтов, а потому более, чем вторые, озабочены разработкой средств достижения таких трансформаций.

Эти подходы проявляются в формировании системы аргументации. Следуя анализу Стивена Пеппера в его «Мировых гипотезах», Х. Уайт выделил четыре парадигмы формы, которую может принимать историческое объяснение, рассматриваемое как дискурсивное доказательство: Формистскую, Органицистскую, Механистичную и Контекстуалистскую.

Формизм считает объяснение законченным, когда должным образом идентифицирован данный набор объектов, определены его класс, общие и специфические атрибуты и ему придано наименование, удостоверяющее его специфичность. Рассматриваемые объекты могут быть индивидуальностями либо коллективами, частными либо общими, конкретными сущностями или абстракциями. Это предопределяет задачу исторического объяснения – рассеять понимание тех сходств, которые, по-видимому, объединяют все объекты поля. Если историк установил уникальность определённых объектов поля или разнообразие типов или феноменов, которые это поле проявляет, он дал Формистское объяснение поля как такового. Формистский тип объяснения следует искать у Гердера, Карлейля, Мишле, романтических историков и великих исторических рассказчиков, таких как Нибур, Моммзен и Тревельян,– в любой историографии, в которой изображение разнообразия, красочности и живости исторического поля считается главной задачей работы историка.

Органицистские мировые гипотезы и соответствующие им теории истины и доказательства сравнительно более «интегративны» и поэтому в своих операциях более редуктивны [73]. Органицист пытается изобразить детали исторического поля как компоненты синтетического процесса. В сердце Органицистской стратегии лежит метафизическая приверженность парадигме отношений «микрокосм–макрокосм»; и историк-органицист склонен руководствоваться желанием видеть индивидуальные сущности в ролях компонентов процесса, образующего целое, которое более значимо, или качественно отлично, от суммы своих частей. Историки, работающие в рамках этой стратегии объяснения, такие как Ранке и многие «националистические» историки середины XIX столетия (фон Зибель, Моммзен, Трайчке, Стабс, Мэтлэнд), склонны структурировать свои повествования таким образом, чтобы изобразить консолидацию или кристаллизацию из совокупности представляющихся разрозненными событий некоторой интегрированной сущности, важность которой значительнее, чем важность любой из тех индивидуальных сущностей, что анализировались или описывались в процессе повествования.

Механистичные мировые гипотезы также интегративны по своей цели, но они скорее редуктивны, чем синтетичны. Выражаясь в терминах Кеннета Бёрка, Механицизм склонен рассматривать «поступки» [«acts»] населяющих историческое поле «действующих лиц» как проявления сверхисторической «силы», происходящей из «сцены», на которой разворачивается «действие», изображенное в повествовании. Механистичная теория объяснения обращается к поиску причинных законов, определяющих последствия процессов, открытых в историческом поле [74]. Объекты, которые считаются находящимися в историческом поле, конструируются как существующие в модальности отношений «часть–часть», их специфические конфигурации определены законами, которые предполагаются в качестве управляющих их взаимодействиями. Поэтому такие Механицисты, как Бокль, Тэн, Маркс и Токвиль, изучают историю с целью разгадать законы, действительно управляющие её действиями, и пишут историю с целью показать в нарративной форме следствия этих законов.

Существенная предпосылка Контекстуализма – события могут быть объяснены в рамках того «контекста», в котором произошли. Почему они произошли именно таким, а не иным образом, должно быть объяснено посредством открытия их специфических отношений с другими событиями, происшедшими в окружающем их историческом пространстве. Здесь, как и в Формизме, историческое поле понимается как «спектакль» или богатый деталями гобелен, которым, на первый взгляд, может недоставать связности и видимой фундаментальной структуры. Но, в отличие от Формиста, который склонен просто рассматривать сущности в их конкретности и уникальности, то есть в сходстве и отличии с другими сущностями поля, Контекстуалист настаивает на том, что то, «что случилось» в поле, может быть объяснено только на основе уточнения функциональных взаимосвязей, существующих между действующими лицами и силами, занимающими поле в данное время [75]. Определение этой функциональной взаимосвязи выполняется с помощью операции, которую некоторые современные философы, такие как У. X. Уолш и Исайя Берлин, назвали «связыванием». Цель объяснения в этой операции – определить «нити», соединяющие изучаемых индивидуума или институт с их специфическим социокультурным «настоящим». Примеры такого рода объяснительной стратегии могут быть найдены у любого стоящего историка, от Геродота до Хейзинги, но как доминирующий принцип объяснения в XIX веке он находит выражение в работах Якоба Буркхардта. Как стратегия объяснения Контекстуализм стремится избегать и радикально рассеивающей тенденции Формизма, и абстрагирующих тенденций Органицизма и Механицизма. Вместо этого он стремится к относительной интеграции феноменов, найденных в ограниченных областях исторического совершения, с точки зрения «тенденции» или общей физиономии периода и эпохи.

Историографический стиль представляет собой особую комбинацию типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. Но различные типы построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста в конкретной работе не могут быть объединены без помех. Например, Комическое построение сюжета не совместимо с Механистичным аргументом, как и Радикальная идеология несовместима с Сатирическим построением сюжета. Имеет место как бы избирательное сродство между различными типами, которое может быть использовано для получения объяснительного эффекта на разных уровнях композиции. И это избирательное сродство основано на структурных гомологиях, которые можно обнаружить среди возможных типов построения сюжета, доказательства и идеологического подтекста. Это сродство графически может быть представлено следующим образом [76]:

Исторические описания оказываются вербальными моделями, или иконами, отдельных сегментов исторического процесса. Однако такие модели нужны потому, что документальная запись не создаёт сильного и ясного образа зафиксированных в ней событий.

Из всего вышеперечисленного ясно, что число возможных объяснительных стратегий не бесконечно.Работа Хейдена Уайта показала, что невозможность прямого восприятия реальности не означает полного произвола историка в её «конструировании». А это само по себе ставит под сомнение идею посмодернистов о возможности произвольного описания истории. Историк не может оторваться от аудитории для которой он пишет. Это ограничивает его выбор. Кодирование способствует этому в той мере, в какой историк разделяет со своей аудиторией понимание форм, в которые должны облечься значимые ситуации человеческой жизни благодаря участию историка в специфическом процессе формирования смысла и в силу которых он является участником скорее данного культурного наследования, нежели другого. [77]

Признание активной роли языка, текста и нарративных структур в созидании и описании исторической реальности является базовой характеристикой культурологического подхода к истории, под которым обычно понимают совокупность некоторых наиболее общих теоретических и методологических принципов «новой культурной истории». Последняя сформировалась, если можно так сказать, в болевых точках «новой социальной истории», ставших – в процессе переопределения самой, категории социального и мобилизации всего наиболее жизнеспособного в арсенале социокультурной истории – точками роста. Усвоив уроки постмодернизма и переосмыслив историографический опыт недавнего прошлого в условиях эпистемологического кризиса первой половины 1990-х гг., ведущая часть мирового научного сообщества оказалась способной взглянуть на свою практику со стороны и, используя теоретический арсенал микроанализа, накопленный в современном обществоведении, разработать новые модели, призванные избавить социальную историю от ставших тесными форм, ассимилировать новые идеи и выйти в новое исследовательское пространство. [78]

Лингвистический поворот. С точки зрения критиков лингвистический поворот подменяет изучение человека изучением дискурсов (рассуждений, словесных образов, понятий, символов, характерных для той или иной эпохи). Непосредственно лингвистический поворот связан с развитием такой дисциплины как семиотика.

Семиотика (от греч. sema – знак, semiotike) – учение о знаках и о рядах знаковых форм. Как самостоятельная наука семиотика родилась в 50-х годах на пересечении структурной лингвистики, кибернетики и теории познания. Определённый импульс этим исследованиям дали философско-антропологические исследования, изучение различных форм коммуникации, данные структурной и когнитивной антропологии. Она изучает общие принципы, которые лежат в основе структуры всех знаков. Семиотика рассматривает особенности различных знаковых систем и сообщений, использующих эти разные типы знаков. Можно говорить о знаках, которые несут в себе определенное содержание, скажем, светофор или расписание движения поездов. Некоторые знаки сообщают о свойствах предметов (несгораемый, водонепроницаемый). Есть знаки, которые помогают сделать выбор (меню, прейскурант). Семиотическая функция весьма важна для культуры. Сама она представляет определённую знаковую систему. Культурологи и другие учёные изучают эту систему и пытаются овладеть ею.

Человек, рождённый в определённой культуре, с младых ногтей усваивает смысл и назначение знаков, которые обусловливают коммуникацию людей. Однако «чужая» культура нередко оказывается странной, непостижимой. Поэтому вхождение в иную культуру сопряжено с раскрытием знаковой системы этой культуры. А. Соломоник в книге «Язык как знаковая система» выделяет пять основных типов знаков и знаковых систем: естественные, функциональные, конвенциональные, вербальные (естественные языки), знаковые системы записи.

Видным представителем семиотики в нашей стране был Юрий Михайлович Лотман [79] (1922–1993) – специалист в области истории теории литературы, эстетики, культуры, семиотики, культурологии. Его труды основаны на достижениях современного научного знания, особенно теории информации, кибернетики, теории систем. Ю.М. Лотман опирался на богатейший материал мировой и отечественной культуры. Интерес Ю.М. Лотмана к семиотике был обусловлен развитием структурализма в странах Восточной Европы) а также кризисом социологического метода в отечественной науке. Его по праву можно назвать одним из создателей отечественного структурализма, а также автором уникальной в отечественной философии культуры структурно-семиотической концепции культуры. Ю.М. Лотман проявил огромный интерес к анализу текстологических проблем как факта культуры. Космос культуры он истолковывал исключительно с точки зрения его структуры. По мнению Ю.М. Лотмана, самосознание личности тождественно сумме текстов в потоке других текстов, составляющих мир культуры. Структура текста аналогична семиотической структуре культуры, в результате чего можно уподобить структуру и текст.

В концепции Ю.М. Лотмана культура рассматривается как некий код, который предполагает наличие множества текстов. «Семиосфера» и «модель культуры» обозначают два процесса, которые дополняют друг друга и позволяют рассмотреть динамику развития культуры в целом. «Модель культуры» – это специфическое самосознание культуры, её обобщенный образ, который позволяет понимать и истолковывать культуру. «Семиосфера» – это претворение, реализация коммуникативных процессов, само постижение и интерпретация культуры.

Структурно-семиотические методы позволили реконструировать тексты и ритуалы далёкой древности, которая не поддавалась детальной расшифровке и прочтению с помощью прежних исследовательских техник. В общественном сознании стала укрепляться идея культурного многоголосия. В 70-х годах, когда медики и антропологи открыли функциональную асимметрию больших полушарий головного мозга человека, это позволило выявить глубокие аналогии между индивидуальным сознанием человека и структурой человеческой культуры.

Тема 9. ИСТОРИОГРАФИЧЕСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ: МЕТАМОРФОЗЫ «АННАЛОВ» (1970-1980-е гг.). «НОВАЯ СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ»

Целью занятия является осознание и усвоение существенных изменений в западной историографии под влиянием «антропологического поворота» в изучении истории.

Вопросы:

1. Жак Ле Гофф: «антропологический поворот» в изучении истории. История ментальностей.

2. Эммануэль Ле Руа Ладюри: опыт тотального микроисторического исследования.

3. “Ренессанс марксизма” в западной историографии. Марксистское направление в английской историографии.

4. «Новая социальная история».

Содержание занятия:

Жак Ле Гофф: «антропологический поворот» в изучении истории. История ментальностей. Становление современной культурно-антропологической истории неотделимо от деятельности третьего поколения «Анналов», будучи во многом плодом совокупных усилий всех принадлежащих к нему учёных и, более широко, всех работавших в русле «Анналов» исследователей. Не пытаясь в силу невозможности (и ненужности) ранжировать их по роли, которую сыграл каждый из них в «антропологическом повороте» исторической науки, подчеркнём, однако, выдающееся место среди них Ж. Ле Гоффа. Это место определяется органическим слиянием в его лице качеств крупного организатора науки, её оригинального теоретика и практика. Подобно своим предшественникам, Ж. Ле Гофф принадлежит к великой гуманистической традиции французской общественно-исторической мысли, нашедшей своё выражение как в его прочных демократических убеждениях социалистического толка, так и в понимании предмета и задач исторического познания. Ж. Ле Гофф сохранил убеждение в эвристическом потенциале марксизма даже после крушения мировой социалистической системы. Признавая, что «марксистская методология истории, извращённая догматизмом эпохи «реального социализма», рушится на наших глазах», он вместе с тем полагал желательным, «чтобы Маркс, очищенный от компрометирующих его учение измышлений наследников, оставался в числе тех, кто вдохновляет современные исследования в области истории и других наук» [80].

Суть антропологического поворота Ле Гофф сформулировал как дополнение изучения мира реального изучением мира воображаемого. Характеризуя эту новую область исследований, Ж. Ле Гофф пишет: «Используя психоаналитические методы, применяемые в социологии и антропологии, осмысливая роль средств массовой информации, мы всё яснее начинаем понимать, что жизнь человека в обществе определяется не только осязаемыми реалиями, но и образами и представлениями» [81]. Такой подход предполагает что, несмотря на огромное давление исторических структур и тирании событий, человек как личность и как член общества способен влиять на общий ход истории и определять свою судьбу. И в этом огромную роль играют его ценностные ориентации, которые он определяет в процессе самосознания [82].

«Цивилизация средневекового Запада» – «образец историко-антропологического исследования» [83]. Это, конечно, не событийная история в традиционном смысле. Мы здесь не найдём систематического освещения событийной стороны цивилизационных процессов. Но не увидим и высокомерного третирования событий как «пыли истории», недостойных внимания настоящего исследователя. Они присутствуют в этой части книги в качестве вех, характеризующих становление и трансформацию средневековой цивилизации Запада. В концепции автора они выступают своеобразными ориентирами, необходимыми для понимания её сущностных черт. Благодаря этому её исследование помещается в чёткие исторические рамки. Во второй части книги анализу ментальности, мира эмоций и поведения средневековых европейцев предшествуют главы «Материальная жизнь (Х-ХШ вв.)» и «Христианское общество». Но и условия материального существования, и социальная структура этого общества реконструируются автором изнутри – глазами мыслящих, чувствующих, страдающих людей того времени. Воссоздаваемый таким путём мир средневекового европейца Ж. Ле Гофф исследует в режиме времени большой длительности, что позволяет автору создать для его объяснения целостную социокультурную модель.

Ле Гофф отмечает как закономерность переходных периодов явление архаизации. Отмеченное Ж. Ле Гоффом явление архаизации при определённых условиях общественно-духовной жизни имеет значение общесоциологической закономерности, встречающейся на самых разных этапах исторического развития человечества, включая новейшую историю, без учёта которой едва ли возможно объяснить многообразие истории, равно как и мотивации поведения её персонажей. Эти условия коренятся в предельном сужении социокультурного пространства данной цивилизации за счёт подавления победоносной альтернативой иных ценностных ориентации. Только синтез победившей традиции-альтернативы с побеждёнными в состоянии обеспечить её устойчивое развитие. Таков один из важнейших уроков, вытекающий из предпринятого Ж. Ле Гоффом анализа генезиса христианской цивилизации средневекового Запада.

Методология Ле Гоффа является глобальной и в другом смысле. Она базируется на двух основных концептуальных подходах в изучении прошлого: цивилизационном и формационном. Приоритетным, конечно, является цивилизационный подход, что нашло своё выражение уже в самом названии книги и её проблематике: становление, развитие и кризис средневековой западной цивилизации Ж. Ле Гофф определяет её как христианскую цивилизацию, а общество, сложившееся в Средние века, как религиозное, в центре которого была религиозная жизнь средневекового человека. Но эта цивилизация в изображении Ж. Ле Гоффа имела не только духовное, ментальное, но и материальное, социально-экономическое измерение. Она являлась не только христианской, но и феодальной. Мы уже видели, как в изображении средневекового общества автор обращался к языку Маркса, рассматривая его экономическую основу и социальную организацию. Это в его освещении антагонистическое общество, «жестокой реальностью которого была борьба классов» [84]. Основанием социальных антагонизмов в средневековом обществе, подчёркивает Ж. Ле Гофф, «была социальная напряжённость в деревне. Между сеньорами и крестьянами борьба была эндемической (постоянной), обостряясь порой в виде приступов крайней жестокости» [85]. Он усматривает главную её причину в борьбе крестьян за выживание и перечисляет различные её формы – от «глухой партизанской войны» (воровство с господских полей, поджоги урожая, браконьерство) до крупных крестьянских восстаний. Крестьяне не только эксплуатировались феодальным обществом, но ещё и высмеивались в литературе и искусстве с невероятной злобой и враждебностью.

В концепции Ж. Ле Гоффа цивилизационный подход не упраздняет формационный, а как бы вбирает его в себя. В сложной полифонии звуков, переполняющих его книгу, явственно слышится голос Маркса, вернее его язык, который оказывается необходимым для описания экономических процессов и социальных структур, составляющих материальную оснастку западной цивилизации, помогая понять напряжённую духовную жизнь средневековых европейцев и их ментальность. Это язык исторической методологии, ориентированной на исследование становления, функционирования и кризиса определённой, в данном случае феодальной, общественной формации. Ле Гофф создает теорию среднего уровня благодаря марксистской методологии, не исчерпавшей своего эвристического значения. Его вариант «тотального» видения прошлого выгодно отличал, а порой и отличает, от распространенной практики историко-антропологических исследований «микроскопических и сосредоточенных на небольших сообществах» (П. Берк). Такие исследования нередко достигают большой глубины и яркости в изображении в живых красках жизни прошлого, но в них отсутствует широкая социоисторическая перспектива, являющаяся сущностной чертой методологии Ле Гоффа.

Эммануэль Ле Руа Ладюри: опыт тотального микроисторического исследования. Студенческие годы Ле Руа Ладюри совпали с широким распространением среди французской научной молодёжи марксистских и коммунистических идей. В полной мере этому увлечению отдал дань и будущий автор «Территории историка», являясь на студенческой скамье пламенным коммунистическим активистом [86]. Однако разоблачение культа Сталина и венгерские события 1956 г. быстро покончили с его коммунистическими иллюзиями, хотя и не привели на стезю ярого антикоммунизма. Ортодоксальным марксистом Э. Ле Руа Ладюри, как, впрочем, и его учителя, никогда не был. Чем разнообразней становился круг его научных интересов, тем очевидней обнаруживалась невозможность сведения к одной доминанте всей многокрасочности человеческой истории. Скорее ему была присуща характерная для школы «Анналов» ассимиляция марксизма, как, впрочем, и других доктрин, теорий и тенденций эпохи» [87]. Каждая из этих теорий занимает своё место в. теоретико-методологическом арсенале учёного и используется в зависимости от темы его исследования.

Свою безусловную принадлежность традиции «Анналов» Э. Ле Руа Ладюри выразил в программной статье «Неподвижная история» (L’histoire immobile), являвшейся вступительной лекцией, прочитанной в 1973 г. в Коллеж де Франс и опубликованной в 1974 г. в журнале «Анналы», содержавшей ёмкую характеристику этой школы на языке исторической длительности. Позиционируя себя и своих единомышленников «продолжателями традиций», он писал: «Школа так же нетороплива в своём развитии, как и изучаемые ею общества, она соизмеряет свои ритмы с протяжённостью нашего столетия. Подобно старому кроту, зарывшемуся в нору, она не хочет покидать подземные ходы, проявляя редкостное равнодушие к событиям, происходящим на поверхности. Будь то изменения научной моды или длины юбок, то опускающихся до щиколоток, то поднимающихся выше колен, невозмутимый историк школы «Анналов» даже не подумает под них подстраиваться» [88]. Обращает на себя внимание системный подход, на котором базируется вся концепция «неподвижной истории». Её автор рассматривает французское общество XIV-XVII вв. как сложную экосистему, включающую в себя многочисленные, взаимосвязанные разнопорядковые элементы.

Главный порок социальных наук, в оценке Ле Руа Ладюри, заключается в том, что им «вздумалось отрицать толщину старого Хроноса». Между тем история является единственной наукой, способной пробить эту толщу, связав настоящее с прошлым. «Нельзя построить гуманитарную науку, – предупреждает он, – не учитывая толщины прошлого, так же как нельзя основать астрофизику, не зная возраста звёзд или галактик.

«Монтайю»: классика жанра». Вышедшая в 1975 г. под этим названием книга имела подзаголовок: «Окситанская деревня (1294-1324)». Эта существующая и поныне деревня в XIII в. находилась в зоне распространения альбигойской (катарской) ереси, против которой католическая церковь вела яростную борьбу. Работа написана на основе протоколов трибунала инквизиции, так называемого «Регистра Фурнье». Опираясь на него, Э. Ле Руа Ладюри реконструировал целый мир крестьянской средневековой культуры, понятно, не замыкающийся на религиозных переживаниях. «Катарские догматы как таковые, – предупреждает он, – нисколько не являются темой моей книги». Целью своей он полагает «освещение, через призму той или иной этики или системы верований, менталитета и социальных отношений жителей деревни» [89].

Э. Ле Руа Ладюри определяет жанр своего исследования как монографию по аграрной истории. В соответствии с его канонами книга начинается с демографического и топографического описания деревни и характеристики окружающей среды и органов власти, из которых автор особенно выделяет как источник внешнего угнетения «прежде всего амбиции тоталитарной Церкви, искоренительницы разномыслия», подвергавшей крестьянскую общину тяжёлой эксплуатации [90]. В первой части книги рассматриваются деревня в целом, ее местные особенности и социальный строй, мир domus и мир пастушеской хижины, их взаимоотношения. Во второй части автор обращается к «методу глубинного исследования», проникающему в «нижний геологический слой». Здесь его внимание привлекает «тонкий слой» поведенческих стереотипов, коими выткана повседневная жизнь, а именно, «проблемы любовной, сексуальной, супружеской, семейной жизни и демографии». И, наконец, завершает Ле Руа Ладюри абрис своей исследовательской программы, «мы решительно приступим к обширной теме деревенской, крестьянской, народный культуры и человеческих взаимоотношений, понимая слово “культура”, разумеется, в широком, принятом у антропологов смысле» [91].

Социальная практика обусловливала природу крестьянской религиозности. Для монтайонских крестьян, доведённых до ереси, замечает Э. Ле Руа Ладюри, «доброе христианство» являлось в гораздо большей степени делом формальной причастности и самоидентификации (в свете грядущего Спасения), чем углубленной духовной практикой, которая структурировала бы благочестивое поведение человека в каждый момент его земной жизни. Монтайонский протест, выдвигая на передний план идеал бедной церкви, щадит уже существующие мирские богатства и знатные роды и в то же время оборачивается против официальной церкви. «В действительности, – пишет он, – нападают не на богатство как таковое, а на дурной жир неправедных богатеев, «нищенствующих» клириков и монахов: они эксплуатируют деревню, не обеспечивая взамен небесной помощи и защиты».

Ожившее под пером Э. Ле Руа Ладюри прошлое объясняет ошеломляющий успех книги. Причём отнюдь не только в академической среде. Специальное исследование, написанное строгим научным языком, побило все рекорды популярности подобных изданий. Суммарный тираж книги превысил 200 тысяч экземпляров [92], а по некоторым данным, он составил 2 млн. экземпляров [93]. Эта сохранившаяся и поныне деревня после упоминания о книге в одном из радиовыступлений тогдашнего президента Франции Ф. Миттерана стала объектом паломничества десятков тысяч туристов, буквально затопивших её [94].

“Ренессанс марксизма” в западной историографии. Марксистское направление в английской историографии. В 1960-е гг. имя Маркса стало появляться на страницах западных исторических изданий так часто и сопровождалось таким признанием его заслуг перед исторической наукой, что правомерно говорить о “ренессансе марксизма”. Тому были свои причины. Важнейшая из них заключается в востребованности в пору глубокого “кризиса основ” западного историзма теоретических моделей, способных вернуть истории утраченный ею в катаклизмах XX в. научный и социальный статус. Индивидуализирующая методология субъективистской историографии, безнадежно проигрывавшей в конкурентной борьбе с другими социальными науками, подобно социологии или политологии, остро нуждалась в концептуальном обновлении, требовавшем обращения к широким теоретическим конструкциям, обеспечивающим достижение социально полезного знания о прошлом.

Наряду с французской школой “Анналов” такие конструкции предлагал марксизм. Причем если “Анналы” привлекали внимание своей борьбой за “новую историю”, воплотившейся в их историографической практике, то в марксизме искали ее теоретико-методологические основания. В этом качестве он оказал значительное влияние на второе поколение “анналистов”, крупнейший представитель которого Ф. Бродель называл, как уже упоминалось, Маркса основоположником современной исторической науки.

Марксистский подход приобрел популярность как альтернатива господствовавшим в западной историографии релятивизму и субъективизму. Сущность этой альтернативы раскрыл Э. Карр. Отмечая, что влияние материалистического понимания истории ощутимо проявилось во всех серьезных исторических произведениях, написанных после I Мировой войны, он усматривал его признак в том, что “на смену общему интересу к битвам, дипломатическим маневрам, дискуссиям о государственном устройстве и политических интригах как главным темам исторического исследования – “политической истории” в широком смысле – пришло изучение экономических фактов, социальных условий, демографической статистики, подъема и упадка общественных классов”

Показательна в этом отношении полемика Карра с К. Поппером, утверждавшим, что Маркс выводил все тенденции исторического развития из одного универсального закона. Карр цитирует заключительную часть письма Маркса в редакцию русского журнала “Отечественные записки”, где констатируется, что “события, поразительно аналогичные, но происходящие в различной исторической обстановке, приводят к совершенно различным результатам”, и указывается, что только сравнительное изучение разных эволюции позволяет найти ключ к пониманию данного явления. “Но никогда нельзя достичь этого понимания, – приводит английский ученый слова К. Маркса, – пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в ее надисторичности” [95].

Детерминизм в истории отнюдь не означает ее анонимности. Утверждая это, Карр ссылается на известное марксистское положение о том, что история сама по себе “не делает ничего”, что она “не обладает никаким необъятным богатством” и “не сражается ни в каких битвах”. Не “история”, а именно человек, действительный, живой человек – вот, кто делает все это, всем обладает и за все борется” [96]. Э. Карр подчеркивает выдающуюся роль К. Маркса в развитии европейской общественной мысли XIX – XX вв. Другой знаковой фигурой был 3. Фрейд, дополнивший и подкрепивший дело Маркса. “Со времени Маркса и Фрейда, – заключает он, – историк не вправе думать о себе как об обособленной личности, стоящей вне общества и истории” [97].

Книга Э. Карра примечательна и в другом отношении. Она демонстрировала включение марксизма в общее русло развития исторической мысли. На смену игнорированию или уничтожающей критике учения Маркса стало приходить понимание того, что оно является органической частью западного исторического мышления, всей западной культуры.

Европейские марксисты были людьми западной культуры, разделявшими ее основополагающие духовные ценности. Это были свободомыслящие люди, для которых марксизм являлся не “интеллектуальным ошейником”, а мощной исследовательской стратегией, открытой для взаимодействия с другими методологическими подходами даже ценою утраты своей концептуальной чистоты. Здесь проходил водораздел между советским и западным марксизмом. В отличие от своих западных коллег советские марксисты видели главную задачу в защите этой “чистоты”. Ратуя за “единственно верное ученое”, отстаивая каждую его букву, они в сущности способствовали омертвению марксизма, превращению его в тупиковую ветвь научного знания и в то же время идеологизировали его в соответствии с теми или иными колебаниями “партийной линии”. Именно в Англии, никогда не знавшей сильного коммунистического движения и связанного с ним культа Маркса, сложилось самое влиятельное в западной историографии марксистское направление, существенно обогатившее наше знание прошлого и способы его получения. Становление “новой социальной истории”, являвшейся своего рода стержнем “новой научной истории”. связано с творчеством таких историков как Э. Томпсон, Э. Хобсбоум, Дж. Рюде, А.Л. Мортон, К. Хилл, Р. Хилтон, ставший первым в Англии профессором социальной истории (в 1963 г. он занял кафедру средневековой социальной истории Бирмингенского университета).

Как пишет Л.П. Репина, “в Англии именно историки-марксисты, не забывая о социально-экономической истории и истории классовой борьбы, явились пионерами и в исследовании массового сознания и поведения людей прошедших эпох” [98]. Английские историки-марксисты в борьбе с экономическим детерминизмом и социологизмом отстаивали значение идей в истории. По словам А.Л. Мортона, они успешно продвинулись “от общего утверждения, что люди являются созидательной силой истории, к точному и детальному представлению о том, кто были эти “люди” на каждом этапе и что они в действительности делали и думали…” [99] Эта цель достигалась путем широкого использования наряду с традиционной марксистской методологией антропологических, психологических и демографических методов. На основе такого междисциплинарного подхода изучались массовое сознание эпохи английской революции, повседневная жизнь, формы социального протеста и особенности сознания английских рабочих в разные периоды их истории.

Так же как и во Франции, организующим началом стало создание журнала «Прошлое и настоящее». Подобно “Анналам”, журнал “Past and Present” видел в людях активных и созидательных творцов истории, считая изучение их воздействия на историческое развитие первостепенной задачей исторической науки. Да и вообще легко заметить многие точки соприкосновения этих изданий. Не случайно авторы английского журнала неоднократно демонстрировали свои симпатии М. Блоку и Л. Февру [100].

Эдвард Палмер Томпсон – “гуманистический марксист”. Начало жизненного пути Э.П. Томпсона было типично для многих левонастроенных английских интеллектуалов середины прошлого столетия с тем только отличием, что критическое отношение к буржуазной действительности было воспринято будущим ученым уже в семье. Его отец был убежденным критиком британского империализма, другом Джавахарлала Неру.

Наиболее известна его книга “Становление английского рабочего класса” (1963), с чьей публикацией обычно связывается само рождение в Англии “новой социальной истории”. По своему заглавию и хронологическим рамкам эта книга поразительно напоминает другое, в свое время не менее известное произведение – книгу Ф. Энгельса “Положение рабочего класса в Англии” (1845), являвшуюся, по авторитетному мнению В.И. Ленина, классическим произведением революционного марксизма [101]. Сопоставление этих написанных на сходную тему книг позволит особенно рельефно обозначить то новое, что привнес в марксистский исторический метод “евромарксизм” и, более широко, различие между классическим и современным марксизмом.

Книга Энгельса раскрывает глубину и значение промышленного переворота в Англии, выявляя при этом ряд общих закономерностей капиталистического производства: периодическое повторение экономических кризисов, образование резервной армии труда и т.п. Автор акцентирует тяжелое положение рабочих, их бесправие и нещадную эксплуатацию. Но главная цель книги – революционно-разоблачительная. Вот как писал об этом сам Энгельс в письме к Марксу: “Я предъявлю англичанам славный перечень их грехов. Перед лицом всего мира я обвиняю английскую буржуазию в массовых убийствах, грабежах и других преступлениях” [102]. Такая направленность определила и целевую установку книги Энгельса. Классовые интересы в ней рассматриваются как прежде всего экономические интересы, а классовое сознание рабочих – как осознание необходимости уничтожения существующей экономической системы. В книге указывается неизбежность пролетарской революции, призванной “свергнуть существующий социальный порядок” [103].

Подобно своему предшественнику, Э. Томпсон также придерживается классового подхода в своем исследовании. В центре его внимания – становление английского рабочего класса и формирование его классового сознания. Как и Энгельс, он преисполнен сочувствием к бедственному положению английских трудящихся, прослеживает формы их самоорганизации. Подобно ему, он сосредоточивается на формировании у рабочего класса “нового сознания”, отражавшего изменившиеся в ходе промышленного переворота условия его жизни. Однако смысл, который вкладывается обоими авторами в понятие “новое сознание”, далеко не совпадал. Здесь как раз и обнаруживается коренное различие между их историческими концепциями. Подход Томпсона не был идеологизированным. Конечно, он не замыкался только на прошлом. Ибо, подчеркивал ученый, “изучая промышленную революцию в Англии, мы можем проникнуть в социальные бедствия, которые все еще нас беспокоят, являясь актуальными для Азии и. Африки” [104].

Томпсон не был дюжинным либералом-антикоммунистом. Он отмечал, что в марксистской традиции все еще существует сильный гуманистический элемент, который должен быть отделен от смешанного с ним гибельного догматизма и авторитаризма. Трансформацию капиталистического общества он определял как революцию, хотя и мирную, но направленную не на улучшение капитализма, а на преобразование его в “общество, в котором логика общности и взаимодействия будет преобладать над конкуренцией и индивидуализмом”.

Основываясь на большом эмпирическом материале, Томпсон показал, что английский рабочий класс в XIX в. был гораздо более гетерогенным, чем это представлялось в классической марксистской теории. При этом, опять-таки вопреки этой теории, он доказывал, что самым революционным, “ударным” отрядом рабочего класса были не фабричные рабочие, а “депрессивные ремесленники”. Соответственно этому в ином свете предстает и характер рабочего движения. Во многих городах, включая крупные индустриальные центры, пишет Томпсон, действительное ядро рабочего движения составляли главным образом ремесленники: сапожники, обувщики, строительные рабочие, мелкие торговцы и т.п. Не существовало и единого классового сознания. Оно, справедливо полагает Томпсон, отнюдь не является автоматическим следствием утверждения капиталистического способа производства, а представляет продукт длительного исторического развития, решающим образом связанного с действиями индивидов, формулирующих новый образ восприятия себя в отношении к другим.

Э. Томпсон развивает собственную концепцию исторической причинности, в которой значительная роль отводится деятельности индивидов. Жизнь человека, поясняет он, развертывается на многих уровнях: экономическом, политическом, психологическом, биологическом, – и каждый из них может в определенное время представлять каузальный приоритет в детерминации данного структурирования событий. Эти уровни постоянно взаимодействуют друг с другом, что делает невозможным сведение всех исторических перемен к воздействиям какой-либо одной причины, пусть и действительно важной. В качестве примера Томпсон подробно описывает историю некоей женщины, которая была профсоюзным лидером на своей фабрике, активным членом лейбористской партии, прихожанкой англиканской церкви, музыкантшей-любительницей, матерью трех детей, женой одного мужчины и любовницей другого. Все эти ипостаси, замечает ученый, играли важную роль в детерминации жизни этой женщины, но ни одна из них не являлась решающей. Единственный способ понять эту жизнь заключается в том, чтобы не руководствоваться социологической теорией, а просто наблюдать ее историю, которая отражает тотальность каузальных отношений, пронизывающих все ее существование.

Никакая теория, включая марксистскую социологию (исторический материализм), не в состоянии полностью объяснить историческое прошлое, так как в “нормальный” ход истории, постулируемый этой теорией, врывается такое непредсказуемое и многомерное существо, как человек. Не сводимая к абстрактным категориям теоретической мысли, человеческая личность обладает огромным творческим потенциалом, вследствие чего, изменяя себя, она изменяет и структуры, в которые она входит. Но этот потенциал не беспределен. Границу его составляет социальная среда, в которой находятся люди, и которая ограничивает свободу их воли, препятствуя индивидам в их усилиях, направленных на достижение своих целей. Томпсон приходит к выводу, что конечным результатом подобных усилий является такое общественное состояние, которое никто не мог полностью предвидеть или предполагать. Он указывает на амбивалентность исторического процесса, в котором присутствует как объективное, так и субъективное начало. Не сводимые друг к другу, они образуют “недобровольную детерминацию” исторического процесса.

Томпсон признает существование исторической истины и возможность ее достижения в научном познании. Однако понимание самой природы истины включает в себя очевидный релятивистский налет. Это истина-гипотеза, ибо наше знание черпается из потенциально ограниченных источников, вследствие чего вытекающая отсюда интерпретация по необходимости будет условной и избирательной. Поэтому, полагает ученый, историк оперирует гипотезами, которые не могут быть доказанными, так как они опираются на достаточно неопределенные знания, в отношении которых мы можем быть уверенными только в том, что они не являются заведомой ложью.

Тема 10. ПОВОРОТ К СУБЪЕКТИВНОСТИ. ЧЕТВЁРТОЕ ПОКОЛЕНИЕ «АННАЛОВ»

Целью занятия является освоение студентами основных навыков по формированию умений учащихся при обучении истории.

Вопросы:

1. Четвёртое поколение «Анналов»: Программный манифест.

2. Пьер Бурдье. Поль Рикёр. Отторжение предопределённости.

3. История как объяснение и история как понимание.

4. Теория «мест исторической памяти» Пьера Нора.

Содержание занятия:

Существенным изменением в историческом познании стало возникновение и развитие «новой социальной истории», которая выполняет несомненно интегрирующую роль в современном историографическом познании. Она становится социокультурной историей, собирая под свою крышу дисциплины, изучающие различные аспекты социальной жизни человека в истории и устанавливая определённые методологические подходы к их изучению. Чем «новая социальная история» отличается от «старой», активно заявившей о себе в XIX в. Отдадим должное этой последней: с ней был связан колоссальный прорыв в понимании предмета истории и задач её изучения. В её рамках были осуществлены крупномасштабные исследования социально-классовых отношений в различные исторические эпохи. В фокусе этих исследований находились большие социальные группы, различавшиеся по своему отношению к собственности и вытекающему из этого своему социальному и имущественному положению. Лежавшие в их основе принципы получили наиболее последовательное выражение в открытом К. Марксом материалистическом понимании истории, обосновавшем системный подход к изучению прошлого, который раскрывал присущие ему социальные антагонизмы, но в то же время страдал выраженным экономическим редукционизмом. Заслуга «новой социальной истории» заключается в преодолении этого редукционизма за счёт существенного расширения видения прошлого, сопряжённого с огромным расширением проблематики исторического исследования. Не отказываясь от достижений своей предшественницы, она радикально трансформировала сам предмет истории, сфокусировав его на человеческой личности, как подлинном источнике многообразия исторической действительности, а следовательно, и исследовательской проблематики, ориентированной на её изучение.

Выдвижение на первый план изучения человеческой личности, руководствующейся в своей социальной практике зачастую неосознанными установками, заставило исследователей обратиться к иррациональному началу в истории, носителем которого является непредсказуемый во многих своих поступках человек. Это не означало возвращение к тому воинствующему иррационализму, который являлся одним из самых ярких выражений общего кризиса исторической мысли XX в. Напротив, признание иррационального начала в поведении человека побуждало «новых социальных историков» к поиску эффективных способов его научного познания, выходящих за пределы той прозрачной картины рационально познаваемого мира, какая рисовалась их предшественниками.

В 1988 и 1989 годах в журнале «Анналы» были опубликованы две статьи, которые стали программным манифестом четвертого поколения. Достигнув пенсионного возраста, ушли в отставку Ж. Ле Гофф, Э. Леруа Ладюри и М. Ферро. На смену им к руководству журналом пришли новые люди, олицетворявшие выход на авансцену четвёртого поколения, представленного такими именами, как Бернар Лепти, Жак Ревель, Роже Шартье, Пьер Нора, Жак-Ив Гренье. Программный манифест, не только провозглашал поворот к субъективности как генеральную линию развития современной исторической мысли, но и обосновывал его сущностные черты и вытекавшие отсюда задачи исторического исследования. Понятие «школа» в данном случае ещё в большей степени, чем применительно к третьему поколению, носит весьма условный характер.

Речь идёт о достаточно разношёрстном движении, центрирующемся вокруг «Анналов», включающем широкий спектр ученых, работающих в различных отраслях гуманитарного знания и использующих различные исследовательские стратегии. В их числе такие всемирно известные учёные, охотно публикующиеся в этом журнале, как социолог и этнолог Пьер Бурдье и философ Поль Рикёр. «Мы не школа, – точно писали в своей самооценке редакторы новых «Анналов» в одной из своих программных статей, – мы – экспериментальный полигон» [105]. Знаковым стало изменение подзаголовка в названии журнала. С 1989 г. он именуется «Анналы. История. Социальные науки». Сохранился замысел журнала со времен его основания ломать перегородки между отраслями знания, что обусловливало основополагающее значение междисциплинарного подхода в научном исследовании. Журнал «Анналы» с 1988-1989 начинает «критический новаторский поворот». Историк Бернар Лепети, секретарь редакции, собирается играть главную роль в определении новых направлений и новых альянсов «которые мобилизуют герменевтику как теоретическое средство или скорее опираются в первую очередь на возможности герменевтики для осуществления первого критического поворота».

Значительное влияние на становление новых подходов оказала феноменологическая герменевтика, предметом которой является анализ чистого смысла, освобожденного от влияния психологических привнесений. Автором данной концепции был философ Поль Рикер. Данная концепция отвергает противопоставление между объяснением и пониманием, между науками о природе и науками о разуме, делая упор на том, что герменевтика есть изучение единичного и неповторимого, что само по себе не отрицает необходимости исследования общего и повторяющегося. Интерпретация как метод изучения единичного есть часть самого Бытия, которое целиком является пониманием. То есть мир объективен настолько, насколько мы его знаем благодаря социальному и личному опыту. Объективности в данном случае можно достигать только при двух условиях: знания контекста изучаемого явления и знания современного опыта. Чтобы иметь основание рассуждать, надо знать конечный ре

Целью занятия является ознакомление с методами изучения микроистории и истории повседневности, соотношением макро и микроисторических исследований в историческом познании.

Вопросы:

1. Макро- и микроуровневые исследования в истории.

2. Принципы микроисторического подхода Карло Гинзбурга. Работа К. Гинзбурга «Сыр и черви: космос мельника, XVI в.»

3. Микроистория и история повседневности. Категории немецкой школы истории повседневности.

Содержание занятия:

Стремление придать истории «научный» статус, критика со стороны позитивистов, тенденция к социализации истории, разработка методологии социально-экономических исследований в первой половине XX в. привели к возникновению ситуации преобладания социально-структурной истории. Практически вплоть до середины XX в. основными объектами исследований были, макроуровневые процессы в обществе. Такое положение дел сложилось благодаря тому пути, который проделала историческая мысль[112].

В самом деле, от наивного нарративизма, «описаний» поступков исторических героев, извлечения моральных уроков из истории историки повернулись лицом к изучению тех сил, действие которых, как казалось, определяет историю. В академическую науку вошли исследования, посвященные экономическому развитию стран, становлению городов, политическим интересам и их взаимосвязям с экономикой и т. д. Однако во второй половине XX в. многие историки пришли к осознанию того факта, что подходы социальной истории привели к изменению предметной области исследований, причем не всегда в сторону её расширения, а, напротив, в сторону сужения. Так, из поля зрения историков ускользали сами люди в истории. В исследования оказались вовлеченными «производительные силы и производственные отношения», между тем «люди» остались без внимания. Как и «политическая история» XIX в., социально ориентированная история XX в. не изучала людей, тем более «маленьких людей»[113].

Именно с таким признанием было связано становление новой истории, ориентированной на изучение микроуровневых объектов. «История должна [была] повернуться к условиям повседневной жизни, таким, какими их испытывали простые люди». Такой переход от макроистории, анализирующей крупные структуры, к микроистории, направляющей усилия на изучение малых сообществ и «маленького человека», знаменовал переключение исследовательского интереса на историю повседневной жизни. При этом новые историки повседневности не идентифицировали себя с той «историей повседневности», которую предлагал в 1960-е гг. Ф. Бродель («Структуры повседневной жизни». В 3 т. «Материальная цивилизация и капитализм». Лондон, 1981). Их внимание было обращено не на материальные условия повседневности, а на то, как эти условия испытывались людьми.

Карло Гинзбург. «Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в.» [114] Профессор Калифорнийского университета (Лос-Анджелес) и Болонского университета Карло Гинзбург (род. в 1939 г.) – один из самых оригинальных и ярких современных историков. Все работы Гинзбурга отличаются заостренно-методологическим характером; они посвящены узловым точкам современного гуманитарного знания и находятся в центре сегодняшних методологических дискуссий. Автор работает на стыках таких дисциплин, как история и антропология, история и искусствоведение, история, фольклористика и психоанализ. Книга Карло Гинзбурга “Сыр и черви” впервые вышла в Италии в 1976 году и с тех пор остается одной из самых популярных исторических монографий на Западе. Детальная реконструкция биографии религиозного диссидента XVI века, предпринятая Гинзбургом по материалам инквизиционных допросов, стала классическим исследованием в жанре “микроистории”, породившим волну научных подражаний. Название книги происходит из космогонических фантазий мельника Меноккио, утверждавшего перед лицом инквизитора, что “в начале ничего не было, а потом море взбилось в пену и затвердело, как сыр, и в нем появилось множество червей, и эти черви стали людьми, а самый сильный и мудрый стал Богом”… Выбор сюжета произведен итальянцем безошибочно. Фигура “упертого” Меноккио – эксцентричная и трогательная, а Карло Гинзбург – тонкий и ироничный наблюдатель. Ведь везде и всегда есть кто-то, кто живет на мельнице, говорит на птичьем языке, выдумывает свой странный мир, своего “Бога”, и любит заводить с первым встречным концептуальные беседы.

Интерпретация Гинзбурга в 70–80-е годы определялась идейной программой “нетрадиционной медиевистики”. Эта последняя была частью того широкого движения мысли, которое в 60–70-е годы в разных дисциплинарных перспективах поставило проблему культуры как центральную проблему наук о человеке. “Открытие культуры” в 60–70-е годы читалось предельно недвусмысленно: оно означало протест интеллигенции против коммунистического режима, который пытался навязать обществу идеал личности участника классовой борьбы и соответствующую систему ценностей. В противоположность этому идеалу историки и теоретики культуры выдвигали понимание личности как субъекта культуры. Пафос утверждения ценности культуры и свободы человека в противовес несвободе вовлеченной в коммунистический активизм личности после падения коммунизма утратил релевантность. Поскольку этот пафос лежал в основе едва ли не всех наиболее значительных достижений социальных наук 60–80-х годов, неудивительно, что сегодня социальные науки переживают кризис. То идейное послание, которое определяло их проблематику и логику на протяжении нескольких десятилетий, едва ли может быть востребовано в современном мире, стремительно перестраивающемся вокруг новых (но еще не определившихся) линий напряжения. Сейчас у социальных наук нет ни сколько-нибудь ясного понимания новых размежеваний, ни нового идейного послания, ни существенно новой проблематики. Трудности микроистории заключаются в том, что она невозможна как самостоятельная по отношению к распавшейся макроистории перспектива. Ее проблематика и ее понятия заимствованы у макроистории и получают смысл только благодаря имплицитному соотнесению с “большими нарративами”. Именно поэтому микроистория гораздо естественнее вписывается в логику кризиса социальных наук, нежели в логику его преодоления, и оказывается по одну сторону баррикад с лингвистическим поворотом, против которого направлен ее реалистический пафос.

Кризис истории в 80–90-е годы привел к стремительному устареванию значительного большинства новых классиков дисциплины. Это не значит, однако, что в современной историографии нет таких направлений, которые предлагали бы более продуманные способы если не реконструкции глобальной истории, то по крайней мере переосмысления роли истории в обществе. Можно указать, например, на историю памяти Пьера Нора или историю понятий Рейнхарта Козеллека. Сложившиеся раньше микроистории или одновременно с ней, эти историографические направления в результате распада глобальной истории оказались не менее, а скорее более актуальными. Они сосредоточены не столько на том, что на самом деле происходило в прошлом, сколько на том, как прошлое конструируется и функционирует в настоящем. Изучение конструирования истории дает точку отсчета, отправляясь от которой можно заново организовать исторический опыт. Иными словами, состояние историографии сегодня – тяжелое, но не беспросветное. Однако Карло Гинзбург едва ли имеет отношение к просветам в истории.

В Германии так же имела место тенденция к изучению роли «маленького» человека в истории, его повседневной жизни, взаимоотношениям с социальными структурами. Развитие немецкой истории повседневности привело к тому, что в начале 90-х гг. она стала самостоятельным направлением, выходящим за рамки национальной историографии и играющим существенную роль в мировой исторической науке. Она понимается как частное выражение общественных процессов. Это комплексный объект, выступающий как единство многообразных функций или воплощение социальных связей, как исторически конкретная социально-пространственная форма существования общественной системы, воспроизводящей и концентрирующей её основные элементы и отношения.

Заложив современные основы истории повседневности, германские исследователи наполнили её собственными категориями. Одна из них – способы «присвоения мира» (Aneignug). Суть Aneignug состоит в том, что человек, оказавшись в той или иной жизненной ситуации, будет вести себя в соответствии со своим мировоззрением, отношением к действительности, зачастую не следуя определенным социальным нормам. Объяснять поведение человека приходится не с точки зрения бездумного подчинения его системе групповых норм, а с позиции вариативности ситуации и неповторимости каждого человека. В этой связи А. Людтке приводит в качестве примера традицию празднования 1 Мая – дня национального труда в гитлеровском рейхе. Большинство немцев сознательно шло в этот день на митинги, демонстрации, поддавшись нацистским идеям. Однако многие участие в подобных акциях расценивали как лишний шанс увеличения заработной платы, повышения по службе и др. [115] Другая категория истории повседневности – (Eigensinn), игнорирование общих групповых установок. Eigensinn, означает своеобразную форму социальной организации индивида, в генезисе которой условно можно выделить два этапа: на первом этапе происходит кристаллизация определённых черт характера субъекта (самоуверенность, самоуважение, своенравность и др.); на втором – все более определённо обнаруживаются тенденции к конфронтации между субъектом и сложившимися в обществе социальными структурами.

Признание исторической наукой повседневности в качестве важнейшего компонента социальной реальности и научного знания влечет за собой ряд последствий принципиального характера. Оно предполагает отказ от рассмотрения исторического развития с точки зрения теории прогресса и модернизации, которые предлагают обществу всеобъемлющий проект переустройства и не учитывают многих обстоятельств, в частности таких, как менталитет человека, его повседневную жизнь.

В связи с новыми установками изменились и подходы к изучению традиционных исторических сюжетов. Классическим образцом новой «рабочей истории» является работа немецкого исследователя А. Людтке, где прослеживается повседневная действительность рабочего, его жизненные установки, стратегии поведения в эпоху кайзеровской империи и в период национал-социализма.

Через призму повседневности ученые попытались раскрыть феномен тоталитаризма. Несмотря на наличие огромного количества исследований в этой области, до сих пор не выяснено главное – социальная поддержка режимов. Историки повседневности считают, что тоталитарный гитлеровский режим опирался не только на террор и пропаганду, но и на значительный уровень общественного консенсуса германского общества 30-40-х гг. Значительный процент общественного настроения приходился на долю осознанной поддержки власти.

Появление истории повседневности дало шанс преодолеть сложившуюся привычку к широким умозрительным обобщениям, в которых нивелировались асинхронность, социальная противоречивость и разнородность картины мира в сознании человека. Через изучение отдельных «сегментов», многообразных форм восприятия людьми своего опыта, отношений на производстве и в быту открывались возможности понимания специфики групповых и личностных идентификаций в обществе.

Целью занятия является ознакомление с применением методов исторической психологии для анализа общественных явлений и изучения исторических личностей, определение места исторической психологии в историческом познании.

Вопросы:

1. Каквозникла историческая психология?

2. Американская психоистория. Методы психоистории: психоанализа, комплексного историко-психологического анализа, анализа групповых фантазий, психологического контент-анализа.

3. Историческая психология во Франции. Интеграция психоанализа со структурно-функциональным методом.

4. «Людовик IX Святой» Жака Ле Гоффа. Биографический метод.

Содержание занятия:

Возникновение исторической психологии как самостоятельной научной дисциплины связано с формированием и распространением в общественном и научном сознании гуманистического восприятия истории, идеи социокультурной обусловленности психических процессов и свойств, культурно-исторического своеобразия личности, а также с идеей исторического измерения психологических явлений. Перечисленные мировоззренческие предпосылки исторической психологии сложились в результате развития в гуманитарных науках ХIХ в. определенных философских и научных тенденций.

1. В научном сознании XIX в. прочно утверждается представление об истории как о процессе общественного развития. Это представление связано с развитием историко-генетического метода как общенаучного метода анализа природных и социальных явлений. Принцип историзма в анализе любого объекта предполагает соблюдение следующих аналитических операций: исследование происхождения объекта, процесса его становления, знание общих законов, которыми этот процесс управляется, рассмотрение объектов в конкретных исторических условиях и связях.

Использование исторического метода приводит к расширению временных и дисциплинарных рамок исследования социальных и психологических явлений. Важнейшим в исторической науке становится вопрос о законах исторического процесса, для чего выявляются биологические, климатические, географические и психологические факторы исторического процесса. Для психологической науки 19 века введение исторического измерения означало выход за пределы непосредственного опыта, использование косвенного метода наблюдения. В психологические исследования включаются явления культуры, политики, что является вполне типичным для гуманитарных наук XIX века.

2. К середине XIX в. изменяется объект социально-исторических исследований. В значительной мере под влиянием Великой Французской революции сфера интересов историков и социологов смещается в область массовых движений. Проблемы, связанные с проявлением активности народных масс, изучаются историками, психологами, медиками, социологами на протяжении всего Х1Х в. Философскую традицию эпохи Просвещения, согласно которой субъектом исторического процесса признавалась отдельная личность, сменяет представление о народе как об историческом индивидууме, который порождает язык, нравы и право и является аналогом личности. Массовидные социальные явления предпочитаются индивидуальным, отдельная личность рассматривается как частица “коллективного индивида”, как носитель его свойств, история отдельных стран изучается как история народной жизни. Этот принцип ярко выражен в философии истории Г.Спенсера, О.Конта, в историко-философских рассуждениях Л.Н.Толстого (в романе “Война и мир”), в марксизме.

3. Представление об истории как о результате исторических действий героев и масс, представление о психической деятельности человека как об определяющем факторе общественного развития обуславливает психологизацию социальной науки. Вопросы о психологических причинах массовых действий, о соотношении стихийности и сознательности в поведении героев и масс, о влиянии психологических особенностей исторических деятелей на ход исторического процесса и о влиянии массовых действий на ход истории становятся центральными проблемами исторических и социальных исследований.

4. Анализ первобытных культур, открытых археологией и этнографией в XIX в., изучение обычаев, культуры, языка, искусства различных народов и эпох, использование исторического метода для исследования социальных и психических явлений закрепляет в научном и обыденном сознании идею культурно-исторических и психических различий людей и обществ в различные исторические эпохи.

Эти теоретические положения послужили методологический основой для первых историко-психологических исследований. Сформировавшаяся к началу ХХ в. общенаучная тенденция антропологизации определила становление множества новых научных дисциплин: культурантропология, этнопсихология, историческая и социальная антропология, этнология, психосоциология. В середине ХХ в. появляются специальные научные дисциплины, в рамках которых изучается изменчивость человеческой психики в процессе общественного развития, осуществляется психологический подход к историческому процессу: историческая психология во Франции, психоистория в США.

Исходной философской предпосылкой для историко-психологических исследований является признание исторической значимости социальных действий как отдельных личностей, так и социальных групп, изменение социальной действительности рассматривается как результат прежде всего человеческой активности. Использование психологических моделей для изучения исторических событий в значительной мере связано с распространением психоаналитических и бихевиористских теорий. Формированию гуманистического восприятия истории способствовали следующие теоретические положения, непосредственно связанные с психоанализом и бихевиоризмом:

– прошлое человеческое поведение может быть изучено научно;

– исторический процесс может быть исследован через понимание законов человеческого поведения;

– для понимания исторической действительности необходимо изучать проявления сферы бессознательного в поведении исторических личностей и народных масс.

В годы Второй мировой войны в Соединенных Штатах Америки начинается проведение исследований, осуществляющих психологический анализ исторических событий. Речь идет о первых исследованиях по психологии нацизма, выявляющих психологические предпосылки и возможные последствия тоталитарного режима (В. Лэнгер, Э. Эриксон, Ф. Нойман). В 1957 году президент Американской Исторической Ассоциации В. Лэнгер обращается к историкам с призывом использовать психологические модели для объяснения исторических событий и деятелей. К этому времени в американской науке накоплен богатый опыт психологического изучения исторических деятелей. Развитие данной традиции восходит к работам З.Фрейда “Леонарда да Винчи” (1910), “Томас Вудро Вильсон. 28 президент США: Психологическое исследование” (1932) совместно с У.Буллитом, в которых психоаналитический метод был применен в качестве способа интерпретации и понимания личности исторического деятеля (5, 6).

В дальнейшем, в 60-е гг., исследования, посвященные психологическому описанию и объяснению исторических личностей и социальных групп, психологической интерпретации исторических событий и периодов в истории различных народов обозначаются как “психоисторические” исследования.

Начиная с 60-х годов психоистория существует как университетская дисциплина: если в 1963 Б. Мэзлишем организован первый психоисторический семинар под названием “История и психоанализ”, то к концу 70-х годов в американских университетах читается около 200 лекционных курсов, посвященных проблемам психоистории. В 70-х годах создаются профессиональные организации, поддерживающие и координирующие работу в области психоистории (Группа ” За использование психологии истории”, возникшая в 1972 году как филиал Американской Исторической Ассоциации; образованная в 1976 году Ллойдом де Мозом Международная Психоисторическая Ассоциация, начиная с 70-х годов в США издается два специальных журнала “Психоисторическое обозрение” (1972), “Психоисторический журнал” (1976).

Самой распространенной психологической концепцией, используемой для интерпретации группового и индивидуального поведения в психоисторических исследованиях является психоанализ в его классическом и модернистском вариантах. Некоторые теоретики психоистории определяют психоисторию как область применения психоанализа для интерпретации истории (Б. Мэзлиш, П. Левенберг, Э. Эриксон, Р. Бинион). Эти ученые считают, что у психоанализа и истории единый предмет исследования: история изучает прошлые человеческие действия, мысли и мотивы, а это то же, что психоаналитики изучают у своих пациентов.

В русле психоаналитической традиции сложилось несколько концептуально различных подходов, каждый из которых существенно отличался от взглядов её основоположника. Общий их вектор может быть обозначен как смещение акцентов в изучении личности от биологического к социальному, что составляет сущность так называемого неофрейдизма.

Его крупнейший представитель – Эрих Фромм (1900-1980), американский учёный (эмигрировавший в США из Германии после прихода нацистов к власти), в творчестве которого особенно ярко выразился гуманистический потенциал учения 3. Фрейда. Ему принадлежит целостная концепция личности, чьё формирование происходит в процессе взаимодействия психологических и социальных факторов. Таким образом, психику индивида можно понять, лишь помещая личность в определённый социальный контекст. Связь между психикой индивида и социальной структурой выражает социальный характер. Это – категория историческая. Его типы американский учёный соотносит с историческими типами самоотчуждения человека. С особой силой гуманизм Э. Фромма выразился в беспощадной критике немецкого фашизма и его главарей как крайней формы социальной патологии буржуазного общества.

Другим крупным представителем неофрейдизма является швейцарский психолог и психиатр Карл Густав Юнг (1875-1961), один из создателей так называемой глубинной психологии, постулирующей существование в психике человека, помимо индивидуального бессознательного, более глубокого слоя – коллективного бессознательного. Оно является отражением опыта прежних поколений, запёчатлённым в структуре мозга. Его содержание составляют общечеловеческие первообразы-архетипы (например, образы матери-земли, героя, мудреца и т.п.), динамика которых лежит в основе мифов, верований, сновидений и т.д.

Несомненную эвристическую ценность имеют наблюдения Л. Демоза о складывании в американских колониях Англии особого психотипа и его влияния на революцию, в особенности ее символику. В общем комплексе причин, породивших революцию, свое место занимают психогенетические особенности формирования американской личности. Они связаны с многочисленными мутациями психокультурного типа, в том числе и теми, которые он претерпел в ходе освоения колонистами Нового Света. Об этом свидетельствуют исследования американских авторов, показывающие неоднозначность такой эволюции, а главное, реконструирующие на конкретном материале социально-историческую обусловленность процесса индивидуализации личности. В частности, ими отмечается, что последние десятилетия XVII в. оказались для североамериканских колоний временем демографического роста и связанным с этим освоением новых земель, разрушавшим традиционную авторитарно-патриархальную модель семьи, что открывало для сыновей колонистов новые перспективы. Покидая вследствие недостатка земли прежнюю семью, они становились независимыми хозяевами и носителями нового, неавторитарного стиля мышления, психологически подготавливавшего почву для формирования матриц нового политического сознания и поведения.

Историческая психология во Франции. В 1948 году в Париже опубликована программная работа И. Мейерсона “Психические функции и творения”, в которой определяются задачи и методы исторической психологии. Тогда же под его руководством создается Центр исследований по сравнительной исторической психологии в Париже, объединивший его учеников и последователей Ж.П. Вернана, Ф. Мальрие, М. Детьена, П. Франкастеля и других французских психологов.

Исходной теоретической позицией концепции И. Мейерсона явилось признание изменчивости психики человека в зависимости от исторически изменяющихся форм созидательной деятельности. Предметом исторической психологии, по мнению Мейерсона, является процесс развития отдельных психических функций (восприятия, памяти, мышления, личности) в изменяющихся конкретно-исторических условиях человеческой деятельности. Теоретической основой данного научного направления является общепсихологическая концепция, согласно которой психика всегда направлена на объект, создает объект и выражается в нем, и “ключ “к раскрытию своеобразия человека заложен в созидательной деятельности, поскольку единственным способом существования человека является существование в качестве творца.

Изучение истории языка, искусства, науки, мифологии как явлений, имеющих психологическое содержание; изучение эволюции человеческой психики на основе исследования продуктов психической деятельности ( социальные и культурные явления), – эти идеи, заложенные основателями “народной психологии”, реализуются в методике историко-психологических исследований. Как считает И. Мейерсон психика возникает, когда человеческое действие превращается в определенную внешнюю реальность ( продукт, социальный факт), и возникнув, психика существует как предмет, подчиняющийся законам предметного мира, и ее анализ не может быть чисто психологическим. По мнению И. Мейерсона человеческая личность всегда в чем-то объективирована: в психических реакциях, в поступках, в социальных иерархиях, творениях искусства, орудиях труда. Анализ исторического развития значений составил основу историко-психологического исследования. Создание психики в представлении И. Мейерсона – это грандиозный необратимый процесс перехода чувственных образов, эмоций в знаки. Поскольку психическая активность трактуется как непрерывное порождение, обогащение, изменение значений, то конкретное исследование должно носить историко-семантический характер. Одной из центральных проблем историко-психологических исследований во Франции является изучение исторического персоногенеза. Исторический персоногенез – процесс исторического формирования личности под влиянием внешних и внутренних факторов психологической организации личности в ту или иную эпоху (например, личностных концептов – представлений о личности, внешних культурных атрибутов конституирования личности – произведений искусства и быта). В анализе личностных концептов, характерных для того или иного исторического периода, выделяются следующие аспекты, которые, по мнению французских ученых, подвержены историческому изменению, которые являются своеобразными творениями, в которых проявляются и формируются структуры создающих эти творения личностей:

1. В какой степени агент-индивид отличает самого себя от мира, в котором он действует?

2. В каких отношениях он со своим телом?

3. Как он рассматривает свою исключительность?

4. Как он рассматривает зависимость своей активности от себя самого и самого себя от своих актов?

5. Какой тип идентичности признает он для себя?

6. В какой степени он чувствует свою зависимость от окружающих, богов, мертвых и живых, грядущих поколений, и какую зависимость он предпочитает ?

Французские историки, разделяющие представление об истории человечества как об истории человеческих чувств и представлений, а не только как о политической и социальной истории, объединились вокруг журнала “Анналы”, основанного в 1929 году М. Блоком, ориентируясь на концепцию “живой истории”, сформулированную историком Л. Февром в конце 30-гг. В статье “История и психология” , опубликованной в 1938 году Л. Февр говорит о необходимости исследовать психологические феномены прошлого, эмоции и мысли, чувства и желания прошлых эпох (7, с.97). Вместо традиционных для историка фактов, характеризующих действия субъектов социальных преобразований Л. Февр призывает историков изучать данные о духовной жизни прошлого, представления о мире, жизни, религии и политике “исторических коллективов”, воссоздать психологическую атмосферу прошлых эпох. Эта идея показалась заманчивой многим историкам, которые занялись “историей ментальностей”, воссозданием психологической атмосферы Античности, Средневековья, Возрождения, Нового времени (Р. Мандру, Л. Февр, Ж. Ле Гофф, Ж. Дюби, А. Дюпон).

В своих исследованиях французские историки реализуют следующие методические принципы:

1. Тщательного исследования заслуживают феномены обыденного сознания (системы представлений о мире, стиль мышления, особенности мировоззрения, характерные для людей прошлого), которые подвержены исторической изменчивости, наиболее ярко выражают историческое своеобразие личности и во многом определяют поведение людей в конкретную эпоху. Французские историки используют для изучения психологического уровня обыденного сознания оригинальную систему понятий, например:

-“духовный универсум” (Л. Февр) -эстетические, этические, правовые нормы, эмоциональные состояния, типичные для исторической эпохи, особенности психического склада людей данной эпохи;

-“видение мира” (Р. Мандру) – мироощущение, мировосприятие, мировоззрение, система отношений к действительности, определяющая позиции людей в частной и социальной жизни, в труде;

-“ментальность” (Л. Февр) – способ преломления интеллектуальной обработки впечатлений;

-“ментальность” (А. Дюпон) – состояние духовности, манера думать, воспринимать мир, система символов и ценностей.

2. Психологические феномены, характерные для определенной эпохи, исследуются в связи с социальными, экономическими, политическими, географическими и др. явлениями. Например, общественное сознание исследуется в непрерывной связи с состоянием общества и всей его истории.

3. Особенности коллективной психологии изучаются, главным образом, через реконструкцию знаковых систем, характерных для данной эпохи. Семантические и семиотические системы, созданные обществом в процессе его жизнедеятельности, рассматриваются как основное средство воздействия “исторического коллектива” на личность, обусловливающее историческое своеобразие личности.

4. Для воссоздания целостного облика эпохи используется герменевтический принцип “вживания в эпоху”, то есть, понимание эпохи из нее самой. По мнению французских историков, эпоху возможно понять через реконструкцию ментальности, через раскрытие повседневной жизни представителей различных социальных и возрастных групп, особенности духовной и аффективной жизни человека через изучение мотивов индивидуального и коллективного поведения, через исследование коллективных действий и коллективных эмоций.

«Людовик IX Святой» Жака Ле Гоффа. Биографический метод. Одной из первых жертв триумфального марша «новой научной истории» стала традиционная историческая биография. Древнейший жанр историописания, возникший ещё в античном мире, он третировался как безнадёжно устаревший событийный нарратив, бесхитростно повествующий на языке короткого времени о событиях, находящихся на поверхности великого океана истории. В последовавших затем метаморфозах историографической революции происходит реанимация этого жанра, но уже на качественно иной методологической основе, в русле «новой научной истории». Историческая биография, обращаясь к языку длительной временной протяжённости, погружает своих персонажей в общую историческую связь. Трудно переоценить значение вклада Ж. Ле Гоффа в эту трансформацию жанра. Его, по собственному определению, «тотальная история» Людовика IX [116] не просто далеко раздвинула границы традиционной исторической биографии. Она революционизировала сам этот жанр. По справедливой оценке автора предисловия к русскому изданию книги М.Ю. Парамоновой, она «в значительной степени является опытом революции в жанре исторической биографии» [117].

Можно выделить, по крайней мере, три методологические составляющие этого переворота в жанре исторической биографии:

1) историко-антропологический подход, включающий понимание рассматриваемого персонажа как исторической индивидуальности;

2) обращение к языку длительной временной протяжённости, используемому в органической увязке с микроисторическим анализом; 3) отказ от противопоставления индивидуума и общества. Поскольку о первых двух составляющих уже достаточно много говорилось, остановлюсь на третьей. Тем более, сам Ле Гофф рассматривает её как исходный постулат всего своего исследования. Формулируя своё исследовательское кредо, он пишет: «Индивидуум существует лишь в переплетении многообразных общественных отношений, и именно это многообразие позволяет ему реализоваться. Знание общества необходимо, чтобы увидеть, как формируется и живёт индивидуум». И далее он пишет о необходимости знания «социального пейзажа, в котором жил святой король» как условие понимания его жизни [118].

Целью занятия является ознакомление с теорией и методами исторического гендерного исследования.

Вопросы:

1. Гендерные исследования: опыт Натали Земон Дэвис.

2. Н.Л. Пушкарёва: теория и практика женских и гендерных исследований.

3. И.Ю. Николаева: гендерный анализ в контексте методологического синтеза.

Содержание занятия:

Тенденция к развитию новых теоретических направлений в настоящее время особенно наглядно проявляется в разработке вопросов гендеракак фундаментального структурирующего принципа исторического анализа [119]. Катализатором этих исследований в начале 1980-х гг. стало растущее понимание необходимости новой социальной базы для эффективной политической деятельности левых, а также изменения в области феминистской мысли. Как зрелое научное направление, история женщин сегодня характеризуется тремя принципами, которые в совокупности открывают путь для создания целостной исторической теории. Во-первых, «женщина» уже не рассматривается как одна неразделимая социальная категория. Классовые, расовые и культурные представления о различиях между полами оказывали огромное влияние на восприятие женщин — и на восприятие женщинами самих себя, — и в большинстве научных исследований рассматриваются отдельные группы, а не «женский пол» в целом. Даже при попытках создания общих работ по истории женщин центральное место занимают культурные и социальные различия [120]. И, во-вторых, такому же переосмыслению, как и категория «женщин», подвергся и стандартный тезис об их постоянном угнетении мужчинами. Термин «патриархат» подвергся критике как предполагающий, что разделение по половому признаку является основополагающим принципом стратификации человеческого общества, присутствует во всех периодах и тем самым оказывается «вне» истории; объясняя все, он не объясняет ничего. Гендерные исследования являются теоретической попыткой учесть проблемы обоих полов и их сложные взаимоотношения, вписав в картину прошлого, и тем самым модифицировать историческую науку вообще[121]. Кроме тендерных исследований в истории женщин существуют и другие течения, но именно они представляются наиболее многообещающими с точки зрения дисциплины в целом. Термин «гендер» в общеупотребительном смысле означает социальную организацию различий между полами. Он воплощает тезис о том, что большинство различий между полами, которые считаются естественными (или «богом данными»), на самом деле формируются обществом и культурой, а значит, их следует воспринимать как результат исторического процесса. (Конечно, именно эта путаница между понятиями природы и культуры придала стратификации по тендерному признаку такую долговечность, и стала причиной отсутствия её следов в большинстве исторических источников.) Гендерные исследования сосредоточены не столько на угнетенном положении одного из полов, сколько на всей сфере отношений между полами. А эта сфера включает не только очевидные контакты вроде брака и секса, но и все социальные отношения и политические институты, которые, согласно этой точке зрения, в разной степени структурируются гендером: исключением женщин, поляризацией мужских и женских качеств и т.д. Мужчины формируются гендером не меньше, чем женщины. И социальную власть мужчин, и их «мужские» качества можно понять лишь в качестве аспектов гендерной системы: они не являются «естественными» или неизменными, но определяются изменчивым характером отношений с женщинами. Такой подход характерен для последних исследований сложной эволюции термина «мужественность», начиная с раннего нового времени, и лучших работ по истории семьи[122]. Поскольку правильно понять каждый из полов можно лишь во взаимосвязи с другим, тендерные исследования обладают концептуальным инструментарием для охвата общества в целом, и на этой основе – потенциалом для создания теории структуры общества и исторических перемен.

Весьма уместным в этой связи будет сравнение с марксизмом. Гендерной истории пришлось испытать те же сложности, связанные с одновременными потребностями научного объяснения и политики эмансипации, что и истории классов. Обладая потенциалом целостного социального анализа, гендерные исследования могут исправить как минимум некоторые недостатки марксистской теории. Историки-марксисты никому не уступят в анализе производства, но их теория придает куда меньшее значение воспроизводству, как в биологическом, так и в социальном плане. В то же время в этом состоит одна из сильных сторон гендерной теории, что и продемонстрировали последние исследования о роли женщин в промышленной революции [123]. В более широком плане, гендерная история может привести к устранению жесткого разделения между сферами общественного и личного, характерного практически для всех исторических исследований, включая марксистские.

Гендерные исследования: опыт Натали Земон Дэвис. Натали Земон Дэвис родилась в 1928 году в американском городе Детройте в зажиточной семье еврейских буржуа, выходцев из Старого света. Важной вехой в её формировании стали годы учёбы в Гарвардском университете. Это было время бурной общественно-политической деятельности Н.З. Дэвис, активного участия в массовых кампаниях против расовой дискриминации в США, против превращения ООН в орудие американского империализма, против антирабочего закона Тафта – Хартли; в течение года возглавляла в университете организацию «молодых прогрессистов» [124]. Позднее, объясняя истоки своей политической активности, она писала: «Мною двигали чувства неприятия несправедливости дискриминации и неприятия расизма, моё разочарование конкуренцией и самим буржуазным миром с его прагматизмом» [125]. Марксисткой она не стала, но восприняла некоторые положения научного метода К. Маркса, позволившие ей обрести широкое видение исторического процесса в его движущих силах и взаимозависимостях.

Н.З. Дэвис обращается к монографическому исследованию взаимоотношений полов в истории. Первой и самой известной её книгой на этом поприще стало «Возвращение Мартена Герра» (1983). Книга посвящена событию, точнее ряду событий, действительно происходивших в середине XVI в. в южно-французской деревне Артига. Зажиточный молодой крестьянин, оставив жену и только что родившегося ребёнка, внезапно исчез из деревни. Через несколько лет появился самозванец, сумевший убедить сельчан, в том числе жену исчезнувшего крестьянина, что он и есть Мартен Герр. Спустя ещё несколько лет он был разоблачён. В Тулузе, центре графства, куда входила Артига, начался драматический судебный процесс, в ходе которого самозванцу почти удалось оправдаться. Но в самый последний момент в зале суда появился подлинный Мартен. Самозванец был осуждён и повешен напротив дома Мартена Герра.

Исследование носит историко-антропологический характер, позволяющий вывести «деревенскую историю» за рамки пресловутого, хотя, действительно необычного, «любовного треугольника», и раскрывающий сложный мир крестьянских чувств и гендерных взаимоотношений. Лежащая в его основе историческая эпистемология – вероятностное знание, истина-версия, истина-гипотеза, основывающаяся на тщательном изучении запёчатлённых в исторических источниках свидетельствах. Мастерство историка как раз и заключается в его способности убедительно обосновать своё прочтение прошлого за счёт обращения к внеисточниковому знанию. Автор провозглашает «суверенитет источников, трибунал документов», которые не могут заменить «спекуляции, основанные на интуиции или на понятиях, извлечённых из антропологии…». Н.З. Дэвис расшифровывает, по её выражению, свой исследовательский метод. «С начала и до конца, – поясняет она, — я работала как детектив, оценивая мои источники и правила их составления, собирая ключи из многих мест, находя предположительные аргументы, которые давали лучший, наиболее вероятный смысл свидетельствам XVI в.».

Мог ли тот или иной крестьянин попытаться устроить свою жизнь необычным и неожиданным образом?» [126]. По существу её книга представляет собою убедительный утвердительный ответ на эти вопросы, показывая, что крестьянин не был целиком детерминирован и в своих чувствах, и в поведении. Каждый из главных персонажей «деревенской истории» бросил вызов своей детерминированной обстоятельствами судьбе, вступив на путь индивидуализации своей личности.

Н.Л. Пушкарёва: теория и практика женских и гендерных исследований. Наталья Львовна Пушкарёва (род. 1949) – доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института этнологии и антропологии РАН. Историк, этнолог, антрополог. Перу Н.Л. Пушкарёвой принадлежит первая в отечественной историографии монография, созданная в русле «женской истории» [127]. Н.Л. Пушкарёва обращение к гендеру связывает с «революцией» в гуманитарных дисциплинах, основным толчком к которой послужили общественно-политические и культурные процессы конца 1960-х гг. в Европе (и, добавим обязательно, в США): молодёжные движения 1968 г., сопровождавшая их сексуальная революция, а также оживление феминизма, его так называемая вторая волна. Сутью этих процессов, как и всякой революции, пишет Н.Л. Пушкарёва, «был, как водится, вопрос о власти – в данном случае “власти идей”» [128]. Поясняя, о чём идёт речь, она указывает, что на смену, казалось бы, неоспоримой научной парадигме, утверждавшей универсальность прошлого для всех людей без различия пола, пришло постепенное понимание того, что «пол» служит таким же инструментом социальной детерминации, как «класс» и «этнос». Так появилась историческая феминология, занимавшаяся «её историей», а несколько позже – гендерный анализ («их история»).

Гендерные исследования по мнению Пушкаревой позволяют обратить внимание исследователей на изучение не только “истории подавлений” всего женского через язык, но и анализ механизмов “непониманий” и “расхождений” в системе ценностей, существующих в мужском и женском “мирах”, своеобразии их репрезентаций, необходимость выяснения в контексте влияния на жизнь человека социальных катаклизмов, степени его индивидуальной независимости от требований общества и обязательств перед ним. Она так же указывает на марксизм как один из главных источников гендеристики. Ведь, «раса, класс и гендер – три основные доминанты, формирующие синергетические (т.е. совместно действующие) системы господства и подчинения» [129]. Это положение Н.Л. Пушкарёва без всяких оговорок заимствует из статьи зарубежных авторов «Принципы гендерного конструирования».

Ценное для исторического познания в работах Пушкаревой – показать взаимосвязь и взаимообусловленность женского самосознания и сознания общества в целом. Таким образом, исследование частной жизни русской женщины вносит ощутимый вклад в понимание общих закономерностей российского исторического развития, демонстрируя тем самым возможности гендерного анализа.

И.Ю. Николаева: гендерный анализ в контексте методологического синтеза. Ирина Юрьевна Николаева (р. 1955) – автор оригинальной технологии исторического синтеза, появление которой знаменовало прорыв в методологии междисциплинарного анализа [130]. Если в XX в. идея междисциплинарности была отрефлексирована и сформулирована как ключевой принцип методологического обновления, то в XXI в. актуальной становится отработка конкретных технологий полидисциплинарного анализа, которые бы базировались на прочном фундаменте методологически системных процедур, соответствовали бы формирующейся новой эпистемологической парадигме науки, способной давать верифицируемое знание. По определению И.Ю. Николаевой, именно проблематика бессознательного является интегрирующей компонентой таких теперь уже широко вошедших в научный оборот теорий, как, скажем, теория габитуса французского социолога П. Бурдье, теория идентичности американского психоисторика Э. Эриксона, теория социального характера Э. Фромма, теория установки грузинской школы Д. Узнадзе, культурологические концепции смеха Р. Генона, Г. Нодия и др. Сфера бессознательного при этом понимается как не осознаваемая, но чётко упорядоченная историческим стилем жизни общества матрица социально-психологических установок сознания и поведения людей, формирующаяся историческим опытом различных социальных слоев, поколений и отдельных личностей.

Верификация теоретических построений в истории рассматривается в качестве необходимого условия доказательства их истинности [131].

Свой концептуальный подход И.Ю. Николаева формулирует на примере исследования такой сферы гендерного сознания и поведения, как мир интимных отношений и сексуальности. Отмечая, что «процесс обретения культурной оснастки сексуального поведения имел и имеет специфически различные формы выражения в разных обществах на разных этапах их развития», она подчёркивает: «Эти формы тесным образом связаны со всем стилем жизни порождающих их людей и культур и представляют собой часть той системы социальных связей, которые опосредованы друг другом – отношений власти, собственности, климатогеографического и демографического ландшафта, религиозных предпочтений. Именно эта взаимообусловленность побуждает нас искать корни меняющихся алгоритмов интимной или частной сферы в общих исторических подвижках тех или иных социумов» [132].

Формирование новой гендерной идентичности в Средние века она рассматривает на примере Франции, характеризуя её как своеобразный этнокультурный полигон, на котором «отрабатывались» новые гендерные стереотипы сознания и поведения европейцев, прямо или косвенно закреплявшие за женщиной статус активно и свободно действующего персонажа исторической жизни. Правда, оговаривается она, точнее следовало бы говорить о переходе, используя выражение М.М. Бахтина, к «некоторой свободе» гендерного сознания и поведения, проявляющейся здесь отчётливее, чем где-либо в Европе. Но почему? Почему именно во Франции раньше всего обнаруживает себя новый гендерный код европейской культуры, какие историко-культурные основания имела французская гендерная идентичность для своей авангардной роли в культуре Запада вплоть до Новейшего времени? Отвечая на этот вопрос, И.Ю. Николаева обращается к культу прекрасной дамы, который включается ею в широкую социально-историческую и историко-психологическую перспективу. Она отмечает присущую французскому средневековому обществу высокую степень приращения новых установок сознания и поведения, связанную с процессом индивидуализации и, как следствие его, социально-историческую динамику [133].

Постоянное «челночное» движение от частного к общему, от единичного явления к объясняющей его теоретической модели и в обратном направлении, снимающее антитезу микро- и макроисторического исследования, характеризует саму природу познавательного процесса. В его современном понимании обращение к теоретическому знанию является обязательной предпосылкой корректной реконструкции единичного исторического явления, равно как историческая конкретика не только наполняет ту или иную модель необходимым эмпирическим содержанием, придавая ему доказательную силу, но и уточняет её, предотвращая опасность её догматизации.

Целью занятия являетсяознакомление с современными исследованиями в области макроистории

Вопросы:

1. Иммануил Валлерстайн: миросистемный анализ.

2. И.Н. Ионов: опыт реконструкции истории российской локальной цивилизации.

3. Возможность синтеза формационного и культурологического (цивилизационного) подходов: концепция В.Д. Жигунина. Концепция всеобщей истории И.М. Дьяконова.

4. Концепция А.П. Назаретяна

Содержание занятия:

В пёстрой палитре красок, характеризующих современную историографическую ситуацию, всё отчётливее проступают макроисторические тона, позволяющие говорить о новом витке интереса к крупномасштабным построениям, ориентированным на выявление общих закономерностей исторического процесса. Это, однако, не реанимация броделевской «глобальной истории» и близких ей проектов. Скорее, речь может идти об их переосмыслении в свете новых социальных и научных реалий. Несмотря на доминирование микроисторических исследований сохраняется часть исследователей, которых объединяет убеждение в необходимости создания на междисциплинарной основе целостного образа Истории в органическом единстве прошлого, настоящего и будущего и выработки с этой целью адекватного методологического инструментария исторического анализа. Вопреки постмодернистским попыткам «убийства истории» как науки, её научность явилась фактором трансформации социальных наук, их историзации.

Иммануил Валлерстайн (р. 1930) – один из самых ярких, даже парадоксальных современных мыслителей. Окончив Колумбийский (США) университет, он начинал как африканист, посвятив свои первые исследования социально-экономическим проблемам развития стран Африки. В дальнейшем круг его научных интересов значительно расширился. Решающее влияние на их направление оказало знакомство с Ф. Броделем, после чего И. Валлерстайн обращается к крупномасштабным историко-социологическим исследованиям, являющимся в определённой степени продолжением и развитием «глобальной истории» его французского коллеги.

Идейно-теоретические взгляды И. Валлерстайна формировались под влиянием нескольких источников. В их числе назовём леворадикальные идеи, методологию школы «Анналы», в особенности её броделевского этапа, и марксизм. Будет, однако, точнее говорить о неомарксизме американского учёного. Своё отношение к марксизму И. Валлерстайн сформулировал в обращении к делегатам 14-го Всемирного социологического конгресса (1998 г.). Не предлагая обсуждать ни достоинства этого учения, ни аргументы его оппонентов, он задаёт «всего лишь один вопрос»: «почему, несмотря на «холодную войну» и политические предпочтения большинства социологов, попытка Парсонса [134] исключить марксизм из общей картины потерпела такой сокрушительный провал?». Давая развёрнутый ответ на свой вопрос, Валлерстайн указывает на непреходящее значение социального учения Маркса, которое усматривает в его теории социального конфликта. Какие бы, замечает он, ни предлагались замены Марксову понятию класса, центральная роль отводилась борьбе, меняется только список её участников [135].

Главный принцип концепции Валлерстайна – принцип холизма. Надо изучать социальную реальность в единстве, как историческую систему, представляющую внутреннюю целостность. Изучать не систему в мире. а систему. которая сама есть мир. Отсюда проистекает его критика несостоятельности идеи разделения в исследовании на экономику, политику и культуру. Эту «святую троицу» основных социальных дисциплин автор считает «ужасным наследием» XIX в., от какового, следуя принципу холизма, необходимо решительно отказаться. Заметим, однако, что сам он в известном противоречии с этим, во всех своих построениях, как мы убедимся в дальнейшем, решающую роль отводит одной из этих дисциплин – экономике.

И. Валлерстайн выделяет несколько форм или разновидностей исторических систем: 1) «Мини-системы», называемые так потому, что они малы в пространстве и, вероятно, недолговечны во времени. Их основополагающей логикой является логика «взаимности» в обменах; 2) «Мир-империи», являющиеся обширными политическими структурами, охватывающими широкое разнообразие «культурных» образцов. Основная логика этого типа систем – взимание дани с непосредственных производителей, главным образом, сельских, имеющих локальное управление; 3) «Мир-экономики» – обширные неравные цепи из объединённых структур производства, рассечённых многочисленными политическими структурами. Их основополагающая логика состоит в том, что накопленная прибыль распределяется неравным образом в пользу тех, кто способен достичь различных видов временной монополии [136].

Чередование «сильных» мир-империй и «слабых» мир-экономик продолжалось примерно до 1500 г., когда в силу ряда ещё не выясненных причин европейский мир-экономика сумел избежать участи быть поглощённым миром-империей Габсбургов и достиг своего полного развития в качестве капиталистического мира-экономики. Ф. Бродель был убеждён в исторической жизнеспособности капитализма и, соответственно, той мировой системы, матрицей которой является капиталистический мир-экономика. Гораздо пессимистичнее на этот счёт представления И. Валлерстайна. Для него «все исторические системы имеют начала и концы» [137]. Следовательно, имеет свой конец и современная миросистема. Эта тема особенно пронзительно зазвучала в его публицистике последнего десятилетия. Капитализм победил не в результате революции, а вследствие своеобразной конвергенции (слияния) феодального землевладения с предпринимательством капиталистического типа, что, в свою очередь, являлось порождением кризиса феодализма, вынуждавшего феодальных сеньоров искать новые формы извлечения прибавочного продукта из непосредственных производителей.

Заметим, что И. Валлерстайн широко использует терминологию марксистской политэкономии, но отвергает коренной постулат марксизма о революционном характере перехода от феодализма к капитализму. Произошло, утверждает он, вовсе не свержение аристократии буржуазией, как полагали либералы и марксисты, а трансформация аристократов в буржуа. Дело не меняется от того, что в буржуазию пробились некоторые простолюдины, а многие аристократы не смогли этого сделать или даже препятствовали «буржуазификации». Но это, по убеждению американского учёного, объясняет в значительной степени конфликты внутри высших слоев в последующие столетия.

Капиталистический мир-экономика оказался принципиально иной системой, чем предшествовавшие ей, как по своим характеристикам, так и по принципу функционирования. И. Валлерстайн характеризует её как систему постоянного и безостановочного накопления капитала. Её главная цель – саморасширение, на которое она обречена всей логикой накопления капитала. Её итогом стала периферизация мира, завершившаяся в начале XX в., когда капиталистический мир-экономика достиг своих пределов, полностью охватив земной шар. В этом столетии, полагает И. Валлерстайн, полностью сформировалась структура современной миросистемы, состоящая из трёх концентрированных зон: 1) «мировое ядро»; 2) «полупериферия»; 3) «мировая периферия».

Вслед за американским учёным кратко охарактеризуем эти зоны. «Мировое ядро» охватывает примерно 10-20 % населения планеты. Его составляют развитые капиталистические страны. По убеждению И. Валлерстайна, за 500 лет существования капиталистического мира-экономики только жители ядра значительно увеличили свои доходы и существенно повысили уровень жизни.

Вслед за Броделем Валлерстайн полагает нормальным элементом функционирования капиталистической мир-экономики наличие в «мировом ядре» государства-гегемона. За всю свою многовековую историю современная миросистема, пишет он, знала лишь три гегемонии: Голландии (1620-1672 гг.), Великобритании (1815-1873 гг.) и США (пик: 1945-1973 гг.). Первая гегемония сделала возможным существование самого капиталистического мира-экономики как исторической системы, вторая укрепила его фундамент, третья максимально расширила и углубила его и в то же время высвободила те силы, которые должны привести современную миросистему к концу. Ибо, достигнув своего предела, капиталистический мир-экономика вступил в системный кризис. Его первым мощным проявлением стали I Мировая война и «великая депрессия» 1929-1933 гг., с которыми И. Валлерстайн связывает рождение коммунизма и фашизма. Таким образом, заключает он, капиталистический мир-экономика вступил в финальную стадию своего существования, высвобождающую действие антисистемных сил.

Так мы подошли к одному из важнейших положений миросис-темного анализа – понятию «антисистемные силы» («антисистемные движения»). Суть его И. Валлерстайн раскрывает следующим образом. Функционирование каждой исторической системы происходит в диалектическом противостоянии системообразующих и системоотвергающих сил. Эти последние и порождаемые ими протестные движения являются интегральным элементом каждой системы. При этом на разных этапах её функционирования они могут играть по отношению к ней не только деструктивную, но и стабилизирующую роль.

«Ни капитализма, ни социализма, – полагает ученый, – в отдельно взятой стране не бывает. Капитализм только и возможен как надгосударственная система, в которой существует более плотное “ядро” и обращающиеся вокруг него периферии и полупериферии». Попытки захватить власть в отдельной стране марксистами или националистами, «столь же бесперспективны как захват забастовщиками отдельных предприятий». Поэтому, убежден Валлерстайн, «попытки преодолеть законы капитализма в отдельных звеньях системы могут иметь лишь два исхода: провал либо следование логике конкурентной борьбы, в которой они рано или поздно терпят поражение» [138]. Эта логика разом объясняет и положение СССР в современной миросистеме, и его конечное поражение в конкурентной борьбе со своим старшим «партнером-соперником». Признаем, в этой логике присутствует рациональное зерно, обогащающее как понимание положения СССР в капиталистическом мире, так и его крах в соперничестве с США.

И. Валлерстайн предрекает близкую кончину капитализма как мировой системы. «Капитализм, – утверждает он, – погибнет скорее всего не от того, что какие-то группы людей (скажем, пролетарии) не захотят жить при этом строе, но, напротив, потому, что слишком многие захотят жить при капитализме». Между тем «все хорошие места» в ядре современного мира-экономики давно заняты. Это самое слабое место капитализма как исторической системы. Всем в какой-то момент захотелось переместиться к центру. Но это невозможно: «Великая иллюзия теории модернизации состояла в обещании сделать всю систему “ядром” без периферии. Сегодня вполне очевидно, что это невыполнимо».

«Неопределенность прекрасна, – восклицает И. Валлерстайн, – а определенность, имей она место на самом деле, означала бы моральную смерть». Почему? Потому что, отвечает он на этот вопрос, если бы мы наверняка знали наше будущее, у нас не существовало бы нравственного побуждения для какого бы ни было действия, поскольку каждое из них укладывалось бы в рамки известной определенности. «Если же ничего не определено окончательно, то будущее открыто для творчества – как человеческого, так и всей природы. Оно открыто навстречу возможностям, а значит – и лучшему миру», но при условии, подчеркивает автор, «если только окажемся готовы ради его достижения затратить нашу моральную энергию и если будет бороться с теми, кто под каким бы то ни было видом и любым предлогом предпочитает не эгалитарный недемократический мир» [139].

И.Н. Ионов: современный подход к теории цивилизаций. 1980-1990-е года датируются как время возникновения новой исторической дисциплины, глобальной истории. Интересна в данном случае позиция А.О. Чубарьяна, рассматривающего возникновение глобальной истории, которую он называет универсальной историей, как закономерный процесс интеграции исторического знания, значительного расширения инструментария исторической науки и общего роста средств коммуникации и информации. Речь, таким образом, идет о возникновении особой исторической дисциплины, вбирающей в себя все достижения прошлого науки, включая, разумеется, «глобальную историю» Ф. Броделя и миросистемный анализ И. Валлерстайна.

По точному выражению американского автора А. Мегилла, «наше время – это время глобализации, если его вообще можно как-то обозначить» [140]. Это понятие обозначает совокупность экономических, политических, социокультурных, технологических, информационных и иных процессов, преобразующих мир и сам образ жизни современного человека. Они носят объективный характер, выражая одну из важнейших закономерностей функционирования современной миросистемы и, вместе с этим, ее противоречивую, антагонистическую природу, проявляющуюся прежде всего в отношениях между «ядром» и периферией. Страны «ядра», в особенности его гегемона – США, получили наибольшую выгоду от глобализации, в то время как периферийные и даже полупериферийные страны увеличили свою экономическую, политическую и культурную зависимость от этого «ядра».

Соответственно этому формируются теоретико-методологические принципы новой дисциплины, в корне отличающие ее от традиционной, являющейся по своему происхождению европоцентристской, линейной и детерминантской всеобщей истории. Этой позиции, пишет И.Н. Ионов, все более противопоставляется «модель истории полицентрического мира, развивающегося через экологические, культурные, политические кризисы с принципиально непредсказуемым исходом» [141].

Продолжая характеризовать своеобразие глобальной истории, И.Н. Ионов замечает, что она родилась в среде, где господствовал исторический релятивизм и были разрушены представления о существовании единого исторического процесса, что позволило ей сохранить пафос самоопределения и независимости от теоретических наук. Особо он выделяет принципиальный отказ ее адептов в их интерпретационных схемах от прогрессистско-рационалистического объяснения истории. «Глобальная история, – излагает ученый их взгляды, – поле проявления, прежде всего не разума, а силы. В отличие от теорий прошлого эта сила может быть совсем не связана с разумом и представлениями о порядке». Такими силами, продолжает он, могут выступать не контролируемые человеком и смертельно опасные для него микробы и вирусы, а также столь же не контролируемые новинки и изобретения, подобные пороху или ядерному оружию, малозаметные на первый взгляд экономические и демографические факторы, способные разрушать политические системы и культуры и т.п.

Они-то «составляют основу сети или поля взаимовлияний, своего рода “волновых процессов”, которые и создают глобальность». На смену линейным и многолинейным концепциям всеобщей истории приходит, заключает И.Н. Ионов, «многоуровневая модель глобальной истории, в которой учитывается разнообразие вещно-энергетических, ролевых, знаково-символических агентов исторических изменений и, главное, взаимности любых воздействий и представление о мироцелостности как о поле действия исторических сил… Мировые цивилизации встроены в эту систему как особые, не зависимые от человека культурно-исторические силы, естественные сообщества людей. Теория цивилизаций сегодня «стремится органически соединить изучение духовно-родственного и “чужого”, общего и особенного в истории, основных тенденций общемирового развития, рассматриваемых с точки зрения достижений и проблем современности, – и локальных вариантов исторического процесса, логику которого можно понять только в рамках мировоззрения и системы ценностей местных культур. Она не противостоит изучению истории повседневности, мироистории и интеллектуальной истории, а ставит новые знания о прошлом, полученные этими направлениями исторической науки, в более широкий контекст» [142].

Сегодня мы переживаем третье осевое время. Его отличие от предыдущих заключается в том, что существующие цивилизации, которые до этого могли быть представлены как рядоположенные, теперь обнаруживают невероятно возросшую системную зависимость друг от друга. Отсюда, заключает историк, из этой беспрецедентно возросшей мировой системности проистекает то, что эгоизм, частный и корыстный интерес требуют соблюдения всеобщего равновесия и благополучия [143].

Возможность синтеза формационного и культурологического (цивилизационного) подходов: концепция В.Д. Жигунина. Взаимодополнение теорий исторического процесса не является механическим соединением разных концепций, понятий, а основано на общности понимания проблемы, на прояснении содержания основных категорий исторического познания, в частности, категории исторического бытия. Казанский историк, В.Д. Жигунин [144] выдвинул рабочую гипотезу для объяснения динамики социокультурного объекта, которая является попыткой трансформации марксизма как метода исторического исследования в свете современных достижений науки. По его мнению, если понятие «производительные силы» сколько-нибудь состоятельно, то в содержание этого понятия необходимо включать и науку, и другие духовные феномены – этику, религию и т.д. Духовное не отделимо от материального в «производительных силах», поэтому, по существу, не о производительных силах надо говорить, а о культуре, включающей в себя культуру материальную, народную и личностную, эстетическую и нравственную, это, с точки зрения «культурного детерминизма» как раз и есть основа общества, а все остальное – «производственные отношения», собственность, власть, государство – есть «надстройка», но не совсем в марксистском смысле. В центре жизни социокультурного организма находится человек как уникальное единство материи и духа и вместе с тем как субъект общественных отношений. Поэтому такой подход кажется, нам последовательно антропологическим подходом к истории и обеспечивает восстановление гуманизма как содержания и цели исторического знания. Правота исторических материалистов и исторических идеалистов получает как бы некие границы. Например, Маркс, в общем, прав, говоря, что материальные факторы были основой истории. Но каких её периодов? Древних, средневековых? Точно также спорны утверждения Гегеля и других идеалистов, что ходом истории всегда «управлял» дух. Ответ на эти вопросы может дать конкретное исследование, направляемое постепенно углубляющейся проработкой аспектов культурного детерминизма. Очевидно, процесс воздействия различных факторов культуры на общество носил сложный, даже циклический, спиральный характер, соответствуя общему направлению хода истории: роль духовного или материального начала то возрастала, то вновь относительно убывала, закономерно проявляясь по-разному в разных культурах и, пока в нынешних условиях не назрела ситуация, когда дух действительно может оказаться способным «управлять миром». Развитие личностных отношений в процессе производства можно рассматривать не только в рамках факторов, относящихся к социально-производственным отношениям, но и в рамках социального сознания и мотивации производственных (и иных общественных) поступков, т. е. социальной психологии. Центральной регулирующей силой межличностных отношений в этом случае можно считать мораль и этику, а их смену осевой линией развития в соответствии с концепцией Карла Ясперса.

Концепция всеобщей истории И.М. Дьяконова – один из примеров развития концепции Ясперса. Развивая эту концепцию, Дьяконов предложил рассматривать всеобщую историю как последовательную смену следующих фаз развития:

· Первая фаза (первобытная).

· Вторая фаза (первобытнообщинная).

· Третья фаза (ранняя древность).

· Четвертая фаза (имперская древность).

· Пятая фаза (средневековье).

· Шестая фаза (стабильно-абсолютистское постсредневековье).

· Седьмая фаза (капиталистическая).

· Восьмая фаза (посткапиталистическая).

В основе перехода от фазы к фазе лежит не простая смена способов производства, а изменение отношений между людьми в рамках социального сознания и мотивации производственных (и иных общественных) поступков, т. е. социальной психологии.

Изменение подходов можно проиллюстрировать на примере описания Дьяконовым причин, лежащих в основе поступков людей в первой фазе. Для первой фазы (первая фаза – первобытная) характерно, что жизненная активность человека обусловливается известными социально-психологическими побуждениями (импульсами). Божества определяют для архаического человека характер причинно-следственных связей и тем самым возможность или невозможность удовлетворения социальных побуждений. На каждый стимул можно найти множество неодинаковых действенных ответов (или мифологем), но число основных побуждений довольно ограниченно [145].

· Это – реакция поиска («что это?»), эмоциональное побуждение, вызываемое либо положительным, либо (чаще) отрицательным характером явления. Реакция поиска может развиться в пробуждение к познанию нового, однако такое развитие её вступает в противоречие с побуждением к стабильности места человека в социуме и космосе: основное правило «быть как все» (что предопределяет и побуждение к взаимопомощи) содействует возникновению консенсуса в человеческом социуме, а это очень важно для его целенаправленной деятельности.

· Это – стремление утолить голод. При всей эмоциональности такого побуждения оно может иметь только социальный характер (поэтому уже в наиболее древнем обществе возникает разделение труда, прежде всего между мужским и женским трудом: охота – собирательство). Существенно, что с самого раннего периода истории человечества была нужда и в обмене.

· Это, далее,– побуждение прибегнуть под защиту, быть охраняемым и любимым.

· Это – побуждение устранить психологический дискомфорт («несправедливость»). В истории именно оно является главной причиной стремления к социальным переменам.

· Это – побуждение к агрессивности, необходимой для выживания человека во враждебном мире, связанное с побуждением к движению вообще.

· Это – побуждение к удовлетворению половой потребности, стоящее, между прочим, в прямой связи с агрессивностью (мужчина должен победить соперников и саму женщину): женщина выступает как побудительница агрессии.

· Это – побуждение к славе.

· Это – побуждение к разрядке, к смеху, очень важное в суровых, строго регламентированных обычаем условиях существования первобытного и древнего человека.

Это – побуждение к лидерству, к тому, чтобы не только быть «не как все», но и возглавлять всех. Данное побуждение резко проявляется, как правило, в критические моменты истории. Заметим, что оно проявляется почти исключительно у мужчин (у женщин оно скорее проявляется в форме соревнования в привлекательности).

Для смены исторических фаз необходим коренной переворот в социальной психологии, в идеологии, в мировоззрении. Но этого мало: он должен сопровождаться переворотом в технологии, и, прежде всего в технологии производства оружия.

Концепция А.П. Назаретяна во многом созвучна концепции Дьяконова. Она основана на гипотезе техно-гуманитарного баланса, которая избавляют от необходимости телеологических допущений при объяснении векторных процессов. Культура в данном случае – совокупный антиэнтропийный механизм, который должен изменяться в соответствии с потребностями неравновесной системы. То есть культура рассматривается как составной элемент эволюционирующей системы. Вследствие эволюционного кризиса система должна либо разрушиться, либо сформировать антиэнтропийные механизмы с большей удельной продуктивностью (объем полезного продукта на единицу разрушений). Второе достигается усложнением организации и ростом «интеллектуальности» и становится возможным в том случае, если к моменту обострения накоплено и сохранено достаточное количество неструктурированного — «избыточного» — внутреннего разнообразия.

Обратим внимание на ряд решающих отличий социально-синергетической модели от идеологических, позитивистских и функционалистских концепций развития.

Во-первых, прогресс — не цель и не путь к конечной цели, а средство сохранения неравновесной системы в фазах неустойчивости. «Апостериорно» отслеживаемая векторность развития не является следствием заложенных программ или врожденных человеку стремлений, это последовательность вынужденных преобразований, каждое из которых, способствуя решению актуальных жизненных проблем, рождает множество новых, еще более сложных проблем.

Во-вторых, это процесс, хотя и кумулятивный, но не аддитивный: социологи, полагающие, что «макроэволюция есть сумма микроэволюций», недооценивают опосредованность макроэволюционных изменений драматическими противоречиями и кризисами.

В-третьих, хотя социальная эволюция отчасти является адаптивным процессом, суть дела не в том, что общество адаптируется к окружающей среде, а в том, что оно последовательно адаптирует внешнюю природу к своим возрастающим потребностям, а также перестраивает внутреннюю природу человека в соответствии с его возрастающими возможностями и последствиями преобразующей деятельности.

В-четвертых, хотя сугубо внешние и внутренние факторы влияют на ход эволюционного процесса, решающую роль в его направлении играют спровоцированные неустойчивости — последствия собственной дезадаптивной деятельности общества. Во многих случаях там, где некоторые исследователи усматривали результаты природных катаклизмов или внутренне необусловленные всплески энергии, синергетическая модель помогает увидеть разбалансировки в системе культуры, предкризисные процессы или, наоборот, ответы культуры на антропогенные кризисы. Не демографический рост «толкал» технологические развитие, а наоборот, новые технологии создавали предпосылки для роста населения. Это одна из форм экологической агрессии, свойственной живому веществу: при благоприятных условиях популяция, численно увеличиваясь, захватывает жизненной пространство.

Наконец, в-пятых, провоцирование неустойчивостей — не случайный сбой в нормальной жизнедеятельности общества, а имманентное свойство поведения. Синергетика, высвечивающая в любом предмете спонтанную активность, альтернативна гомеостатическим моделям типа Homo oeconomicus, в том числе их модернизированной версии, построенной на принципе «максимизации потребления». Чем выше уровень устойчивого неравновесия (и, соответственно, чем более явно выражено качество субъектности), тем сильнее утомляемость от однообразия. У человека как самой неравновесной из известных нам устойчивых систем тяга к «бескорыстному» уклонению от устойчивых состояний отчетливо представлена потребностно-мотивационными и эмоциональными особенностями психики. Поскольку этот аспект имеет прямое отношение к прогнозированию и предупреждению кризисогенных действий, рассмотрим его подробнее.

Специальные наблюдения и исследования позволили вычленить особый тип потребностей, которые названы функциональными. Во избежание терминологической путаницы сразу отмечу, что это открытие стало важнейшим аргументом против функционалистских (гомеостатических) подходов в социологии и в биологии. Функциональные потребности суть беспредметные и надситуативные стремления к активности как таковой. Они являются базисными, обычно не осознаются и развиваются в процессе фило- и онтогенеза вместе со всей психической системой, составляя антипод стабилизирующих потребностей.

Так, стабилизирующая потребность организма в самосохранении дополняется потребностью в физическом движении; потребность определенности образа — потребностью впечатлений; потребность оптимизации самооценки — потребностью общения. Грубо говоря, человек желает безопасности, физического, психического и социального покоя и, вместе с тем, длительный покой душевно утомляет его, усиливает внутреннее напряжение, тягу к острым впечатлениям и эмоциям. Пушкинские строки: «Есть упоение в бою, / У бездны мрачной на краю» [Пушкин А.С., 1954, с.357] — не гипербола. Подобные признания изобилуют в художественной литературе и согласуются с данными психологов.

В частности при таком подходе, иначе выглядит объяснение причин возникновения военных конфликтов. Как подчеркивал К. Лоренц [1994], главная трудность в противодействии военным конфликтам определяется спонтанностью, внутренней детерминированностью инстинкта агрессии. «Если бы он был лишь реакцией на определенные внешние условия, что предполагают многие социологи и психологи, то положение человечества было бы не так опасно, как в действительности». Действительно, война, особенно на начальной стадии, способствует удовлетворению потребностей в афилиации и солидарности, в самопожертвовании и в смысле жизни. Она помогает фрустрированному человеку почувствовать себя востребованным, нужным (Родине, Королю, Богу, Партии), делает мир проще и понятнее. Без учета этого обстоятельства невозможно уяснить, почему массы будущих жертв часто демонстрируют в преддверии военных и революционных бурь энтузиазм «очистительного разрушения», от которого не всегда способны удержаться не только политики, но и художники, и философы, и бытописатели. Учебники истории переполнены рассказами о войнах и конфликтах не потому, что люди постоянно убивали друг друга. Но в те годы, когда массового насилия не происходило, летописцы ставили прочерк или лаконично сообщали: «Миру бысть».

Целью занятия является ознакомление с принципами и приемами исторической герменевтики.

Вопросы:

1. Герменевтика как общая теория интерпретаций. Г.Х. Гадамер, Поль Рикер, Мартин Хайдеггер.

2. Семиотика и история. Основные принципы семиотического подхода в исторической науке. Понимание как искусство постижения значения знаков.

3. Концепция Р. Козеллека.

4. Применение метода исторической герменевтики Игорем Николаевичем Данилевским.

Содержание занятия:

В настоящее время герменевтика является одним из главных направлений философского теоретизирования в странах Западной Европы, в Цюрихе даже имеется Институт герменевтики. Герменевтические вопросы возникают там, где «зарождается желание отдать себе сознательный отчет в роли слова как знака сообщения. Эволюцию герменевтических методов можно представить как процесс, зависящий от уровня развития социальной практики и научного обеспечения решения социальных задач. Герменевтика, применяемая в исторической науке – теория операций понимания, последовательное осуществление интерпретаций, дисциплина второго порядка, применяемая к общим правилам истолкования. Под пониманием следует иметь в виду искусство постижения значения законов передаваемых одним сознанием и воспринимаемых другими сознаниями через их внешнее выражение (жесты, позы, символы и, разумеется, речь).

Возникновение первых герменевтических методик было обусловлено, прежде всего, запросами греческой педагогики и потребностями в толковании литературных, религиозных, философских и исторических текстов. Только превращение христианства в мировую религию, а вместе с тем канонизация определённых библейских текстов, которая требовала строгого их истолкования и доведения их смысла до широких масс верующих, стимулировали возникновение систематических герменевтик. Августин обосновал необходимость учета контекста для определёния значения слова. Используется у Августина принцип конгениальности, входящий в состав современных герменевтических методик. Соразмерность творческих потенциалов автора и читателя — вот какова внутренняя сущность данного принципа. Очередной поворот в герменевтике был обусловлен практическими задачами, поставленными Реформацией, и был осуществлен М. Флацием Иллирийским (XVI век), идеи которого существенно повлияли на историю герменевтики. Герменевтика в новых условиях стала теоретическим оружием в борьбе с католицизмом. Флаций вводит новые герменевтические принципы: изучение текста должно учитывать контекст слов, цель текста и отношение части к целому. Флаций разрабатывает новые герменевтические принципы: изучение текста должно учитывать контекст слов (принцип контекстуального истолкования был введен еще в герменевтике Августина, но у Флация он получает новое значение), цель текста и отношение части к целому (герменевтический круг). Слово, выражение, текст имеют одно значение, но различные контексты будут определять различные их смыслы. В герменевтику в качестве основополагающих теоретических принципов вводятся, во-первых, принцип контекстуальной интерпретации; во-вторых, принцип герменевтического круга; в-третьих, принцип учёта цели и замысла автора, привносящий в герменевтику субъективно-психологический момент и учитывающий неявным образом исторические и социальные условия «жизни» текстов, т. е. их возникновение и всевозможные изменения в многочисленных редакциях. И, наконец, следует отметить четвертый очень важный принцип, приобретенный герменевтикой благодаря усилиям Флация, — принцип различения понимания и интерпретации. Исследования И. М. Хладениуса (1710—1759) по методологии исторического познания, которые я намерен рассмотреть, выводят герменевтику на новый уровень обобщения: в предметную область герменевтики вовлекается историческая проблематика. Логика зависит от определённых онтологических предпосылок, т. е. от определённого содержания, обусловленного предметом мысли. Следовательно, формальная логика неприменима к исследованию исторического, единичного. Предмет исследования должен определять специфические особенности метода. Большое влияние на развитие герменевтики оказала также философия языка В. Гумбольдта. Он значительно расширил предмет герменевтики, включив в него все богатство языка. Именно В. Гумбольдта следует считать идейным предшественником современных влиятельных лингвистических герменевтик. Он вводит в герменевтику в качестве методологического ориентира новый принцип — принцип диалога. Одно из центральных мест в историческом движении герменевтических идей занимает герменевтика Ф. Шлейермахера. Он справедливо считается одним из создателей герменевтического метода и общей (универсальной) герменевтики, претендующей на решение уже собственно философских задач. Подлинно научная герменевтика, по Шлейермахеру, должна быть искусством понимания чужой речи с целью правильного сообщения другим отраженного в мыслях интерпретатора содержания. Принцип диалогичности при такой постановке вопроса приобретает фундаментальный характер. Историческая интерпретация в данном случае выполняет двойственную функцию, объясняя как осознанные, так и бессознательные моменты, повлиявшие на авторский творческий процесс. Отношение «чужеродное — родственное» (различное — тождественное) универсальным образом определяет человеческое общение (и, следовательно, понимание). Собственно философского статуса герменевтика впервые достигает в программе обоснования гуманитарных наук В. Дильтея. Герменевтика становится «органоном наук о духе». Дильтей был в числе тех, кто утверждал, что для наук о природе более характерны номотетические приёмы исследования, а науки о духе не могут существовать без интерпретационных методик. Понимание, согласно Дильтею, побуждается переживанием отдельных состояний сознания в сфере осознанной общности. Герменевтический круг есть конструирование уникальности «единичного проявления жизни» из составляющих его частей.

Герменевтика в новейшее время превратилась, точнее, превращается в направление, базирующееся на когнитивном картировании, базах и банках данных, на методах формальной логики и искусственного интеллекта [146]. Теоретическим обоснованием герменевтики служат работы М. Хайдеггера, Х. Г. Гадамера, П. Рикёра и др.

Изложение герменевтики у Хайдеггера основано на следующем определёнии понятия «жизнь». Жизнь — это элементарная структурная единица, в которой представлена (истолкована, структурирована) однородность сознания и предмета. «Кто хочет понять текст,— пишет Х.-Г. Гадамер, комментируя хайдеггеровское понятие герменевтического круга, — тот всегда делает предположение. Он предполагает смысл целого, который кажется ему первым смыслом в тексте. Так получается потому, что текст читают уже со значительным ожиданием определённого смысла». Х. Г. Гадамер предложил изучать «мир истории» прежде всего на основе внутреннего переживания, непосредственных данных сознания, являющихся условием общечеловеческой коммуникации, которая обеспечивает индивидуальному сознанию «подъём над собой к всеобщему». В данном случае препятствием к субъективистскому истолкованию истории является историчность человеческого сознания, наличие в нём культурно-обусловленных «пред-рассудков», «пред-убеждений». «Истинный исторический предмет является вовсе не предметом, но единством того и другого – отношение, в котором коренится действительность, как истории, так и исторического понимания. Понимание по существу своему является действенно-историческим решением» [147]. Герменевтическую связь, по Хайдеггеру, определяет сам язык. Это значит, что не мы говорим языком, а скорее язык говорит нами, через нас. Язык должен быть понят не как продукт человеческой деятельности, не как отдельный её аспект, а скорее как сама сущность, субстанция исторического процесса, определяющая собой направление развития. Вместо гуссерлевской трансцендентальной феноменологии Хайдеггер предлагает «герменевтическую феноменологию», в которой вопрос о смысле существования равносилен вопросу о смысле познанного. Понимание здесь выступает первоначальной формой человеческой жизни, а не только методической операцией. По мнению Хайдеггера, «герменевтика имеет дело не столько с правилами интерпретации текстов, теорией лингвистического, понимания или методологией наук о духе, сколько с нашим общим отношением к миру, в котором мы живем. Герменевтика П. Рикёра «претендует на статус универсальной методологии. При подобном подходе философия становится не чем иным, как искусством интерпретации окружающего нас мира». В качестве центральной проблемы универсальной методологии П. Рикёр рассматривает проблему диалектики объяснения и понимания. «Важнейшим следствием нашей парадигмы, — пишет П. Рикёр, — является то, что она открывает новый подход к проблеме отношения между объяснением и пониманием в гуманитарных науках. Реконструкция текста как целого имеет характер круга в том смысле, что знание целого предполагает знание его частей и всевозможных связей между ними. Причем многозначность целого является дополнительным побудительным мотивом для возбуждения герменевтических вопросов. Понимание присваивает себе полученный в результате объяснения смысл, поэтому оно всегда следует во времени за объяснением. Объяснение опирается на гипотезы, реконструирующие смысл текста как целого. Обоснованность таких гипотез обеспечивается вероятностной логикой. Путь от объяснения к пониманию обусловлен спецификой текста. Сущее является само таким, каким оно обнаруживается и понимается. Сущее само по себе только потому может быть онтологически истинным, что оно делается очевидным и доступным нашему пониманию в историческом процессе.

Функция опосредования понимания (или взаимопонимания) есть, по сути дела, коммуникативная функция. Язык — это мир, лежащий между миром внешних явлений и внутренним миром человека. Понимание всегда есть со-понимание, оно всегда связано с со-знанием и с со-общением. Поэтому язык развивается только в обществе, объективно представляет собой деятельность языкового со-общества.

Понятие «текст» нуждается в уточнении, текстом называется любая знаковая система, которая способна быть (или в действительности есть) носителем смысловой информации и имеет языковую природу.

В гуманитарном познании объективно-истинное знание составляет как бы ядро, является основным стержнём. Для того чтобы стать адекватным, ему еще нужно «обрести» знание о многих сопутствующих моментах, которые для естествознания несущественны. От них последнее сознательно отвлекается, так как его целью является достижение объективной истины. К таким моментам относятся культурно-исторический контекст, языковые характеристики, психологические, мировоззренческие, жизненные установки автора текста и его исследователя и прочие условия, выбор которых предопределён задачами конкретного исследования. Задачей гуманитарного познания какого-либо определённого текста является построение его модели. Наибольшую трудность представляет построение моделей таких текстов, которые, удалены от нас во времени. Модель представляет собой теоретическую реконструкцию текста с целью наиболее точного воспроизведения смысла текста, вложенного в него автором (объективно-истинная интерпретация), и придания ему дополнительного (нового) смысла. Понимание текстов всегда основано на определённых моделях. Модели автора текста, современников автора, интерпретатора и современников интерпретатора различны. Различие их основано на принципиально разном восприятии одного и того же текста. Все четыре модели имеют право быть отнесенными к одному тексту (именно его моделями они могут быть названы), потому что все они имеют объективно-истинное ядро.

М. М. Бахтин выделяет три этапа диалогического движения понимания. На первом этапе исходным моментом является данный текст. Точнее было бы сказать, что перенесение исследуемого текста в настоящее время (возможно даже его перевод на современный язык) является исходной точкой движения понимания, так как тексты всегда принадлежат прошлому, сколь бы малый промежуток времени ни отделял их от настоящего. Содержание второго этапа составляет движение назад – изучение данного произведения в прошлых контекстах. Третий этап характеризуется движением вперед, стремлением к «предвосхищению будущего контекста». Понимание есть синтез многих интерпретаций на всех трёх этапах. Полнота произведения раскрывается только в «большом времени».

Вик. П. Визгин предлагает три уровня осмысления текста, которые, с одной стороны, соответствуют исторически преходящим подходам в истории знания, отражают основные линии его генезиса, а с другой стороны, синтез всех трех уровней может рассматриваться как своеобразная логика интерпретации для современных исследований. Первый уровень понимания текста связан с осмыслением его как неотъемлемой части всей системы текстов автора в целом. На втором уровне осмысления текста ставят задачу выявления смысла при помощи исторической интерпретации, которая может быть внутренней и внешней. Третий уровень осмысления текстов опирается на вненаучные данные, внешние по отношению к научным текстам факторы. Для исторической интерпретации важно исследовать текст как соотнесённый с определённой школой или направлением. Главным отношением в модели схематической интерпретации является отношение между текстом и схемами культуры». Истинно научный подход будет обеспечен лишь в случае, когда интерпретация текстов будет рассмотрена как проблема истории произведения. Понимание осуществляется посредством построения моделей (реконструкций), в которые могут быть включены как естественно-научные методы исследования и приемы объяснения, так и специфические гуманитарные приемы истолкования текстов.

Подлинно познавательную значимость гуманитарное знание получает в развернутой теоретико-интерпретационной деятельности. Именно теория является тем фундаментом, на котором строятся «картины гуманитарного мира». Она ведёт к пониманию гуманитарных явлений. Цепочка «текст – ситуация непонимания – реконструкционная гипотеза – восполняющая интерпретация теоретическая модель – понимание текста» является в методологии гуманитарных наук принципиально важной.

Предметной основой герменевтической методологии является текст, понимаемый как знаково-символическая система в её социокультурном и историческом контексте. Если слово есть принцип культуры, то принципы анализа слова должны быть последовательно распространены на анализ культуры. Иными словами, лингвистические, герменевтические, семиотические, этимологические, исторические и прочие методы, применяющиеся при исследовании языка, должны быть включены в средства анализа культуры, должны явиться методологическим основанием наук о духе. Интерпретация и понимание текстов обеспечиваются специфическими методологическими средствами (герменевтическим кругом, вопросо-ответными методиками, контекстным методом, специальными логическими средствами, семиотическими и психологическими приёмами). Понимание особым образом связано с интенциональностью. Можно понять цели и намерения другого человека, значение знака или символа, смысл социального института или религиозного ритуала.

Введение понятия «субъективная реальность» даёт возможность допустить, что содержание мышления, оформленное надлежащим образом, относится к субъективной реальности. Такие мысленные образования могут быть названы концептами. Если классическая логика отвлекалась от времени произнесения высказываний, то логика времени явным образом учитывает временные параметры, причем, используя разные понимания сущности временных процессов, она может исследовать разные типы высказываний с временными характеристиками. Так, скажем, в исторических высказываниях очень часто в качестве субъекта используются не общие в обычном смысле понятия, а «типически общие». Если для естественных наук высказывание «все металлы суть электропроводные вещества» является общим в обычном смысле, понятие «металл» является строго определённым, так что любая подстановка в функцию-высказывание X – электропроводное вещество вместо X любого элемента из области металлов даст истинное высказывание, то в гуманитарных науках такая однозначность не имеет места. В истории нельзя логически выводить последующее из предыдущего, подобно тому, как мы выводим частное из общего. Это связано с тем, что история есть знание об индивидуальном. Поэтому общие понятия не могут выступать субъектами «исторических суждений». Но следует особо отметить, что для научного понимания конкретной действительности историк «стремится возможно больше воспользоваться выводами обобщающих наук». В своих построениях он использует номологические и типологические обобщения, но они сами по себе не составляют цели исторического знания: «Историк прибегает к готовым обобщениям в качестве средств, пригодных для понимания конкретно данной ему действительности».

История есть наука в той мере, в какой она образует относительно общие понятия (типические понятия), подводит индивидуальный факт под типические обобщения. Логика исторического познания не может абстрагироваться от социальных условий, от временной соотнесенности высказываний. Особая герменевтическая логика. Мы понимаем А, если и только если: 1) знаем смысл известных частей А; 2) существует реконструкционная гипотеза h о смысле А; 3) наделяем смыслом (интерпретируем) непонимаемый остаток; 4) объясняем роль каждого элемента (части) в структуре целого А относительно гипотезы h; 5) если гипотеза h позволяет объяснить роль каждой части в формировании смысла целого А, то процесс завершается (мы постигаем смысл А, т. е. понимаем А), а если роль какой-либо части не объяснена, то формулируется новая реконструкционная гипотеза и процесс повторяется, начиная со второго пункта. И так до тех пор, пока не будет установлен смысл А.

Следующей важной особенностью герменевтических рассуждений является их тесная связь с нерациональными моментами, необходимо присутствующими в гуманитарных явлениях. Действия людей, в том числе и творчество, «гуманитарное действие», осуществляются не только при содействии ясно осознаваемых факторов, но и под влиянием инстинктивно-неосознаваемых и даже бессознательных сил. Осознаваемые, неосознаваемые и бессознательные причины человеческих поступков можно называть, вслед за Ф. Энгельсом, «идеальными побудительными силами». По его же определению: «Все, что приводит людей в движение, должно пройти через их голову; но какой вид принимает оно в этой голове, в очень большой мере зависит от обстоятельств».

Примером применения герменевтики к теории истории является концепция немецкого историка Р. Козеллека, изложенная в книге «Прошлое будущее». Анализируя проблемы семантики исторического времени, Р. Козеллек пришел к необходимости введения специальных методологических понятий, которые он называет метаисторическими категориями. По его мнению, метаисторическими они становятся в силу того, что выступают как антропологические предпосылки «возможных историй», оказывая влияние на формирование и развитие событий. Метаисторические категории, первую из которых Козеллек называет «пространством опыта», а вторую – «горизонтом ожидания», образуют особое семантическое поле, которое формирует будущее.[148] «Опыт», рассматривается Козеллеком как современное прошлое, события которого соединяются с настоящим через воспоминания и описание. Благодаря им, в памяти поколений, содержится и сохраняется чужой опыт и в этом смысле история понимается как сведения о чужом опыте. По мнению Козеллека, вопрос о том, насколько точен рассказ историка, описывающего какое-либо событие, неизбежно приводит к сфере познания различных аспектов движения истории во времени. Это требует потенциала представления события через осмысление источников, которые содержат в себе индикаторы временных рядов и последовательностей. Поскольку речь идет о различных «слоях» времени, требуются особые приемы исследования, среди которых автором выделяется метод «опережения» событий. Такой приём связывается Козеллеком с понятием «структура события», где выделяется не просто его хронологическая рамка, но и его особая диахроническая структура. [149] Под хронологией понимается совокупность таких элементов события как его начало, апогей, кризис и конец, а под диахронологией – внутренние условия длительного, а потому скрытого от наблюдения, процесса, который может либо проявиться, либо нет, в произошедшем событии. К подобным структурам, по мнению Р. Козеллека, можно отнести, например, способы господства власти или формы строительства государства. «Надежда» и «воспоминание» или, более обобщенно, «ожидание» и «опыт», пишет он, обладают двумя системными качествами: способностью конституировать историю и, одновременно, способностью ограничивать ее развитие[150]. Конституировать, по Козеллеку, значит – обозначать и устанавливать внутреннюю взаимосвязь прошлого и будущего. Ограничивать – значит «тематизировать» время. Эти свойства «ожидания» и «опыта» выводятся Козеллеком из того, что, обогащаясь содержательно, они отслеживают историческое время в сфере эмпирического исследования и упорядочивают действия в определенном социальном или политическом направлении. Вследствие способности изменять историю, Козеллек рассматривает «опыт» и «ожидание» как ее антропологические предпосылки. [151] Козеллек считает, что метаисторические категории «пространство опыта» и «горизонт ожидания» не имеют статического взаимодействия. Они устанавливают временную дифференциацию в «сегодня», отграничивая его от прошлого и будущего. Осознанно или нет, формируется определенная взаимосвязь, которая устанавливает и прогнозирует диахроническую временную структуру, которую выделяет Козеллек. Именно она формирует признак исторического времени, одновременно, указывая на его изменяемость[152]. Козеллек подчеркивает, что история указывает лишь на возможное «будущее», которое выводится отнюдь не из совокупности отдельных событий. Возможность обозначает внутренние тенденции развития события и условия его реализации, которые формирует структура. Именно она, с одной стороны, обуславливает, а с другой, ограничивает, возможные действия будущего. Структура формирует границы «возможных историй», отнюдь, не исключая условий повторяемости определенных событий. «Вывод должен делаться не из самой истории, а из развития ее структуры» – пишет он.[153]

Ещё один пример использования методов исторической герменевтики – работы Игоря Николаевича Данилевского. Особо выделяется его работа «Повесть временных лет: Герменевтические основы источниковедения». В данном случае методы герменевтики применяются к анализу средневековых русских летописей. Исследование посвящено разработке и апробации принципиально нового подхода к изучению летописных текстов, основанного на сочетании последних достижений текстологии и герменевтики. Анализ Повести временных лет с его помощью позволяет предложить не только новые трактовки летописных сюжетов, но и сформулировать гипотезу о целях, которые преследовали летописцы, и социальных функциях древнерусского летописания.

В одной из своих работ Данилевский пишет, что подавляющем большинстве случаев историк или литературовед исходит в своей работе из неявной предпосылки, будто психологические механизмы остаются неизменными на протяжении веков. Иногда презумпция тождества мышления летописца и исследователя высказывается открыто. Так, говоря о стимулах возникновения новых жанров древнерусской литературы, Д.С. Лихачев прямо отмечает, что их не следует связывать с особенностями мышления создателей этих жанров. Подобная точка зрения “устарела” почти на столетие. Еще в первые десятилетия XX в. психологи, этнографы и антропологи (прежде всего Л. Леви-Брюль, а также его последователи и даже часть критиков пришли к выводу, что психологические механизмы человека исторически изменчивы. Причем их изменения не сводились к количественному накоплению единиц мышления. Речь идет о качественных преобразованиях самих мыслительных процессов. В частности, установлено, что индивидуальное мышление, так называемый, здравый смысл, по мере развития общества постепенно освобождался от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на разных этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними. Для предшествующих обществ, подчеркивал Л. Леви-Брюль, характерно совсем иное мышление: “Оно совершенно иначе ориентированно. Его процессы протекают абсолютно иным путем. Там, где мы ищем вторичные причины, пытаемся найти устойчивые предшествующие моменты (антецеденты), первобытное мышление обращает внимание исключительно на мистические причины, действие которых оно чувствует повсюду. Оно без всяких затруднений допускает, что одно и то же существо может одновременно пребывать в двух или нескольких местах. Она подчинено закону партиципации (сопричастности), оно в этих случаях обнаруживает полное безразличие к противоречиям, которых не терпит наш разум”. И.Н. Данилевский предложил гипотезу об эсхатологических мотивах как основной теме древнейшей русской летописи. Судя по всему, для летописца именно тема конца света была системообразующей. Все прочие мотивы и сюжеты, встречающиеся в Повести, лишь дополняют и развивают ее. Есть достаточные основания и для гипотезы о том, что ориентация на спасение в конце мира – сначала коллективное (т. е. на “большую” эсхатологию), а позднее индивидуальное (на “малую” эсхатологию) – определяла и важнейшую социальную функцию летописи: фиксацию нравственных оценок основных (с точки зрения летописца) персонажей исторической драмы, разворачивающейся на богоизбранной Русской земле, которая явно претендует стать центром спасения человечества на Страшном Суде. Именно эта тема определяет (во всяком случае, позволяет непротиворечиво объяснить) структуру летописного повествования; отбор материала, подлежащего изложению; форму его подачи; подбор источников, на которые опирается летописец; причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение.

Целью занятия является освоение усвоение типологии методов применяемых в историческом исследовании.

Вопросы:

1. Теория (методология) — методы — методика. Методология – система теоретических принципов. Соотношение методологии и методики.

2. Теоретические методы. Прагматический метод.

3. Критерии объективности исторической науки. Необходимое и случайное в истории. Исторический метод как совокупность процедур работы в профессии.

4. Принцип историзма и познающий субъект. Исторический релятивизм. Трудности, стоящие на пути объективного изучения прошлого.

Содержание занятия:

Методологию исторического исследования следует отличать от методики. Это относится и к соотношению понятий «метод» и «методика». С XIX в. в исторической науке утвердилось представление о методике как совокупности приемов критического анализа и использования историком привлекаемых им источников. Иначе говоря, методика — это техника исторического исследования, то звено исторического мышления и конкретно-исторического анализа, посредством которого реализуется методология. Практика исторического исследования свидетельствует о зависимости подходов и процедур использования источников от методологии. Методология — теория исторического знания и познания. Методика — техника, или способы, исторического исследования. Сложнее с методом: он может быть рассматриваем на двух уровнях и в зависимости от уровня приближаться то к методологии, то к методике — например, сравнительно-исторический метод ближе к методологии, а метод выписок на карточках или в тетрадях ближе к методике. Методология истории важна и сложна. Для ее осмысления необходимо предварительное ознакомление с конкретно-историческими дисциплинами, источниковедением, историографией, историей исторической мысли, философией и историей философии, методами исследования некоторых смежных и несмежных наук (от исторической географии и климатологии до психологии и математики), а также компьютерным делом. Методология истории не заменяет собой эти дисциплины, но они в разной степени перекрещиваются с ней и в этом смысле синтезируются ею, являясь ее компонентами. Теория метода при всей ее, несомненно, определяющей роли сама по себе еще не позволяет осуществить исследование. Принципы получения нового знания, обоснованные в теории метода, практически реализуются в «приёмах и логических операциях, с помощью которых принципы… начинают работать» [154]. Совокупность правил и процедур, приёмов и операций, позволяющих на практике реализовать идеи и требования принципа (или принципов), на которых основан метод, образуют методику соответствующего метода. Методика – такой же непременный структурный компонент метода, как и его теория.

Советские историки были вынуждены исходить из «единственно правильной» марксистской методологической основы и «гранитного фундамента» историописания — исторического материализма. Те методологические категории, которым уделялось первоочередное внимание, соответственно чаще всего искажались:

— актуальность нередко сводилась к конъюнктурному выборочному изучению прошлого, маскируясь необходимостью «связи с современностью»;

— объективность трактовалась как марксистская партийность, от которой требовались «боевитость» и наступательный характер («воинствующая партийность»);

— релятивность исторического познания отрицалась и рассматривалась как преддверие агностицизма;

— доказательству наличия законов истории посвящалось много малоубедительных публикаций;

— методологическим принципом стала «критика буржуазной историографии», или «критика буржуазных фальсификаторов истории», подменявшая использование достижений зарубежных ученых, труды которых переставали поступать в наши библиотеки [155].

Значение теории в историческом исследовании дано в работе французского историка Анри Марру, изданной в 1954 году («Об историческом познании»): «…Теория, т. е. позиция, сознательная или несознательная, которую историк занимает в отношении прошлого, – выбор и поворот темы, постановка вопросов, используемые понятия и особенно типы связей, системы интерпретации, относительная ценность, признаваемая за каждой из них. Именно личная философия историка диктует ему выбор системы мышления, в соответствии с которой он будет воссоздавать и, как он полагает, объяснять прошлое».

Академик И.Д. Ковальченко писал, что всякое противостояние по идеологическим причинам не даёт конструктивных результатов: «Нужен синтез идей и методов, а не механическое отбрасывание одних из них (что сейчас наиболее активно проявляется по отношению к марксизму) и замена их другими (чаще всего субъективно-идеалистическими)». По его мнению, во-первых, следует напрочь исключить какие бы то ни было претензии на возможность создания неких универсальных и абсолютных теорий и методов исторического познания. Это обусловлено неисчерпаемостью черт и свойств общественно-исторического развития, что делает невозможным выработку каких бы то ни было всеохватывающих теорий. А само допущение подобных построений фактически исключает возможность прогресса исторического познания.

Во-вторых, следует учитывать, что любая научная теория, т, е. теория, основанная на анализе и обобщении исторической действительности, а не на априорных конструкциях и отрывочных фактах, содержит то или иное рациональное зерно и тем самым вносит определённый вклад в развитее общественно-научной мысли. Например, в марксизме такой непреходящей ценностью были соединение материализма с диалектикой и распространение такого подхода на изучение истории. Вместе с тем и любой метод научного познания для чего-нибудь да хорош.

В-третьих, любая философско-историческая теория позволяет выработать ту или иную концепцию исторического развития, которая всегда исторически в большей или меньшей мере ограничена. Иначе говоря, характеристика сущности тех или иных общественных отношений на основе той или иной теории всегда справедлива лишь в определенных исторических границах.

Между тем хорошо известно, что синтез теорий, подходов и методов и конкретно-научных концепций является органическим компонентом в развитии любой науки [156].

Таким образом представление о том, что наука устанавливает законы, что она ведёт к воцарению строгой предсказуемости типа «если произойдёт событие А, то непременно произойдёт и событие В» стало достоянием истории науки. Оказалось, что определение науки через закон не вполне правомерно. Научные законы утратили чисто детерминистский характер, да и современная физика стала вероятностной. Тем не менее, физика продолжает описывать реальность через строгие процедуры проверки/опровержения, на которые неспособна история, как впрочем, и другие социальные науки. Ясно, что история не может быть наукой того же плана, что и химия. Она на это и не претендует. Она имеет целью обособить некую форму познания, которая, отличаясь значительным своеобразием, не являясь в силу этого менее строгой или менее истинной в своём роде, на уровне своего порядка обобщений, нежели объективное познание наук о природе [157].

Согласно К. Попперу, «теория должна помогать действию, то есть должна помогать нам изменять наши действия». В частности, «задача теоретических социальных наук – пытаться предвидеть непреднамеренные последствия наших действий» [158].

Метод (греч. methodos – буквально «путь к чему-либо») в самом общем значении – способ достижения цели, определённым образом упорядоченная деятельность. Метод как средство познания есть способ воспроизведения в мышлении изучаемого предмета. Сознательное применение научно обоснованных методов является существенным условие получения новых знаний. Главнейшими среди теоретических методов являются: аксиоматический, конструктивистский, гипотетико-дедуктивный и прагматический.

Аксиома – это положение, принимаемое без логического доказательства. При аксиоматическом методе теория строится в виде системы аксиом и правил вывода, позволяющих путём логической дедукции получить утверждения (теоремы) данной теории. Метод используется в математических науках.

Конструктивистский метод используется в логико-математических науках и информатике. Здесь развёртку теории начинают не с аксиом, а с понятий, правомерность использования которых считается интуитивно оправданной. Задаются правила построения новых теоретических конструктов. Статус научности придают лишь тем конструктам, которые действительно удалось построить.

В естествознании широко применяется гипотетико-дедуктивный метод. При этом используются гипотезы обобщающей силы, из которых выводится всё остальное знание. В отличие от аксиом математики и логики гипотезы из арсенала естествознания нуждаются в эмпирическом подтверждении.

Специфику технических и гуманитарных наук наиболее полно выражает прагматический метод. Суть прагматического метода составляет логика так называемого практического вывода. Если при гипотетико-дедуктивном выводе информация о факте «подводится» под закон, то при практическом выводе информация о средстве должна соответствовать поставленной цели, которая в свою очередь, согласуется с некоторыми ценностями [159]. В истории доля описания гораздо выше, чем в естественных и даже многих социальных науках. Перед историком возникает огромное количество помех на пути воссоздания эмпирической основы знания. Историк испытывает непрерывное воздействие со стороны общества, государства и научного сообщества. Историческое исследование предполагает элемент игры, вживания в объект, необходимость оперировать понятиями изучаемого времени. Кроме того, историки мало занимаются собственными теоретическими построениями, они поддаются бытующему среди представителей других социальных наук мнению, что история существует только для того, чтобы давать материал для их теоретических построений, то есть теория – дело социологии, философии, политической науки и экономической теории. Ещё одна особенность истории заключается в том, что представления историков не носят универсального характера, историкам присуща некоторая размытость понятийного аппарата. То есть: история – особая форма теоретизирования. Теории, которыми руководствуются историки, как правило, выстраиваются на основе современной им общественно-исторической практики. Поэтому их всегда много: столько же, сколько точек зрения на окружающую их социокультурную действительность. Историческое познание осуществляется как бесконечный поиск метода, адекватного природе объекта, то есть способного доставить истинное знание об объекте. Движение к истинному знанию происходит как постепенное устранение несоответствия метода (и знания, получаемого с помощью этого метода) объекту.

Определение необходимого и случайного в истории – основная задача историка. Специфика исторического исследования состоит в применении исторического метода, когда надо установить связь между событиями, выстроенными во временной последовательности. Причина того, что историческая наука не может пока сравняться по результативности с естественнонаучными дисциплинами – очевидна: объект истории неизмеримо сложнее, поведение людей анализировать гораздо сложнее. По этому поводу Макс Вебер писал: «Даже описание самого маленького фрагмента реальности никогда не может быть осмыслено исчерпывающим образом. Число и природа причин, предопределивших какое-нибудь единичное событие, всегда бесконечны» [160]. К тому же действующим лицом истории является человек способный осуществить выбор на основе различных рациональных или иррациональных мотивов. Это делает самого человека фактором случайности в историческом развитии общества. Поэтому точный прогноз поведения людей невозможен. Возможным представляется только вероятностный прогноз или объяснение. Но именно они становятся основой планирования целенаправленной деятельности человека. Таким образом, без рационального объяснения исторического опыта невозможно рациональное планирование на будущее, но это не означает возможность предсказания будущего во всех деталях.

Надо отметить, что меняется и подход к определению того, что следует считать наукой. Концепция, разработанная Штарнбергской группой методологов в конце XX века, выдвигает в качестве эталонного особый тип научного познания, в котором интегрированы как внутренние, объективные закономерности развития науки, так и социальные цели и потребности. Черты нового идеала научности сводятся в первую очередь:

– к способности научных теорий решать проблемы;

– к допустимости множественности относительно частных идеалов научности;

– к смягчению ригоризма[161] в отношении независимости науки от социокультурных ценностей и даже специальная социально-практическая ориентированность определённого слоя фундаментальных научных исследований [162].

Метод – самоидентификация историка-профессионала. История как прошлое может изучаться различными дисциплинами, быть объектом литературы и искусства, да и самих «историй» может быть бесчисленное множество. Главная ценность для историков-профессионалов – получение достоверного знания. Историка-профессионала губит высокий уровень социальных ожиданий. От него ждут окончательных ответов, подавляя, таким образом, здравую идею невозможности достижения объективной истины (до горизонта нельзя дойти, хотя идти в этом направлении можно; объективность – это благородная мечта). Критерием профессионализма является не знание универсальной объективной истины, а владение методом и соблюдение основных принципов исторического исследования.

Исторический метод как совокупность процедур работы в профессии опирается на определённые разделяемые профессиональным сообществом нормативные суждения:

· о природе исторической реальности;

· видах и свойствах исторических источников;

· специфике исторического объяснения (понимания);

· языке, структуре и содержании исторического исследования;

· способах верификации результатов работы.

Объективность научного подхода к историческим фактам достигается специально организованным исследовательским процессом. Он предполагает:

· всесторонний охват изучаемого явления с целью выявления его сущности и многообразия взаимосвязей с историческим миром;

· опору на достигнутый уровень научного знания с учётом выдвинутых по данной проблеме точек зрения;

· творческий подход к историческому исследованию, что достигается, с одной стороны, применением всей совокупности различных методов для получения из источников максимально разнообразной и обширной информации о прошлом, с другой стороны – движением вперед в соответствии с новыми общественными запросами и успехами, достигнутыми в других областях науки [163].

История зависит от различных уровней понимания причинности, согласно которому причина означает то «недавнее, ещё не устоявшееся, исключительное явление в общем порядке мира» (Марк Блок), то концентрацию сил в ходе постепенной эволюции, то постоянную структуру. В этом отношении труд Броделя «Средиземноморье и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II» знаменует собой рождение метода, нацеленного на распутывание причинных связей и последующего овладения ими.… Но это упорядочение всегда будет оставаться непрочным, поскольку целостная композиция не вполне однородных причинных зависимостей, установленных в ходе анализа и конституированных им, ставит проблему, которая едва ли получит решение. Как бы то ни было, в причинности необходимо внедрить психологические мотивы, непременно несущие на себе следы обыденной психологии» [164]. Принцип историзма, требующий рассмотрения объекта в конкретных исторических условиях и связях при сохранении им неизменной сущности, сменяется принципом историчности, в соответствии с которым история есть способ существования всего сущего, и, прежде всего, человека. Стремление постичь «план» истории, её «замысел», «идею», как находящиеся в сфере трансцендентного, уступает место поискам смысла истории в сфере «имманентного», то есть внутри самой историчной по существу человеческой деятельности с присущей ей способностью к порождению новых смыслов. [165]

Историк – такой же человек, как и те, кого он изучает. Историк не может не быть субъективным. Потому он никогда не приблизится к той степени объективности знания, которая присуща математике или физике. Но субъективность субъективности рознь. Проверить историка можно эпистемологически. Выдающийся французский философ П. Рикёр писал по этому поводу: «Объективность должна браться здесь в строго эпистемологическом смысле: объективно то, что разработано, приведено в порядок и методически осмыслено мышлением, то, что, в конечном счёте, оно делает понятным. Это истинно для физических и биологических наук, это истинно также и для истории. Следовательно, мы ждём от истории, что она найдёт доступ к прошлому человеческих обществ, обладающему таким достоинством объективности. Это не означает, что её объективность та же, что у физики или биологии: существует столько уровней объективности, сколько существует методических подходов. Стало быть, мы ожидаем, что история прибавит новую область к меняющей свои границы империи объективности» [166].

Проверка историка на «хорошую» субъективность осуществляется по принципу соответствия применяемых им приёмов и методов требованиям научной программы, в рамках которой он осуществляет исследование.

Целью занятия является освоение принципов историко-генетического, историко-сравнительного, историко-типологического методов исторического исследования.

Вопросы:

1. Идиографический метод. Описание и обобщение.

2. Историко-генетический метод.

3. Историко-сравнительный метод.

4. Историко-типологический метод. Типологизация как прогнозирование.

Содержание занятия:

При изучении этой темы рекомендуется обратить внимание в первую очередь на работы И.Д. Ковальченко [167], К.В. Хвостовой [168], М.Ф. Румянцевой [169], Антуана Про [170], Джона Тоша [171], раскрывающих её современное состояние в достаточной мере. Можно изучить и другие работы в зависимости от наличия времени и если данная работа непосредственно касается темы научных поисков студента [172].

Под «историческим», «историей» в научном познании в широком смысле понимается все то, что в многообразии объективной общественной и естественной реальности находится в состоянии изменения и развития. Принцип историзма и исторический метод имеют общее научное значение. Они равно применяется в биологии, геологии или астрономии также как и для изучения истории человеческого общества. Этот метод позволяет познавать реальность посредством изучения её истории, что отличает указанный метод от логического, когда суть явления раскрывается путем анализа данного его состояния. Под методами исторического исследования понимают все общие методы изучения исторической реальности, т. е. методы, относящиеся к исторической науке в целом, применяемые во всех областях исторических исследований. Это – специально-научные методы. Они, с одной стороны, основываются на методе общефилософском, и на той или иной совокупности методов общенаучных, а с другой – служат основой методов конкретно-проблемных, т. е. методов, используемых в изучении тех или иных конкретных исторических явлений в свете тех или иных исследовательских задач. Отличие их заключается в том, что они должны быть применимы к изучению прошлого по тем остаткам, которые от него остались.

Понятие «идеографический метод», введенное представителями немецкой неокантианской философии истории, предполагает не только необходимость описания изучаемых явлений, но и сводит к нему функции исторического познания в целом. На самом деле описание, хотя и является важной ступенью этого познания, не представляет собой универсальный метод. Это всего лишь одна из процедур мышления историка. Каковы же роль, границы применения и познавательные возможности описательно-повествовательного метода?

Описательный метод связан с природой общественных явлений, их особенностями, их качественным своеобразием. Этими свойствами нельзя пренебречь, с ними не может не считаться ни один метод познания.

Отсюда следует, что познание в любом случае начинается с описания, характеристики явления, причем структура описания определяется в конечном счете характером изучаемого явления. Вполне очевидно, что столь конкретный, индивидуально-своеобразный характер объекта исторического познания требует и соответствующих языковых средств выражения.

Единственно пригодным для этой цели языком является живая разговорная речь в составе литературного языка современной историку эпохи, научных исторических понятий, терминов источников. Только естественно-языковой, а не формализованный способ изложения результатов познания делает их доступными массовому читателю, что важно в связи с проблемой формирования исторического сознания.

Сущностно-содержательный анализ невозможен без методологии, она лежит также в основе описания хода событий. В этом смысле описание и анализ сущности явлений — независимые, но взаимосвязанные, взаимообусловленные ступени познания. Описание — это не беспорядочное перечисление сведений об изображаемом, а связное изложение, имеющее свою логику и смысл. Логика изображения может в той или иной мере выражать подлинную суть изображаемого, однако в любом случае картина хода событий зависит от тех методологических представлений и принципов, которыми пользуется автор.

В подлинно научном историческом исследовании формулировка его цели основана на позиции, в том числе методологической, его автора, хотя само исследование осуществляется по-разному: в одних случаях в нем ярко выражена тенденция, в других — стремление к всестороннему анализу и оценке изображаемого. Однако в общей картине событий удельный вес того, что является описанием, всегда преобладает над обобщением, выводами относительно сути предмета описания.

Историческая реальность характеризуется рядом общих черт, и поэтому можно выделить и основные методы исторического исследования. По определению академика И.Д. Ковальченко к числу основных общеисторических методов научного исследования относятся: историко-генетический, историко-сравнительный, историко-типологический и историко-системный. При использовании того или иного общеисторического метода применяются и другие общенаучные методы (анализ и синтез, индукция и дедукция, описание и измерение, объяснение и т. д.), которые выступают в качестве конкретных познавательных средств, необходимых для реализации подходов и принципов, лежащих в основе ведущего метода. Вырабатываются также необходимые для проведения исследования правила и процедуры (исследовательская методика) и применяются определенные орудия и инструменты (техника исследования) [173].

Описательный метод – метод историко-генетический. Историко-генетический метод относится к числу наиболее распространённых в исторических исследованиях. Он состоит в последовательном обнаружении свойств, функций и изменений изучаемой реальности в процессе её исторического движения, что позволяет в наибольшей мере приблизиться к воссозданию реальной истории объекта. Познание идёт (должно идти) последовательно от единичного к особенному, а затем – к общему и всеобщему. По логической природе историко-генетический метод является аналитически-идуктивным, а по форме выражения информации об исследуемой реальности – описательным. Разумеется, это не исключает использования (иногда даже и широкого) и количественных показателей. Но последние выступают как элемент описания свойств объекта, а не как основа для выявления его качественной природы и построения его сущностно-содержательной и формально-количественной модели [174].

Историко-генетический метод позволяет показать причинно-следственные связи и закономерности исторического развития в их непосредственности, а исторические события и личности охарактеризовать в их индивидуальности и образности. При использовании этого метода в наибольшей мере проявляются индивидуальные особенности исследователя. В той мере, в какой последние отражают общественную потребность, они положительно воздействуют на исследовательский процесс.

Таким образом, историко-генетический метод представляет собой наиболее универсальный, гибкий и доступный метод исторического исследования. Вместе с тем ему присуща и ограниченность, что может приводить к определенным издержкам при его абсолютизации.

Историко-генетический метод направлен, прежде всего, на анализ развития. Поэтому при недостаточном внимании к статике, т.е. к фиксированию некоей временной данности исторических явлений и процессов, может возникнуть опасность релятивизма.

Историко-сравнительный метод также давно применяется в исторических исследованиях. Вообще сравнение – важный и, пожалуй, самый широко распространённый метод научного познания. В сущности, без сравнения не обходится ни одно научное исследование. Логической основой историко-сравнительного метода в том случае, когда устанавливается сходство сущностей, является аналогия. Аналогия – это общенаучный метод познания, который состоит в том, что на основе сходства – одних признаков сравниваемых объектов делается заключение о сходстве других признаков[175].Понятно, что при этом круг известных признаков объекта (явления), с которым производится сопоставление, должен быть шире, чем у исследуемого объекта.

Историко-сравнительный метод – критический метод. Сравнительный метод и проверка источников – основа исторического «ремесла», начиная с исследований историков-позитивистов. Внешняя критика позволяет с помощью вспомогательных дисциплин установить подлинность источника. Внутренняя критика основана на поиске внутренних противоречий в самом документе. Марк Блок считал самыми надёжными источниками ненамеренные, невольные свидетельства, которые не предназначались для того, чтобы нас информировать. Сам он называл их «указаниями, которое прошлое непредумышленно роняет вдоль своего пути» [176]. Ими могут быть частная переписка, сугубо личный дневник, счета предприятия, акты записей о бракосочетаниях, декларации о наследовании, а также различные предметы.

В общем виде любой текст закодирован системой представлений, тесно связанной с языком, которым он написан[177]. Донесение чиновника любой эпохи будет отражать то, что он рассчитывает увидеть и то, что он способен воспринять: он пройдёт мимо того, что не укладывается в схему его представлений.

Именно поэтому критический подход к любой информации – основа профессиональной деятельности историка. А критическое отношение требует интеллектуальных усилий. Как писал Ш. Сеньобос: «Критика противна нормальному устройству человеческого ума; спонтанная склонность человека состоит в том, чтобы верить тому, что говорят. Вполне естественно принимать на веру всякое утверждение, особенно письменное; с тем большей лёгкостью, если оно выражено цифрами, и с ещё большей лёгкостью – если оно исходит от официальных властей.… Следовательно, применять критику значит избрать образ мыслей, противоречащий спонтанному мышлению, занять позицию, которая противоестественна.… Этого нельзя достичь без усилий. Спонтанные движения человека, упавшего в воду, – это всё, что нужно для того, чтобы утонуть. В то время как научится плавать, значит тормозить свои спонтанные движения, которые противоестественны» [178].

В целом историко-сравнительный метод обладает широкими познавательными возможностями. Во-первых, он позволяет раскрывать сущность исследуемых явлений в тех случаях, когда она неочевидна, на основе имеющихся фактов; выявлять общее и повторяющееся, необходимое и закономерное, с одной стороны, и качественно отличное – с другой. Тем самым заполняются пробелы, и исследование доводится до завершенного вида. Во-вторых, историко-сравнительный метод даёт возможность выходить за пределы изучаемых явлений и на основе аналогий приходить к широким историческим параллелям. В-третьих, он допускает применение всех других общеисторических методов и менее описателен, чем историко-генетический метод [179].

Сравнивать можно объекты и явления и однотипные и разнотипные находящиеся на одних и тех же и на разных стадиях развития. Но в одном случае сущность будет раскрываться на основе выявления сходств, а в другом – различий. Соблюдение указанных условий исторических сравнений, в сущности, означает последовательное проведение принципа историзма [180].

Выявление существенности признаков, на основе которых должен проводиться историко-сравнительный анализ, а также типологии и стадиальности сравниваемых явлений чаще всего требует специальных исследовательских усилий и применения других общеисторических методов, прежде всего историко-типологического и историко-системного. В сочетании с этими методами историко-сравнительный метод является мощным средством в исторических исследованиях.

Но и этот метод, естественно, имеет определённый диапазон наиболее эффективного действия. Это – прежде всего изучение общественно-исторического развития в широком пространственном и временном аспектах, а также тех менее широких явлений и процессов, суть которых не может быть раскрыта путем непосредственного анализа ввиду их сложности, противоречивости и незавершенности, а также пробелов в конкретно-исторических данных [181]

Сравнительный метод используется также как средство разработки и верификации гипотез. На его основе возможна ретроальтернативистика. История как ретросказание предполагает возможность двигаться во времени в двух направлениях: от настоящего и его проблем (и одновременно накопленного к этому времени опыта) к прошлому, и от начала событии до его финала. Это привносит в поиск причинности в истории элемент стабильности и силы, который не следует недооценивать: конечный пункт задан, и в своей работе историк исходит именно из него. Этим не устраняется риск бредовых построений, но, по крайней мере, он сведён к минимуму. История события это фактически совершившийся социальный эксперимент. Его можно наблюдать по косвенным свидетельствам, строить гипотезы, проверять их. Историк может предлагать всевозможные трактовки Французской революции, но в любом случае у всех его объяснений имеется общий инвариант, к которому они должны сводится: сама революция. Так что полёт фантазии приходится сдерживать [182]. В данном случае сравнительный метод применяется как средство разработки и верификации гипотез. Иначе этот приём называют ретроальтернативистикой. Вообразить себе другое развитие истории – это и есть единственный способ найти причины истории реальной [183].

Раймон Арон призывал рационально взвешивать возможные причины тех или иных событий путём сопоставления того, что имелось в возможности: «Если я говорю, что решение Бисмарка стало причиной войны 1866 года … то я имею в виду, что без решения канцлера война бы не началась (или, по крайней мере, не началась бы в тот момент)… фактическая казуальность выявляется только путём сопоставления с тем, что имелось в возможности. Любой историк для объяснения того, что, было, задаётся вопросом о том, что могло бы быть. Теория служит лишь для того, чтобы облечь в логическую форму этот спонтанный приём, которым пользуется всякий рядовой человек. Если мы ищем причину явления, то не ограничиваемся простым сложением или сопоставлением антецедентов. Мы стараемся взвесить собственное влияние каждого из них. Для осуществления подобной градации мы берём один из этих антецедентов, мысленно полагаем его несуществующим или видоизменённым и стараемся реконструировать или вообразить, что произошло бы в этом случае. Если вам приходится признать, что изучаемое явление в отсутствие этого фактора (или в случае, если бы он был не таким) было бы иным, мы заключаем, что этот антецедент является одной из причин какой-то части явления-следствия, а именно той его части, изменения в которой нам пришлось предположить.… Таким образом, логическое исследование включает в себя следующие операции: 1) расчленение явления-следствия; 2) установление градации антецедентов и выделение того антецедента, влияние которого нам предстоит оценить; 3) конструирование ирреального течения событий; 4) сравнение между собой умозрительных и реальных событий. Предположим на время… что наши общие знания социологического характера позволяют нам создавать ирреальные конструкции. Но каков будет их статус? Вебер отвечает: речь в этом случае будет идти об объективных возможностях, или, иначе говоря, о развитии событий в соответствии с известными нам закономерностями, но лишь вероятном» [184].

Этот анализ помимо событийной истории относится и ко всему остальному. Фактическая казуальность выявляется только путём сопоставления с тем, что имелось в возможности [185]. Если, например, перед вами встаёт вопрос о причинах Великой французской революции и если мы хотим взвесить то значение, которое имели соответственно экономические факторы (кризис французской экономики в конце XVIII века, плохой урожай 1788 года), социальные факторы (подъём буржуазии, дворянская реакция), политические факторы (финансовый кризис монархии, отставка Тюрго) и т.д., то не может быть иного решения, кроме как рассмотреть одну за другой все эти различные причины, предположить, что они могли быть другими, и попытаться вообразить развитие событий, которое могло бы последовать в этом случае. Как говорит М.Вебер, чтобы «распутать реальные причинные отношения, мы создаём нереальные». Такой «воображаемый опыт» является для историка единственным способом не только выявить причины, но также распутать, взвесить их, как выражаются М. Вебер и Р. Арон, то есть установить их иерархию [186].

Историко-сравнительному методу присуща определённая ограниченность, следует иметь в виду и трудности его применения. Далеко не все явления можно сравнивать. Посредством его познается, прежде всего, коренная сущность реальности во всём ёе многообразии, а не её конкретная специфика. Сложно применение историко-сравнительного метода при изучении динамики общественных процессов. Формальное применение историко-сравнительного метода чревато ошибочными выводами и наблюдениями.

Историко-типологический метод, как и все другие методы, имеет свою объективную основу. Она состоит в том, что в общественно-историческом развитии, с одной стороны, различаются, а с другой, тесно взаимосвязаны единичное, особенное, общее и всеобщее. Поэтому важной задачей в познании общественно-исторических явлений, раскрытии их сущности становится выявление того единого, которое было присуще многообразию тех или иных сочетании индивидуального (единичного) [187]

Социальная жизнь во всех её проявлениях – постоянный динамический процесс. Он представляет собой не простое последовательное течение событий, а смену одних качественных состояний другими, имеет свои несхожие стадии. Выделение этих стадий также является важной задачей в познании общественно-исторического развития.

Непрофессионал прав, когда узнаёт исторический текст по наличию в нём дат [188].

Первая особенность времени, в которой, в общем-то, нет ничего удивительного: время истории – это время различных общественных коллективов: обществ, государств, цивилизаций. Это время, служащее ориентиром для всех членов некоей группы. Военное время всегда тянется очень долго, революционное время было временем пролетевшим очень быстро. Колебания исторического времени являются коллективными. Поэтому их можно объективировать [189]. Задача историка определять направление движения. Отказ от телеологической точки зрения в современной историографии не позволяет историку допустить существование чётко направленного времени, каким оно представляется современникам. Сами исследуемые процессы своим ходом сообщают времени определённую топологию. [190] Прогноз возможен не в форме апокалипсического пророчества, а прогноз, направленный от прошлого к будущему, опирающийся на диагноз, основанный на прошлом, в целях возможного развития событий и оценке степени его вероятности.

Р. Козеллек по этому поводу пишет: «В то время как пророчество выходит за горизонт просчитываемого опыта, прогноз, как известно, сам вкраплён в политическую ситуацию. Причём в такой степени, что сделать прогноз уже само по себе означает изменить ситуацию. Прогноз таким образом, – это сознательный фактор политического действия, он делается в отношении событий путём обнаружения их новизны. Поэтому каким-то непредсказуемо предсказуемым образом время всегда выносится за пределы прогноза» [191]

Первый шаг в работе историка – составление хронологии. Второй шаг – это периодизация. Историк разрезает историю на периоды, заменяет неуловимую непрерывность времени некоей означающей структурой. Выявляются отношения прерывности и непрерывности: непрерывность имеет место внутри периодов, прерывность – между периодами [192]

Периодизировать значит, таким образом, выявлять прерывность, нарушения преемственности, указывать на то, что именно меняется, датировать эти изменения и давать им предварительное определение. Периодизация занимается идентификацией преемственности и её нарушений. Она открывает путь интерпретации. Она делает историю если и не вполне доступной пониманию, то, по крайней мере, уже мыслимой [193].

Историк не занимается реконструкцией времени во всей его полноте для каждого нового исследования: он берёт то время, над которым уже работали другие историки, периодизация которого имеется. Поскольку задаваемый вопрос приобретает легитимность лишь в результате своей включённости в исследовательское поле, историк не может абстрагироваться от предшествующих периодизаций: ведь они составляют язык профессии [194].

Типологизация как метод научного познания имеет своей целью разбиение (упорядочение) совокупности объектов или явлений на качественно определенные типы (классы на основе присущих им общих существенных признаков. Направленность на выявление сущностно-однородных в пространственном или временном аспектах совокупностей объектов и явлений отличает типологизацию (или типизацию) от классификации и группировки, в широком смысле, при которых может и не ставиться задача выявления принадлежности объекта как целостности к той или иной качественной определенности. Разбиение здесь может ограничиваться группировками объектов по тем или иным признакам и в этом плане выступать как средство упорядочивания и систематизации конкретных данных об исторических объектах, явлениях и процессах. Типологизация же, будучи по форме разновидностью классификации, является методом сущностного анализа [195].

Наиболее эффективно эти принципы могут быть реализованы только на основе дедуктивного подхода. Он состоит в том, что соответствующие типы выделяются на основе теоретического сущностно-содержательного анализа рассматриваемой совокупности объектов. Итогом анализа должно быть не только определение качественно отличных типов, но и выявление тех конкретных признаков, которые характеризуют их качественную определенность. Это создает возможность для отнесения каждого отдельного объекта к тому или иному типу [196].

Все это диктует необходимость применения при типологизации как совмещенного дедуктивно-индуктивного, так и собственно индуктивного подхода.

В познавательном плане наиболее эффективна такая типизация, которая позволяет не просто выделить соответствующие типы, но и установить как степень принадлежности объектов к этим типам, так и меру их сходства с другими типами. Для этого необходимы специальные методы многомерной типологизации. Такие методы разработаны, и уже есть попытки их применения в исторических исследованиях [197].

Целью занятия является освоение принципов и приемов историко-системного и ретроспективного методов исторического исследования.

Вопросы:

1. Системный подход. Общая теория систем.

2. Историко-системный метод. Понятие « система». Внутренне строение системы. Специфические системные связи. Поведение системы.

3. Внутренне строение системы. Специфические системные связи. Поведение системы.

4. Ретроспективный метод. Уровни ретроспекции. Проверка выводов исследования данными последующей исторической практики.

Содержание занятия:

Системный подход это – эпистемологический инструмент познания, присущий всем наукам. Он ориентирует исследователя на раскрытие целостности сложного объекта, на выявление многообразных типов его связей, сведение их в единую картину. Поскольку общество является сверхсложной системой с многообразными связями и взаимоотношениями, значение данного подхода в истории особенно велико [198].

В современной научной литературе системность рассматривается как познавательный конструкт, не имеющий естественной природы и задающий специфический способ организации знаний и мышления. Она определяется не столько свойствами самих изучаемых объектов, сколько целенаправленной деятельностью познающего субъекта. Поэтому различия в познавательных установках исследователей порождают множественность описаний одного и того же объекта. Рассмотреть какой-либо объект в виде системы означает, представить его в четырёх категориальных слоях:

1) процессов, 2) функциональной структуры, 3) организованностей материала, 4) морфологии [199].

Системный подход ориентирует исторические исследования на выявление недостаточности старых традиционных предметов изучения и постановку новых задач. Он позволяет выстраивать новые предметы изучения, задавая их типологические и структурные характеристики. Данный подход выявляет более широкую познавательную реальность по сравнению с той, которая фиксировалась в прежнем научном знании. С его помощью осуществляется поиск конкретных механизмов целостности изучаемого объекта и обнаружение разнообразной типологии его связей.

Системный подход – один из основных методов, который используется в исторической науке, так как общество (да и отдельный человек) является сложно организованной системой.

Система представляет собой сложную научно-исследовательскую конструкцию, при разработке которой необходимо учитывать как её объективную обусловленность, так и степень усложнения системных свойств, гносеологические возможности конструктивного оперирования с разными значениями понятия «система». [200]

Понятие системы, как любое другое познавательное средство, описывает некоторый идеальный объект.С точки зрения его внешних свойств этот идеальный объект выступает как множество элементов, на природу которых не накладывается никаких ограничений, кроме одного – для данной системы эти элементы являются неделимыми единицами. Неделимость элементов, конечно, относительна. Для других задач и, следовательно, в рамках других систем неделимые элементы данной системы могут подвергаться дальнейшему членению, но в любом случае при формировании системы мы имеем дело с далее с неделимыми для данной системы элементами.

Между элементами множества, образующего систему устанавливаются определённые отношения и связи. Благодаря им набор элементов превращается в связное целое, где каждый элемент оказывается конечном счёте связанным с другими элементами и его свойства не могут быть поняты без учёта этой связи. В свою очередь свойства системы оказываются не просто суммой свойств составляющих её отдельных элементов, а определяются наличием и спецификой связи и отношений между элементами, т.е. конституируются как интегративные свойства системы как целого. Наличие связей и отношений между элементами и порождаемые ими интегративные связи, целостные свойства системы обеспечивают относительно самостоятельное обособленное существование, функционирование (а в некоторых случаях и развитие) системы.

Система как относительно обособленная целостность противостоит среде, окружению. Фактически понятие среды имплицитно (если не будет среды, то не будет и системы) содержится в понятии системы как целостности, система относительно обособлена от остального мира, который и выступает в качестве среды.

Взаимоотношение «система – среда» означает, что для каждой системы наряду с множеством присущих ей внутренних отношений и связей, объединяющих между собой элементы системы, имеет место набор её внешних отношений и связей.[201]

Следующий шаг в содержательном описании свойств системы состоит в фиксации её иерархического строения. Это системное свойство неразрывно связано с потенциальной делимостью элементов системы и наличием для каждой системы многообразия связей и отношений. Факт потенциальной делимости элементов системы в свою очередь означает, что элементы системы в свою очередь могут быть рассмотрены как особые системы.

Существенные свойства системы:

· с точки зрения внутреннего строения любая система обладает соответствующей упорядоченностью, организацией и структурой;

· функционирование системы подчиняется определённым, присущим данной системе законам; в каждый данный момент система находится в некотором состоянии; последовательный набор состояний образует её поведение. [202]

С точки зрения поведения выделяются самоорганизующиеся и саморазвивающиеся системы.

Для широкого класса систем адекватное понимание их поведения может быть получено лишь при условии выявления их целевых характеристик, описания их поведения как целенаправленного; это предполагает классификацию различных частей системы, установление иерархических соподчинений между целями различных уровней системы, анализ типа взаимосвязей между целями и подцелями системы (их кооперирование и конфликт и т.д.).

Для сложно организованных систем существенное значение имеют протекающие в них процессы управления; это в частности, означает, что системы как объекты исследования должны рассматриваться не только в вещественном и энергетическом плане, но и с точки зрения циркулирующей в них информации.

Структура описания систем.

Три группы признаков:

· внутреннее строение системы;

· специфические системные свойства;

· поведение системы [203].

Внутреннее строение системы описывается с помощью следующих понятий: «множество»; «элемент»; «отношение»; «свойство»; «связь»; «каналы связи»; «взаимодействие»; «целостность»; «подсистема»; «организация»; «структура»; «ведущая часть системы»; «подсистема; принимающая решение»; иерархическое строение системы».

Специфические свойства системы характеризуются через следующие признаки: «изоляция»; «взаимодействие»; «интеграция»; «дифференциация»; «централизация»; «децентрализация»; «состояние системы»; «стабильность», «восприятие, хранение и переработка информации»; «обратная связь»; «равновесие»; «подвижное равновесие»; «регуляция»; «управление»; «саморегуляция»; «самоуправление»; «конкуренция».

Поведение системы определяется через такие понятия как: «среда»; «состояние системы»; «поведение»; «целостность»; «деятельность»; «функционирование»; «изменение»; «адаптация»; «аккомодация»; «гомеостазис»; «рост»; «эволюция»; «развитие»; «генезис»; «обучение»; «эквифинальность», «целенаправленность поведения».

Следует учесть, что внутри описанной структуры нет жёсткой иерархичности и последовательности в перечислении признаков систем. В разных случаях тех или иных компонентов может и не быть и соотношение между ними может быть разным.

Примеры построения систем в исторических исследованиях приводит академик Ковальченко: «Единичное, особенное и общее в любой системе многообразны по своим масштабам. Их выбор зависит от исследовательских задач. Если, например, ставится задача анализа экономической политики того или иного государства в тот или период, то единичным на самом низшем уровне могут быть отдельные законодательные акты в этой области, к особенному могут быть отнесены аграрная, промышленная, финансовая, внешнеэкономическая и т.п. политика. Общим же будет основная направленность экономической политики данной страны. Но если задача состоит в изучении ведущих черт экономической политики, скажем, в масштабах Европы, то к единичному можно отнести политику отдельных стран, особенному – политику в отдельных регионах Европы, включающих ряд стран, общему – Европу в целом. Так же обстоит дело и при выделении временных этапов в историческом развитии. Они могут основываться на учете отдельных компонентов, т. е. единичного в этом развитии. За основу периодизации может быть принята совокупность факторов, т.е. особенное. Наконец, можно исходить из анализа всей совокупности ведущих черт общественно-исторического развития, т. е. из общего. Центральной методологической проблемой в многомерной сущностной методологии и периодизации является в настоящее время вопрос о соотношении формационного и цивилизационного подходов в изучении общественно-исторического развития. В последние годы этот вопрос широко обсуждается в обществоведческой литературе, и по нему высказываются различные мнения» [204].

Проблема анализа исторической ситуации. На XIV философском конгрессе в Вене в 1968 году К. Поппер рассказал о своей имевшей место в прошлом дискуссии с Р.Дж. Коллингвудом о методах анализа исторической ситуации [205]. Причина исторического события понималась неогегельянцем Коллингвудом как мысль личности, действия корой вызывают события, нечто отличное от события, его внутреннего строения. Чтобы понять событие, историк должен заново передумать мысль, которую он пытается интерпретировать.

Если у Коллингвуда анализ ситуации служит лишь средством воссоздания первоначального чувственного опыта, то для Поппера существен сам ситуационный анализ. Дело в том, что во всех социальных ситуациях существует элемент рациональности. Но люди далеко не всегда действуют рационально (так как они действовали бы, если бы могли извлечь оптимальную пользу из всей наличной информации для достижения своих целей), они действуют более или менее разумно, что дает возможность конструировать простые модели их действий и взаимодействий и использовать эти модели как действительные. Поэтому Поппер считает возможным принять в исторических науках метод логической или рациональной конструкции, под которым он понимает метод конструирования модели ситуации, предполагающей полную рациональность (и обладающей полной информацией со стороны всех действующих индивидов) с последующей оценкой отклонения действующего поведения людей от модели поведения, используемой в качестве нулевой координаты. Примером этого поведения является сравнение между действительным поведением людей (под влиянием, скажем, традиционных предрассудков) и моделью поведения, ожидаемой на основе чистой логики выбора.

Задача историка, по мнению Поппера, заключается не в том, чтобы воспроизводить прошлый опыт, тем более что в большинстве случаев воспроизведение невыполнимо, а в остальных поверхностно, ибо нельзя ждать, что историк соединит в себе черты исторических деятелей. Его задача – воссоздать ситуацию так, как она показалась деятелю, вследствие чего его действия стали адекватными ситуации. Историк должен привести объективные аргументы «за» или «против» его предположительного анализа.

Историческая ситуация по Попперу – это ситуация отдельной личности. Эта точка зрения отталкивается от идеи, что человек – творец истории. Воссоздать ситуацию так, как она показалась «деятелю». При этом надо не забыть об объективных условиях возникновения данной ситуации. Другими словами за исходную точку анализа ситуации надо брать не только объективную, но и «субъективную реальность». Как справедливо отмечает В. А. Лекторский, «сегодня ясно, что существует вовсе не одна, а много разных реальностей. Это не только та реальность, с которой имеет дело наука, но и реальность повседневной жизни, обыденного знания. <…> Есть субъективная реальность. <…>Есть реальность идеальных объектов культуры: научных и философских теорий, произведений искусства — то, что Поппер называет «третьим миром». Есть реальность межиндивидуальных отношений, коммуникаций (с нею иногда связывают мир интерсубъективности). Наверное, можно говорить сегодня о появлении виртуальной реальности как особого типа межчеловеческой коммуникации с помощью компьютера. Возможно, есть и какие-то еще типы реальностей» [206]

Введение понятия «субъективная реальность» даёт возможность допустить, что содержание мышления, оформленное надлежащим образом, относится к субъективной реальности. Такие мысленные образования могут быть названы концептами. Они в определённом смысле «существуют» в субъективной реальности. Концепты имеют форму и содержание, которые не могут быть выявлены «внутри» мышления. Для выявления сущности концептуального содержания мышления следует ввести еще несколько допущений. Допущение первое: содержание и форма концептов могут быть выявлены только в коммуникативных актах, т. е. актах обмена мыслями. Второе допущение связано с проблемой выражения мыслей в формах, доступных для их восприятия. Этими формами являются языковые выражения. Содержание концептов определяется в этом случае свойствами направленности и предметности мышления, а форме концептов соответствует понятие логической формы. Содержание концептов для каждого субъекта коммуникации не является произвольным. Если бы содержание наших мыслей для каждого участника коммуникативных ситуаций было произвольным, то общение людей было бы невозможно, так как они не понимали бы друг друга. Но поскольку основной целью коммуникативных актов является понимание субъектами коммуникации друг друга, то для достижения этой цели концепты должны выступать как мысленные образования, способные быть общим достоянием многих людей, относящихся к данному языковому сообществу. «Всеобщность и одинаковость формы и содержания концептов являются необходимыми условиями понимания людьми друг друга в процессах общения» [207]. Необходимо определить направленность и предметность мышления, доминировавшие на момент возникновения исторической ситуации.

Ход развития всегда есть взаимодействие сил, воздействие которых может быть в разных ситуациях различным. Личность в определенной ситуации может принимать решения в зависимости от социального и индивидуального поля опыта, в зависимости от того, какое интеллектуальное развитие она смогла получить в определенных условиях. Таким образом, ситуационный подход представляет собой системный подход, применяемый при анализе единичных событий. Каждая ситуация требует её адекватного осознания от лидеров, владеющих знаниями об обществе, соответствующими своему времени. Здесь же необходим учет социальной позиции личности, её мировоззрения и наличия у неё воли к достижению успеха. Наличие воли у субъекта исторического действия зависит от наличия у него «горизонта ожидания». Именно это понятие, введенное немецким историком Рейнхартом Козеллеком [208], позволяет выделять векторы социального ожидания и связанную с этим направленность действий активной части населения, включая отдельных субъектов исторического действия, которых можно определить как типичных представителей своего времени. Для точного распознания историку необходимо «увидеть» перспективу исследуемого события, проанализовать его структуру. «То, что событием можно рассказать, структурой можно описать», – говорит Р. Козеллек [209]. Как пишет Р. Козеллек: «…нет ожидания без опыта и наоборот» [210]. Обе категории показывают общечеловеческое состояние и как антропологические предпосылки становятся условиями других возможностей, например, возможности познания истории. «Надежда» и «воспоминание» или, более обобщенно, «ожидание» и «опыт», пишет он, обладают двумя системными качествами: способностью конституировать историю и, одновременно, способностью ограничивать ее развитие[211]. Конституировать, по Козеллеку, значит – обозначать и устанавливать внутреннюю взаимосвязь прошлого и будущего. Ограничивать – значит «тематизировать» время. Эти свойства «ожидания» и «опыта» выводятся Козеллеком из того, что, обогащаясь содержательно, они отслеживают историческое время в сфере эмпирического исследования и упорядочивают действия в определенном социальном или политическом направлении. Вследствие способности изменять историю, Козеллек рассматривает «опыт» и «ожидание» как ее антропологические предпосылки [212].

Конкретная историческая ситуация – единство экономической, политической и идеологической обстановки конкретного пространства и времени, как звено в цепи общественно-исторического процесса, имеющее свой генезис в прошлом и своё разрешение в настоящем и будущем. Но в истории действуют не сами по себе объективные факторы развития, а конкретные люди, живущие здесь и сейчас. «Надежда» и «воспоминание» или, более обобщенно, «ожидание» и «опыт» как раз и становятся источником, порождающим их желание действовать и волю к достижению поставленной цели. Проанализировать желания и целеполагание каждого субъекта – просто нереально. Поэтому в историческом познании используются не общие в обычном смысле понятия, а «типически общие». Возьмем, к примеру, высказывание «все крестьяне обязаны вносить продналог». Во-первых, если данное высказывание лишить временного параметра, его соотнесённости с историческим и социальным контекстом, оно не будет даже звучать как осмысленное предложение. Во-вторых, понятие «крестьяне» выступает здесь некоторые усредненным представителем. Обобщения по типу обобщений социальных наук используются в данном случае в качестве пригодных для понимания историком конкретно данной ему действительности, но действия субъектов не подгоняются под заранее известную объяснительную схему. Логика исторического познания не может абстрагироваться от социальных условий, от временной соотнесенности высказываний. Зависимость истинности высказываний от времени привязывает их к определённому историческому моменту и делает многие контексты интенсиональными, т. е. они являются «исторически истинными». Иными словами, эту ситуацию можно описать следующим образом: исторический деятель действительно мог высказать данное суждение, потому что считал, что оно является истинным.

В данном случае имеет место мериологическое заключение, по определению, данному В. Г. Кузнецовым [213]. Мериологическое умозаключение от части к целому осуществляется на основании абстрагирования (отвлечения от несущественного) и идеализации (выделения чрезвычайного, особенного). Специфика его заключается в переносе свойств (например, обладания определёнными признаками) от некоторых частей на все целое. При этом опускают множество «индивидуальных обстоятельств» (абстракция) и выделяют чрезвычайные поступки (идеализация). Естественно, что при этом каковы критерии выбора абстрагируемого и идеализируемого материала, таково и научное изложение исторической действительности. Именно здесь находится центральный пункт методологии исторического познания. Введенное выше понятие типа в подлинно научной методологии выполняет свойственную ему роль. История есть наука в той мере, в какой она образует относительно общие понятия (типические понятия), подводит индивидуальный факт под типические обобщения. Такой подход к изучению прошлого Поль Рикер называл «возвратное вопрошание» [214]. Историк не может поставить эксперимент с прошлым человечества. Он вынужден пользоваться следами, которые остались от прошлого. Поэтому в исторической дисциплине на первом месте стоит теория, а на втором месте – конкретные исследования. Связано это со спецификой исторического знания: историческую теорию можно разработать только на основе современного исторического опыта, здесь мы в состоянии наблюдать и проверять действенность теории. Данная теория приспосабливается затем для изучения прошлого в зависимости от того, какие следы оставила изучаемая историком эпоха и в зависимости от предмета изучения. В данном случае применим пример, приведенный К.В. Хвостовой: поиск причин осуществляется либо прямым, либо обратным путём. Либо мы переносим свойства одного объекта, который мы уже изучили на другой, либо мы рассуждаем в обратном порядке: от симптома к объекту (подобный способ рассуждения применяется в медицине) [215].

Под целым имеется в виду тот уровень представлений об обществе и причинно следственных связях присущих процессу его развития, который исследователи имеют на момент начала своего исследования. Знание целого позволяет сформулировать вопросы и выбрать адекватную методику исследования конкретной ситуации. В данном случае ситуационная логика по Попперу позволяет построить объективную реконструкцию ситуации, которая должна быть проверяемой.

Действительно, «социальная наука, ориентированная на объективное понимание, или ситуационная логика, может развиваться независимо от всяких психологических или субъективных понятий. Её метод состоит в анализе социальной ситуации действующих людей, достаточном для того, чтобы объяснить их действия ситуацией, без дальнейшей помощи со стороны психологии. Объективное понимание состоит в осознании того, что действие объективно соответствовало ситуации» [216]. При этом соответствующие желания, мотивы, воспоминания и т. п. людей, вовлечённых в эту ситуацию, преобразуются в элементы ситуации – преследуемые объективные цели, используемые теории и т. п. Полученный в итоге результат может критиковаться, быть объективно проверенным, фальсифицированным, и в этом случае необходимо строить, привлекая дополнительные исторические факты, новое объяснение этой ситуации.

Согласно К. Попперу, объяснения, которые можно получить на основе ситуационной логики, – это рациональные, теоретические реконструкции и, как всякие теории, они в конечном итоге ложны, но, будучи объективными, проверяемыми и, выдерживая строгие проверки, они являются хорошими приближениями к истине [217]. Большего же – в соответствии с принципами попперовской логики научного исследования, его теорией роста научного знания – мы получить не в состоянии.

В данном случае такой подход предполагает, что историческое познание есть интерпретация, основанная на ретроспективном использовании современных теорий объясняющих причины развития общества. Модели объяснения и понимания могут быть различны, но в данном случае они могут быть, и верифицированы и фальсифицируемы, что по Попперу является главным критерием для научного познания.

Во французской историографии такие модели познания получили название «дискурс». Особенностями дискурса (рассуждения), отличающими его от логического вывода и в, частности, от доказательства в стандартном понимании являются:

· открытость множества возможных аргументов;

· использование метатеоретических и, в частности, металогических средств, с помощью которых осуществляется управление логическими выводами, применяемыми в процессе рассуждения;

· использование не только правил достоверного вывода, но и правил правдоподобного вывода, аппроксимирующих применяемые эвристики (например, правила структурной эмпирической индукции, аналогии [218].

К.В. Хвостова выделяет четыре этапа формирования дискурсивного рассуждения.

· создание аргументации за и против включения некоторой системы утверждений об исторической реальности в рамки исследовательской ситуации. Это логика формирования базисных утверждений на основе информации исторических источников либо формулируемых априорно;

· этап исследования, который может быть назван логикой открытия. На этом этапе происходит формирование обобщающих утверждений на основе уже имеющегося и уже организованного знания на первом этапе исследования. Целью применения логики открытия является порождение различных зависимостей, связывающих объекты и свойства, факты и факты, ситуации и поведение, ситуации и свойства. Важным подклассом зависимостей, порождаемых применением логики открытия, являются зависимости причинно-следственного типа. Выделение причин, вызывающих (или тормозящих) некоторый специально-исторический эффект, является необходимым условием формализации ситуационной логики, применение которой ориентировано на исследование отношений «ситуация → поведение», «поведение → ситуация», и «ситуация → поведение → ситуация»;

· применение ситуационной логики (формальное описание социально-исторического вынуждения, то есть основания для перехода от ситуации к поведению, вызванному ею; от поведения к ситуации, являющейся результатом поведения; и, наконец, от ситуации к ситуации; [219]

· формирование теоретического обобщающего знания среднего уровня и проверка исходной теории, послужившей для построения исходной версии исследования.

Метод ситуационного анализа начала разрабатываться в нашей стране в 1970-е годы, когда возник широкий интерес к системным методам анализа [220]. Основные положения его были разработаны Е.М. Примаковым, В.И. Гантманом и В.И. Любченко [221]. Они предполагают на первоначальном этапе создание аналитической модели ситуации как целостной динамической системы (подсистемы) с присущими ей внутренней структурой и внешними взаимосвязями, исходя из определённых теоретических предпосылок. Сама модель является исходной точкой для формулирования проблем и вопросов. На этом этапе уточняются формулировка темы, разрабатывается методика задавания вопросов и получения ответов на них. Сформулированные проблемы на этом этапе разбиваются на подпроблемы, а те соответственно разбиваются на вопросы. Второй этап предполагает сравнение полученных разными способами данных на соответствие исходной теории. В случае выявления противоречий, формулируется новая проблема и соответствующей ей задачи. Но в этом случае ставится вопрос об эффективности избранной теории для достижения поставленных целей. На третьем этапе делается обобщение полученных результатов, делается заключение о пригодности теории для эффективного объяснения исследуемой ситуации, формулируются прогнозы на дальнейшее развитие исследовательских работ, делаются практические рекомендации на ближайшее будущее.

Как пример проведения ситуационного анализа можно привести исследование, проведенное группой под руководством Е. Примакова [222]. Исследование был проведено в связи с началом американской военной операции в Персидском заливе в 2003 году. Исходя из уже существующего и рационально осмысленного опыта, за основу рассуждений было принят факт, что действия американской армии неизбежно приведут к социальным и политическим изменениям в Иране, исходя следующих положений: во-первых, из-за ключевой роли Ирана в регионе; во-вторых, в связи с жесткой линией администрации США, причислившей Тегеран к “оси зла” и угрожающей силовыми акциями против “режима аятолл”. Исходя из теоретического положения, что всякое давление извне вызывает обострение внутренних политических конфликтов, была поставлена задача выдвинуть версию возможного политического размежевания внутри иранской правящей элиты. С самого начала обсуждения эксперты скорректировали традиционное представление том, что в Иране существует два противостоящих друг другу центра силы: один – вокруг духовного лидера аятоллы Сейеда Али Хаменеи, опирающегося на клерикальных консерваторов, другой – вокруг президента Сейеда Мохаммеда Хатами, возглавляющего лагерь реформаторов. По мнению большинства выступавших, следует говорить и о третьем центре – “прагматиках”, группирующихся вокруг бывшего президента Али Хашеми Рафсанджани. В последнее время на внутриполитическую арену Ирана выдвигается и четвертый центр – условно говоря, “неореформаторы”. Соответственно формулируется проблема и задачи на решение: изучить социальную базу всех этих политических сил, увязывая в одну структуру мир представлений (поле опыта и горизонт ожиданий), степень политического влияния, административные возможности, изменение социально-экономических условий и возможные направления изменения общественных настроений по ходу изменения общей ситуации на Ближнем Востоке.

Анализ социальной базы реформаторского движения в Иране показал, что его порой являются представители трех социальных групп – студенчества, интеллигенции и технократов. Следовательно, центральный вектор возможных изменений в Иране связан с неспособностью элиты опираясь на идеалы исламской революции организовать управление, соответствующее изменению представлений образованной части общества о справедливой организации управления. Значит, последующее развитие событий будет зависеть от того, насколько сильно будет влияние этих социальных групп на политические структуры и остальное население. Таким образом, реализуется типичный для ситуационного анализа принцип соотнесения понятия «общественная структура» по отношению к понятию «исторический процесс».

Собственно говоря, в истории общества можно выделить следующие общие типы ситуаций:

· всякое новое состояние общества

· переход от одного состояния системы к другому, содержанием которого является установление новой по сравнению с предыдущей взаимосвязи компонентов

· состояние системы, предшествующее переходу, делающее необходимым изменение связей внутри системы при сохранении её как таковой, или выход системы за собственные пределы.

Следовательно, первая задача при применении ситуационной логики – определение состояния системы. Поэтому в анализе группы под руководством Примакова на втором месте стоит группа вопросов, связанных с экономической ситуацией и социальной стабильностью. В качестве наиболее острых были выделены три проблемы – занятости, приватизации и привлечения иностранного капитала. В частности эксперты пришли к мнению, что выплачивая субсидии, консерваторы не только привязывают народ к себе, но и имеют возможность обвинить президента и правительство в неспособности управлять государством. С одной стороны, это помогает амортизировать социальную обстановку. С другой – препятствует нормальному развитию экономики, что неизбежно ведет к обострению экономической ситуации в долгосрочной перспективе. В целом выступавшие полагают, что, несмотря на “амортизаторы”, обострение социальной обстановки весьма вероятно, особенно в связи с ростом безработицы, которая отражается прежде всего на наиболее активных и молодых слоях населения. Если реформаторы не справятся с этой задачей, то, по мнению одного из экспертов, вся система исламской государственности будет сметена мощным протестным движением. Большинство экспертов все же высказались более сдержанно, но и они полагают, что законсервировать “исламскую экономику” вряд ли удастся. Однако в случае кризиса первой мишенью станут не консерваторы, а сам Хатами и его правительство.

Проведенный группой Примакова ситуационный анализ показал, что Иран имеет дело с переходом от одного состояния системы к другому со всеми вытекающими из этого последствиями.

Исходя из этого, можно выдвигать разные версии последующего развития событий или сравнивать альтернативы. Группа Примакова рассмотрела несколько вариантов, зависящих от внешних по отношению к системе факторов: вариант усиления позиций консерваторов как следствие вооруженной агрессии США против Ирака; вариант ухудшения социально-экономического положения в стране в результате возможного снижения мировых цен на нефть. Анализ альтернатив показал, что, скорее всего и в том и другом случае верх одержат консервативные силы, что и потвердилось в ходе недавних выборов, на которых во второй раз президентом был избран Ахмадинеджад.

Ретроспективный метод чаще всего применяется в историографии. Ретроспекция в историографии позволяет использовать современные знания для изучения ее состояния в прошлом. Большую роль здесь играют знания, накопленные человечеством и приводящие к пониманию истории как единого закономерного процесса, где каждый новый этап содержит непреходящие элементы предыдущих этапов.

В историографии ретроспекция практически осуществляется также на нескольких уровнях. Первый из них – это применение современных теоретических и методологических положений историографии для выявления, в частности, процесса складывания и развития научной мысли, причин ее прогресса или регресса, а также путей получения историографических выводов, обобщений и т. д. Второй – использование достижений историографического источниковедения для анализа источниковой основы работ по историографии, созданных в предыдущее время. Третий – изучение причинно-следственных связей современной историографии для анализа аналогичных явлений в прошлом ее развитии. Данный уровень базируется на том несомненном факте, что зависимость между прошлым и настоящим особенно проглядывается в их взаимосвязи и взаимозависимости. В дальнейшем могут быть открыты и другие уровни использования в историографии ретроспекции.

Использование в историографии ретроспективного анализа вовсе не означает переноса на прошлое оценок, ставших достоянием современного этапа развития науки, предъявления к работам прошлого времени требований, которые не могли быть выполнимы ни по объективным, ни по субъективным причинам. Сущности историографии противоречит такой антинаучный прием, приводящий на практике к вульгарному пониманию актуализации.

Целью занятия является усвоение содержания понятия «исторический факт».

Вопросы:

1. Понятие и особенности исторического факта.

2. Познавательная природа исторического факта.

3. Типология исторических фактов.

Содержание занятия:

Понятие факта. Слово «факт» — латинского происхождения. Латинский глагол facere означает «делать», причастие factum переводится на русский язык как «сделанное». Слово «факт» («фактум») вошло во все языки, и только немцы, также применяя его, создали и синоним-эквивалент Tatsache.

В общих словарях факт разъясняется как нечто реальное, достоверное, действительно имевшее место, на чем можно основываться. Любая наука рассматривает всякий факт, факт вообще в двух смыслах: 1) для обозначения «эмпирических фактов», то есть фактов, относящихся к объективной реальности, или действительности, 2) для обозначения «научных фактов», то есть элементов знания, с помощью которых объективная реальность описывается (факт-реальность и факт — описание реальности).

Исторический факт можно определить как сведения, почерпнутые из достоверного источника и подвергшиеся истолкованию, а именно установлению причинно-следственных связей. Имея, таким образом, двойственную природу, исторический факт никогда не может быть тождественным источнику [223].

Исторический факт, выдернутый из совокупности фактов, превращается в не имеющий значения «фактик», в не имеющий силы доказательства пример. Непременным условием научности исследования является анализ всей совокупности относящихся к данному вопросу фактов. «Факты, если взять их в целом, в их связи, не только “упрямая”, но и безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны, являются именно только игрушкой или кое-чем похуже.

Существуют две основные категории объективных связей между фактами: 1) пространственно-временные — всё, происходящее в мире, может иметь место только во времени и пространстве, 2) причинные, которые далеко не всегда лежат на поверхности, которые мы ищем и открываем, — без них мы имели бы хаотический набор фактов, но не историческую науку.

Чрезвычайно важной особенностью реального изучения исторического факта (факта-события, эмпирического факта) является то, что в подавляющем большинстве случаев историк не может его наблюдать и не может восстановить в эксперименте, — исторический факт может быть изучен и описан лишь опосредованно, через источник. Отсюда следует, что исторический факт имеет не только отмеченные выше два смысла (факт-событие, эмпирический факт, реальный факт прошлой жизни — и научный факт, факт-исследование, описание реального факта в исследовании), но и еще один, гак сказать промежуточный, смысл: факт-источник.

Исторический факт — это не только материал для обобщения, это не просто пример, иллюстрирующий действие общественного закона, который можно опустить или заменить другим. Историческое обобщение не снимает факта. В этом смысле факты в истории имеют самодовлеющее значение» [224].

Познавательная природа исторического факта. Три облика исторического факта. Как уже отмечалось, одной из особенностей исторического факта является наличие у него трех (а не двух, как в других науках) сторон, обликов, ипостасей — он предстает перед нами в трех разновидностях:

— факт-событие, эмпирический факт, реальный факт объективная реальность, существовавшая в прошлом вне и независимо от нашего сознания;

— факт-источник — отражение в источнике реально существовавшего объективного факта, но с гримом субъективности автора источника;

— факт-исследование, научный факт — отражение в исследовательском труде, через посредство источника, объективной реальности прошлого, но с гримом двойного субъективизма: автора источника и автора исследования.

Диалектика познания исторического факта такова, что, с одной стороны, непосредственно наблюдать его невозможно, но, с другой стороны, точному познанию реального события прошлого мешает субъективность автора источника, которая затем еще усиливается субъективностью автора исследования.

Для лучшего понимания сказанного представляются допустимыми следующие сравнения:

— врач, стремящийся выяснить состояние пришедшего на прием пациента, должен увидеть его в натуральном виде, без одежды, и предлагает ему раздеться («голый факт»). Привнесенная в факт-событие субъективность, и даже двойная субъективность, подобно одежде на пациенте, не дает увидеть факт в его первозданном состоянии, освободиться же от этой субъективности нелегко;

— «Историк, пробиваясь к истине, буквально снимает слои интерпретаций, ставших традицией (подобно тому, как реставратор удаляет с оригинала поздние подмалевки)» [225];

— историк подобен кулинару-рыболюбу, который сначала добывает нужную ему рыбу (факты), а затем приготовляет из нее блюда, используя нравящиеся ему способы, соусы и подливы (трактует факты) [226].

Попытки создания четвертой ипостаси — «исторический факт в художественной литературе» — некорректны: такой факт в подавляющем большинстве случаев не был бы историческим вследствие права литератора на вымысел и специфики отражения им действительности, в том числе прошлой действительности, в образах (вспомним суждение М. Горького о воплощении в литературном образе попа личных черт сотни виденных им попов или пафосное утверждение К. Паустовского о более убедительном изображении литературного персонажа, «озаренного слабым сиянием вымысла»).

Выход в практику этих как будто абстрактных рассуждений очевиден. Соображения о познавательной природе исторического факта, о «гриме», «двойном гриме» и «подмалевках», которые вынужден снимать историк-исследователь, или, используя образ Д. Тоша, о «катаракте», ликвидируемой хирургом-окулистом, — популярно изложенная важнейшая часть теоретической базы исторической критики, которая лежит в основе исторического метода.

Типология исторических фактов. В каждой науке существует огромное количество фактов, и для удобства и результативности изучения их обобщают, группируют, классифицируют. В исторической науке факты типологизируют. В литературе об историческом факте, насколько мне известно, приемлемую типологизацию дал томский ученый Г. М. Иванов [227].

Он обоснованно выделил 3 типа исторических фактов, положив в основу деления следующие признаки: содержание, структуру, значение (значимость). Попытка изображения типологизации Иванова может выглядеть следующим образом:

По содержанию:

· Экономические

· Политические

· Идеологические

По структуре:

· Простые

· Сложные

По значению:

· Существенные

· Несущественные

Факты по содержанию.Исторические факты, объединяемые по признаку содержания, могут быть: экономическими (производство амфор в Древней Греции, торгово-промышленный кризис в Европе в 1847 году), политическими (революции, государственные перевороты, войны), идеологическими (подготовка умов к свержению феодально-абсолютистского строя во Франции, общественная психология и джингоизм в Великобритании во время войны с бурами).

Историки-марксисты уделяли особое внимание, экономическим факторам, а позитивист Г. Т. Бокль, формально признавая множественность причин прогресса, приоритетную роль отводил умственному развитию.

Факты по структуре.По структуре различаются исторические факты простые и сложные. Простой факт тесно привязан к определенному месту и времени (битва при Марафоне в 490 году до н. э., открытие Колумбом Америки в 1492 году, изобретение Кэем «летучего челнока» в 1733 году). Сложный факт — и это сразу бросается в глаза — состоит из многих простых фактов, часто представляет собой длительный процесс с нечеткой локальной и временной определенностью (греко-персидские войны, Великие географические открытия, промышленная революция в Англии).

Конечно, структурное членение исторических фактов на простые и сложные относительно и условно, непроходимой границы между ними нет, простой факт может быть разложен на еще более простые.

Факты по значению.По степени значимости исторические факты можно разделить на существенные и несущественные. Конечно, разница между ними приблизительна и относительна, дать определение тем и другим сложно. Все согласны, что изобретение Кэем ткацкого челнока в 1733 году было в системе промышленного переворота в Англии существенным фактом, но уже насморк Наполеона в день Бородина в системе наполеоновских войн встречает разные трактовки, особенно у французских и российских историков.

Г. М. Иванов определяет различие исторических фактов по значению следующим образом: «Существенные исторические факты являются, как правило, реконструкциями тех событий, которые наиболее полно и ярко выразили закономерности данной области общественного развития, сконцентрировали в себе своеобразные и типические черты изучаемой эпохи и оказали значительное влияние на ход последующих событий. Наоборот, несущественные исторические факты — это реконструкция сравнительно незначительных событий, сыгравших второстепенную роль в данном историческом процессе и не оставивших глубокого следа в последующем его развитии» [228].

Существует ли объективный критерий отнесения исторических фактов к существенным либо к несущественным? Очевидно, надлежит исходить из места, которое занимает данный факт в становлении и развитии формации, цивилизации, эпохи, уклада, производительных сил, данных общественных отношений и т. д. Затем при выяснении степени значимости факта определенное влияние оказывает предмет исследования и даже аспект его.

Очень многое зависит от самого исследователя: его мировоззрения, теоретической основы, профессионального мастерства.

Один и тот же исторический факт может быть существенным в одной связи, в одном отношении и несущественным в другой связи, в другом отношении. Например, освобождение в результате танкового броска Праги [229] мая 1945 года было существенным историческим фактом с точки зрения судеб Чехословакии и установления в ней определенного строя, хотя несущественным с точки зрения окончания Второй мировой войны, исход которой был уже решен.

Не надо впадать в гиперкритику в стиле Сеньобоса. Однако надо быть осторожным. Андре Корвизье напоминает: « Историк не должен смешивать искренность и точность, это – не более чем аккуратность и определённость. Надо также отличать добровольные свидетельства и непроизвольные свидетельства. Последние – обычно наиболее искренние или наиболее точные ». Когда идет речь о добровольных свидетельствах, « критика искренности должна принять в расчет некоторые факты. Автор документа может быть заинтересованным в том, чтобы лгать. Он может иметь причину, вынуждающую лгать. Он может лгать из симпатии, семейственности, партийности, групповых интересов. Он может еще лгать по причине тщеславия. Остается ложь, выработанная, чтобы нравиться публике, как в случае применения литературных уловок, или чтобы убеждать, как его иногда делают в судебных речах. Из всех видов лжи, наиболее трудная для выявления – ложь замалчивания… » Особое недоверие к мемуарам. Что касается косвенных свидетельств, и непроизвольных, Андре Корвизье отличает несколько видов: « Встречаются косвенные свидетельства, значимость которых ускользает от автора. Иногда рассказ о факте, который мы признаем незначительным, дает описание рамок события. Случается еще, чтобы наиболее оригинальные сведения, принесенные через текст, не соответствуют конечной цели текста. Таким образом, можно в предписаниях поста собрать данные о режиме питания эпохи или страны. В этом случае справка – свидетельство не только непроизвольное, но бессознательное. Другие свидетельства одновременно непроизвольны и сознательны. Такие свидетельства дают большую часть ответов на поставленные вопросы».

Первый подводный камень на пути интерпретации фактов – анахронизм. Сюда относится приписывание своих чувств людям прошлого. Если анализируются условия жизни слуг в XIX-м веке не надо видеть все в черном свете: были и «хорошие хозяева», да и слуги иначе воспринимали свой социальный статус.

Второй подводный камень – волюнтаризм. В данном случае имеет место попытка любой ценой доказать теорию, накладывая доктрину на реальность. Под доктрину сортируются документы, все, что не вписывается в доктрину, предается замалчиванию.

Третий подводный камень – номинализм. За понятийным аппаратом доктрины теряется роль людей в историческом процессе. Юридический анализ деятельности государственного служащего не дает представления о том, как реально осуществлялась деятельность на основе межличностных связей. Так описывая историю церкви, описывают не то, о чем молились прихожане, а экономическая, социальная и политическая история этого института. При изучении экономической истории не учитывается психология инвесторов и потребителей.

Четвертый подводный камень – наивная вера в то, что можно все знать. Любая работа – несовершенна и временна. Но редки историки, которые заявляют честно и признают то, что они не знают чего-то, что необходимо для восстановления полной картины событий. Историк должен чётко осознавать границы своего познания и стараться систематически указывать на белые пятна и то, что сомнительно. Таким образом, создается основа для последующей исследовательской работы.

Профессиональная этика историка [230]. Шарль Самаран утверждал: Честность разума и духовное мужество – существенные качества историка: «первый закон, который предполагается для него, состоит в том, чтобы никому не осмеливаться сказать, что он будет знать наверняка, в чем – ошибка, второй – осмеливаться говорить обо всем, что он считает подлинным».

Нельзя ничего утверждать, если вы самостоятельно не проверили документ на основе которого строится утверждение.

Надо всегда указывать степень “вероятности” или сомнения – по отношению к документу. Не надо доверяться внешности, и слепо оказывать доверие текстам: в сообщении министерства, префекта, например, чаще всего есть тенденция, которая успокаивает департаменты и которая утверждает, что « умы спокойны »; разоблачение к министру против префекта должно быть использованным только с большой осторожностью; префект может дать превосходные замечания хорошо защищенному супрефекту, но параллельно послать неблагоприятные сведения в личном письме министру или начальнику отдела кадров; префект может дать также отвратительные сведения о супрефекте, амбиций которого он опасается: чтобы действительно понимать документы, историк должен узнать немного о жизни…

Надо отмечать всегда отчетливо гипотезы, которые управляют поиском, и ясно подчеркивать границы исследования (и по потребности объяснять, по каким причинам должны были ограничить исследование).

Надо относиться с недоверием к поспешным обобщениям. Историк должен быть подозрительным по своей природе. Он должен помнить всегда, что любые отчеты преследуют цель приукрасить состояние дел в пользу тех, кто их пишет.

Надо помнить, что нет окончательных истин. Любой поиск – только этап в исследованиях.

Историк не должен ограничиваться кабинетной работой. Как напоминал Люсьен Февр в 1941 студентам Ecole normale: « Чтобы делать историю, решительно повернитесь спиной к прошлому. Вмешайтесь в жизнь. В интеллектуальную жизнь без сомнения, во всей ее разновидности (…). Но живите также практической жизнью. Не довольствуйтесь тем, чтобы лениво посмотреть с берега на то, что происходит на море в бурю… » Жизненный опыт необходим для того, чтобы сделать хорошую историю.

Нет профессии без некоторой морали, и необходимо хорошо осознать эту позицию. Хотим интересоваться строго тем, как делают историю, но не сущностью историка: весь мир действительно знает, что история – “наука”; которая достаточна, чтобы раздвигать любой затруднительный вопрос. Итак, надо поставить в реальных терминах вопрос “профессиональной этики” историка, надо спросить себя о том, что делается: чего стоит, в сущности прочитанная история, которую я пишу? Для чего она может служить? Был ли я честен, щепетилен, беспристрастен, умерен, добросовестен, смел это делать и это заключать? Или был ли я авантюрным, поверхностным, чрезмерным, слишком знающим, слишком покорным или нерешительным? Нельзя отодвинуть такие опросы: каждый опытный историк, если он спрашивает себя, вполне знает свою силу и свою слабость, в чем он грешит… [231]

Надо изгнать идею, что существует один тип истории, один способ писать историю: конечно нетерпимость значительна по причинам власти и территории но идея приводить историю к единственной модели (или к привилегированной форме “благородной” истории, которая только имела якобы право гражданства) абсурден; такой скромный местный эрудит может принести больше истории, чем такой докторская диссертация, которая преданно повторяет “модель” мэтра: «мэтр сказал так», что не побуждает нисколько выходить из избитых путей, вводить новшества, изобретать: нельзя предостеречь себя чересчур против его формы, нетерпимости, догматизма, которые угрожают склерозом историческому производству.

Фюстель де Куланж писал в свое время в «Questions historiques»: « История не решает вопросов: она обучает нас их рассматривать. Она нас обучает, по крайней мере, как надо браться за дело, чтобы наблюдать факты человеческой деятельности. Взгляд, который мы бросаем на настоящие вещи, всегда нарушен некоторым личным интересом, некоторым предубеждением или некоторой страстью. Точно видеть почти невозможно. Если речь идет вопреки прошлому, наш взгляд спокойнее и более точен. Мы понимаем лучше события, от которых у нас нет ничего, чего надо опасаться, и чего-то, на что надо надеяться. Совершившиеся факты представляют себя нам с другой четкостью, чем факты в процессе выполнения. Мы видим начало и конец, причину и результаты, обстоятельства дела. Мы в этом отличаем существенное от второстепенного. Мы этим схватываем ход, направление и истинный смысл».

[1] Интерпретация – толкование, попытка сделать непонятное понятным. В наше время интерпретация рассматривается феноменологической герменевтикой как средство для улавливания формирования смысла в человеке.

[2] Хвостова К.В., Финн В.К. Гносеологические и логические проблемы исторической науки / Учебное пособие для высших учебных заведений. М.: Наука, 1995.С. 3.

[3] Имманентное – внутренне присущее тому или иному предмету, явлению или процессу свойство (закономерность).

[4] Теоретическое – полученное в результате идеализации отдельных сторон предмета или явления, знания полученные посредством анализа, синтеза и обобщения.

[5] Хвостова К.В., Финн В.К. Гносеологические и логические проблемы исторической науки / Учебное пособие для высших учебных заведений. – М.: Наука, 1995. С. 6 – 7.

[6] См.: Поль Рикёр. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. М.; СПб.: Университетская книга, 1998.

[7] Рикёр П.История и истина / Пер. с франц. – СПб.: Алетейя, 2002. С. 35 – 36.

[8] См.: Поль Рикёр. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. М.; СПб.: Университетская книга, 1998.

[9] Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 8; Маркс К. К критике гегелевской философии права: Введение // Маркс К. Социология. М., 2000. С. 157 – 176; Маркс К. К критике политической экономики / Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13; Маркс К. Капитал. Т.1. Глава 24 // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23; Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // Маркс К. Социология. М., 2000. С. 177 – 324; Маркс К., Энгельс Ф. Немецкая идеология. М., 1988. Гл. 1; Фридрих Энгельс – Йозефу Блоху // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 394 – 396; Бродель, Фернан. Материальная цивилизация и капитализм. XV-XVIII вв.: (В 3 т.) / Пер. с франц.-Т.3.Время мира.-М.:Прогресс,1992.-679 с. Методы истории и осознание исторических событий; Тойнби А.Д. Постижение истории / Пер. с англ. -М.: Прогресс, 1990. 730 с.; Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории. СПб., 1995; Ясперс К. Смысл и назначение истории / Пер. с нем.- М.: Политиздат, 1991. 527 с.

[10] Арон Р.Избранное: Введение в философию истории: Пер. с франц.-М.: ПЕР СЭ; СПб.: Университетская книга, 2000.-543 с.; Гадамер Г.-Г.Истина и метод: основы философской герменевтики: Пер. с нем. М.: Прогресс, 1988. – 699 с.; Дильтей В. Описательная психология / Пер. с нем. – М.: Русский книжник, 1924. 118 с.; Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980; Риккерт Г. Философия истории / Пер. с нем. – Спб.,1908. 196с.; Рикёр П. Время и рассказ. / Пер. с франц. – М.; СПб: Университет. книга и др., 2000. – 313 с. (Изд-е 1985 г.). Т.1. Интрига и исторический рассказ; Рикёр П. История и истина. / Пер. с франц. И.С.Вдовиной и А.И. Мачульской. – СПб.: Алетейя, 2002. – 400 с.; Рикёр П. Память, история, забвение / Пер. с франц. – М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. – 728 с.; Трёльч Э. Историзм и его проблемы. Логическая проблема философии истории. М.: Юрист, 1994. – 719 с.; Фуко, Мишель. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук./Пер. с франц. – СПб.: Асаd, 1994. – 406 с.; Хвостов В.М. Теория исторического процесса: Очерки по философии и методологии истории. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М., 1914. 315 с.; Кареев Н. И. Основные вопросы философии истории. М., 1883; Кареев Н. Сущность исторического процесса и роль личности в истории. СПб., 1914; Кареев Н.И. Историология. (Теория исторического процесса). Пг., 1915.

[11] Репина Л.П. История исторического знания: Пособие для вузов / Л.П.Репина, В.В.Зверева, М.Ю.Парамонова. М.: Дрофа, 2004; Андерсон П. Размышления о западном марксизме. М., 1991; Вильчек Вс. Прощание с Марксом: (Алгоритмы истории). М., 1993. 222 с.; Лооне Э. Н. Современная философия истории. Таллин, 1980; Могильницкий Б. Г. Введение в методологию истории. М., 1989; Могильницкий Б. Г. О природе исторического познания. Томск, 1978; Мягков Г.П. «Русская историческая школа». Методологические и идейно-политические позиции. Казань, 1988; Мягков Г.П. Научное сообщество в исторической науке: опыт «русской исторической школы». Казань, 200; Патрушев А. И. Расколдованный мир Макса Вебера. М., 1992; Шарифжанов И. И. Современная английская буржуазная историография: проблемы теории и метода. М., 1984; Шарифжанов И.И. Английская историография в XX веке. Основные теоретико-методологические тенденции, школы и направления. Казань: Изд-во Казанского университета, 2004. – 240 с.; Болховитинов Н.Н., Согрин В. В. Об основных тенденциях в развитии историографии США // Современная зарубежная немарксистская историография. Критический анализ. Отв. ред. В. Л. Мальков М., 1989; Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года // Одиссей, 1991. М., 1991.

[12] Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной истории: Синергетика, психология и футурология. — М.: ПЕР СЭ, 2001.

[13] Могильницкий Б.Г. Между объективизмом и релятивизмом: дискуссии в современной американской историографии // Новая и новейшая история. 1993. №5. С. 10.

[14] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 25. С. 49.

[15] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С. 179.

[16] Поппер Карл Р. Нищета историцизма. М., 1993. С. 10.

[17] Ясперс К. Смысл назначения истории. М., 1991.

[18] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С.7 – 8.

[19] Поппер К. Историческое объяснение // Поппер К. Логика социальных наук // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики. С. 311.

[20] Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М.,1988. С. 355.

[21] Вебер М. Понимающая социология // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 500.

[22] См.: Современные теории познания: сборник обзоров и рефератов. М.:ИНИОН,1992.– 167 с.

[23] См.: Стёпин В.С. Теоретическое знание: Структура, историческая эволюция. – М.: Прогресс-Традиция, 2000.-743с.

[24] См.: Кун Т.Структура научных революций. М.: Прогресс, 1977; Поппер К. Логика и рост научного знания. М.:Прогресс,1983; Канке В.А. Основные философские направления и концепции науки: Итоги XX столетия: Учебное пособие. М.: Логос, 2000.; Томпсон М. Философия науки. М.: ФАИР-ПРЕСС, 2003.

[25] Лакатос И.Методология научных исследовательских программ // Вопросы философии М.,1995.-№4.-С.135-146.

[26] См. К.Поппер. Логика и рост научного знания. М..1983.

[27] Философия и методология науки. Часть 1. – М.,1994. – С.291–299.

[28] См.: Косминский Е.А. Историография Средних веков. V — середина XIX в. : лекции. – М., 1963. – С. 143-144.

[29] См.: Риккерт Г. Границы естественно-научного образования понятий: Логическое введение в исторические науки. — СПб., 1903; Данилов А. И. Проблемы аграрной истории раннего Средневековья в немецкой историографии конца XIX – начала XX в. – М., 1958.

[30] Левада Ю.А. Историческое сознание и научный метод // Философские проблемы исторической науки / отв. ред. А. В. Гулыга, Ю.А.Левада. — М., 1961. — С. 191.

[31] См.: Барг М.А. Эпохи и идеи: становление историзма. — М., 1987.

[32] Цит. по: Белов Ю. Накануне.

[33] Могильницкий Б.Г. История исторической мысли XX века: Курс лекций. Вып. I: Кризис историзма. – Томск: Изд-во Том. ун-та, 2001. С. 9.

[34] Цит. по: Далин В.М. Историки Франции XIX-XX веков. М., 1981. С. 19-20

[35] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 16.

[36] Белинский В.Г. Полное собрание сочинений. М., 1954. Т. 4. С. 518

[37] Цит. по: Koselleck R. Wozu noch Historie? // Historische Zeitschrift. 1971. Bd. 212. H. l.S. 8.

[38] Монизм (от греческого monos – один, единственный) – философское понятие, сводящее все многообразие общественного, в данном случае исторического, развития к одному началу. Его антитезой является плюрализм (от латинского pluralis – множественный), постулирующий существование многих не сводимых друг к другу начал бытия.

[39] Маркс К.и Энгельс Ф. Соч. Т. 37. С. 370.

[40] Ковальченко И.Д. Теоретико-методологические проблемы исторических исследований // Новая и новейшая история. М., 1995. № 1. С. 4.

[41] Томпсон М. Философия науки / Пер. с англ. М., 2003. С. 236.

[42] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М., 1987. С. 36.

[43] См.: Келле В. Ж., Ковальзон М. Я. Теория и история (Проблемы теории исторического процесса). М., 1981. С. 45.

[44] Ковальченко И.Д. Теоретико-методологические проблемы исторических исследований // Новая и новейшая история. М., 1995. №1. С. 11.

[45] См.: Вебер М. Объективность социально-научного и социально-политического знания. М., 1990; Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

[46] Губман Б.Л. Смысл истории: Очерки современных западных концепций. М., 1991. С. 27–28.

[47] Губман Б.Л. Смысл истории: Очерки современных западных концепций. М., 1991. С. 234.

[48] См.: Патрушев АИ. Расколдованный мир Макса Вебера. М, 1992. С. 4.

[49] См.: Там же. С. 172.

[50] Моммзен В. Макс Вебер и историческая наука // Новая и новейшая история. 1990. №4. С. 64.

[51] Вебер М. Избранные произведения. М., 1990. С. 377.

[52] Там же. С. 389.

[53] Вебер М. Избранные произведения. С. 389.

[54] Там же. С. 85.

[55] С направлениями работы этого центра можно познакомиться по следующим изданиям: Антропологическая история: подходы и проблемы: Материалы росс. – французского научного семинара. / Рос. гос. гум. ун-т, Росс. – франц. центр исторической антропологии им. М.Блока. – М.,2000; История в XXI веке: Историко-антропологический подход в преподавании и изучении истории человечества: Материалы международной интернет-конференции, проходившей 20.03-14.05.2001.на информационно-образовательном портале www.AUDITORIUM/ru/Межвузовский науч. Центр …, историко-антропологич. исслед.; Под общ. ред. В.В. Керова. – М.: Моск. обществ. научн. фонд, 2001.

[56] Блок М. Апология истории, или Ремесло историка / Пер. с франц. 2-е изд. – М.: Наука, 1986. 254 с.; Бродель, Фернан. Материальная цивилизация и капитализм. XV-XVIII вв.: (В 3 т.) / Пер. с франц.-Т.3.Время мира. – М.:Прогресс,1992.-679 с. Методы истории и осознание исторических событий; Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. Под. ред. И. С. Кона. М., 1977; Бродель Ф. Свидетельство историка // Французский ежегодник. М., 1984; Ле Гофф Ж. Существовала ли французская историческая школа “Анналов”? // Французский ежегодник 1968. М,, 1970; Дюби Ж. Развитие исторических исследований во Франции после 1950 года // Одиссей, 1991. М;, 1991.

[57] Парэн Ш. Структурализм и история. // Философия и общество = Philosophy a.society. – М., 1998. – №2. – С. 221 – 243; Про, Антуан. Двенадцать уроков по истории: Пер. с франц. / Рос. гос. гум. ун-т. – М., 2000; Ревель Ж. История и социальные науки во Франции. На примере эволюции школы «Анналов». // Новая и новейшая история. – М., 1998. – №6. – С.64-87; Адо А. В. Великая французская революция и её современные критики // Буржуазные революции XVII-XIX вв. в современной зарубежной историографии. Отв. ред. И. П. Дементьев. М., 1986; Афанасьев Ю. Н. Историзм против эклектики. Французская историческая школа “Анналов” в современной буржуазной историографии. М.,1980; Бессмертный Ю. Л. “Анналы: переломный этап? ” // Одиссей, 1991. М., 1991; Вжосек Д Историография как игра метафор: судьбы “новой исторической науки” // Одиссей, 1991. М., 1991; Годшо Ж. О книге Ф. Фюре // Французский ежегодник, ,1979, М., 1981. Годшо Ж. Альбер Матьез // Французский ежегодник, 1982. М., 1984; Гуревич А. Я. Марк Блок и “Апология истории” // Блок М. Апология истории или ремесло историка. М., 1986; Гуревич А. Я. Уроки Люсьена Фёвра // Февр Л. Бои за историю. М., 1991; Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа “Анналов” М., 1993; Долин В. М. Историки Франции Х1Х-ХХ в. М., 1981; Репина Л.П. История исторического знания: Пособие для вузов / Л.П.Репина, В.В.Зверева, М.Ю.Парамонова. М.: Дрофа, 2004. – 288 с.;

[58] Coutau-Bégarie H. Le phénomène nouvelle histoire, grandeur et decadence de l’ecole des «Annales». Paris: Economica, 1989. 2-e ed. P. 57

[59] Duby G. et Wallon A. Histoire de la France rurale. 1976. P. 6.

[60] Февр Л. Бои за историю. С. 69.

[61] В дореволюционной России к разработке проблем средневекового менталитета подошли Н.И. Кареев, А.Н. Веселовский, И.М. Гревс, его ученики Л.П. Карсавин, О.А. Добиаш-Рождественская.

[62] А.Я. Гуревич так определяет это понятие: «Ментальность – это социально-психологические установки, автоматизмы и привычки сознания, способы видения мира, представления людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности».

[63] Берталанфи Л. Общие теории систем: критический обзор // Исследования по общей теории систем: Сб. перев. / Общая ред. и вст. статья В. Н. Садовского и Э. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1969. С. 23-82; Эшби У. Росс. Введение в кибернетику / Пер. с англ. Д. Г. Лахуги / Под ред В. А.Успенского. М., 1 959.

[64] Фраза об «историческом взрыве» появилась в триумфальном анонсе о выходе «Исторической библиотеки», издание которой было предпринято Пьером Нора в издательстве «Галлимар» в 1971 году. В полемическом смысле она была подхвачена в последующие 70-е годы в окружении «Анналов» (Броделем в частности). «История в осколках» была более негативной формой выражения той же самой мысли. Фраза эта была позже подхвачена Франсуа Доссом и использована в качестве его обличительной работы: Dosse F. L’Histoire en miettes: Des «Annales» a la «nouvelle histoire». Paris: La Découvert, 1987.

[65] Жигунин В.Д. Древность и современность. Человечество на пути к синтезу. Казань: Новое знание, 2000. С. 64.

[66] См.: Шарифжанов И.И. Английская историография в XX веке. Основные теоретико-методологические тенденции, школы и направления. Казань: Изд-во Казанс. ун-та, 2004. С. 190 – 204.

[67] Губман Б.Л.Смысл истории: Очерки современных западных концепций. М.: Наука, 1991. С. 3.

[68] См.: Шарифжанов И.И. Английская историография в XX веке. Основные теоретико-методологические тенденции, школы и направления. Казань: Изд-во Казанс. ун-та, 2004. С. 178 – 190.

[69] Вышегородцева О.А. Достоверность гуманитарного познания: Автореф. дисс.…канд. филос. наук. М., 2000. – С. 18.

[70] Румянцева М. Ф.Теория истории. Учебное пособие / М. Ф. Румянцева. – М.: Аспект Пресс, 2002.

[71] См.: Мучник В.М., Николаева И.Ю. От классики к постмодерну: о тенденциях развития современной западной исторической мысли // К новому пониманию человека в истории. Очерки развития современной западной исторической мысли. Томск, 1994.

[72] Rtisen J. Geschichtsschreibung als Theorieproblem der Geschichtswissenschaft. Skizze zum historischen Hintergrund der gegenwärtigen Diskussion // Formen der Geschichtsschreibung. München, 1982. S. 31.

[73] РЕДУКЦИЯ [латин. reductio – отведение] – Переход, приведение сложного к более простому виду (науч.).

[74] Уайт X. Указ. соч. – С. 36.

[75] Уайт X. Указ. соч. – С. 37.

[76] Уайт X. Указ. соч. – С. 50.

[77] Поль Рикёр. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. М.; СПб.: Университетская книга, 1998. С. 195.

[78] Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания. Пособие для вузов. М.: «Дрофа», 2004. С. 248.

[79] См.: Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике // Ю. М.; Лотман и тартуская школа. — М., 1964.; Лотман Ю. М. Структура художественного текста. — М., 1970; Успенский Б. А, Поэтика композиции. — М., 1972; Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. — М., 1972; Труды по знаковым системам (Учен. зап. Тартуского ун-та).- Тарту, 1965 — 1983.- Вып. 2 — 20.

[80] Ле Гофф Ж. С небес на землю… С. 25.

[81] Ле Гофф Ж. Средневековый мир воображаемого. С. 10.

[82] Ле Гофф Ж. С небес на землю… С. 44.

[83] Гуревич А.Я. Жак Ле Гофф и «новая историческая наука» во Франции // Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запала. С. 373.

[84] Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. С. 277.

[85] Там же. С. 278.

[86] См.: Бурдье П. Начала. М., 1994. С. 13.

[87] Бабинцев В.А. Волшебник из страны Ок. С. 505.

[88] Ле Руа Ладюри Э. Застывшая история // Thesis. Теория и история экономических и социальных институтов и систем. М., 1993. Т. 1, вып. 2. С. 158.

[89] Ле Руа Ладюри Э. Монтайю. Окситанская деревня (1294-1324). Екатеринбург, 2001. С. 425.

[90] Там же. С. 36.

[91] Ле Руа Ладюри Э. Монтайю… С. 162.

[92] См.: Про А. Двенадцать уроков истории. М., 2000. С. 14.

[93] См.: Новая и новейшая история. 1997. № 5. С. 246.

[94] В.А. Бабинцев указывает ещё на одно обстоятельство, подогревшее интерес широкой читательской аудитории к этой книге. Это были годы расцвета окситанского регионализма, актуализовавшего проблемы Юга Франции (см.: Бабинцев В.А. Волшебник из страны Ок. С. 504).

[95] Сагг Е.Н. What is History? Cambridge, 1962. P. 59. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 19. С. 121.

[96] Ibid. P. 43. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 2. С. 102.

[97] Carr Е.Н. What is History? P. 135.

[98] Репина Л.П. “Новая историческая наука” и социальная история. М, 1998. С. 56.

[99] См.: Репина Л.П. “Новая историческая наука” и …С. 57.

[100] Общую характеристику журнала “Past and Present” см.: Согрин ВВ., Зверева Г.И., Репина Л.П. Современная историография Великобритании М, 1991 С. 53-57.

[101] См.: Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т.2. С. 9.

[102] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 27. С. 10.

[103] Там же. Т. 2. С. 515.

[104] Thompson ЕР. The Making of the English Working Class. London, 1963. P. 13.

[105] Попробуем поставить опыт // Анналы на рубеже веков: Антология. М., 2002. Именно «экспериментальный полигон», а не «своеобразный “дискуссионный клуб”, часто посещаемая (но далеко не единственная) площадка для споров о судьбах социальной истории» (см.: Трубникова Н.В., Уваров П.Ю. Пути эволюции социальной истории во Франции // Новая и новейшая история. 2004. № 6. С. 128). В такой формулировке, как, впрочем, и во всей цитированной статье, школа «Анналов» фактически растворяется в общем русле трансформации французской социальной истории. Нет спору, она действительно является частью этой последней. Но частью особой, в течение многих десятилетий генерирующей идеи, определявшие магистральный путь развития исторической мысли XX в. С такой прочно утвердившейся в отечественной историографии оценкой значения школы «Анналов» по существу имплицитно полемизируют авторы цитированной статьи, забавно при этом полагая, что об «Анналах написано, может быть, слишком много» (С. 127). В этом разделе я попытаюсь показать, что и в настоящее время журнал продолжает играть такую же роль в историческом сообществе, отнюдь не являясь простой, да к тому же одной из многих дискуссионных площадок.

[106] Нора П. Между памятью и историей. Проблематика моей памяти // Франция – память. С. 17, 20.

[107]

[108] Нора П. Между памятью и историей. С. 78-79.

[109] Там же. С. 87-88.

[110] Нора П. Между памятью и историей. С. 143.

[111] Там же. С. 147-148.

[112] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С. 195.

[113] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С. 195 – 196.

[114] Карло Гинзбург. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI в. Перевод с итальянского М.Л. Андреева, М.Н. Архангельской. Предисловие О.Ф. Кудрявцева. – М.: РОССПЭН, “Университетская библиотека. История”, 2000, 272 с.

[115] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С. 208.

[116] Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. С. 24.

[117] Парамонова М.Ю. Предисловие // Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. С. 11.

[118] Ле Гофф Ж. Людовик IX Святой. С. 22.

[119] Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка / Пер. с англ. М.: Издательство «Весь мир», 2000. С. 212.

[120] Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка / Пер. с англ. М.: Издательство «Весь мир», 2000. С. 213.

[121] Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка / Пер. с англ. М.: Издательство «Весь мир», 2000. С. 214.

[122] Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка / Пер. с англ. М.: Издательство «Весь мир», 2000. С. 215.

[123] Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка / Пер. с англ. М.: Издательство «Весь мир», 2000. С. 215.

[124] «Молодые прогрессисты» – сторонники созданной приверженцами идей Франклина Рузвельта прогрессивной партии, выступавшей на президентских выборах 1948 г. против реакционной внешней и внутренней политики президента Г. Трумэна.

[125] Interview with N.Z. Davis // Visions of History. New York. 1984. P. 102.

[126] Дэвис Н.З. Возвращение Мартена… С. 10.

[127] Пушкарёва Н.Л. Женщина Древней Руси. М., 1989. См. также тематически продолжающий её сравнительно-исторический анализ положения русской и европейской женщины: Она же. Женщины России и Европы на пороге Нового времени. М., 1996.

[128] Пушкарева Н.Л. Зачем он нужен, этот гендер….

[129] Пушкарёва Н.Л. Женская гендерная история: сходства, отличия, перспектива // Социальная история. Ежегодник, 2003, М., 2003. С. 33.

[130] Николаева И.Ю. Проблема методологического синтеза и верификации в истории в свете современных концепций бессознательного. Томск: Изд-во Том. ун-та, 2005.

[131] Николаева И.Ю. Личность и власть: поиски методологии исследования // Методологические и историографические вопросы исторической науки. Томск, 1999 Вып. 25; Она же. Методологический синтез: сверхзадача будущего или реалия сегодняшнего дня? // Методологический синтез: прошлое, настоящее, возможные перспективы. М., 2002.

[132] Николаева И.Ю. Истоки и особенности европейского гендерного культурною кода // Гендерная идентичность в контексте разных историко-культурных типов: стратегии и методы гендерного образования: Материалы 1 и II семинаров. Томск, 2003. С. 4.

[133] Николаева И.Ю. Культ прекрасной дамы во Франции: формирование новой гендерной идентичности в средневековом обществе // Гендерная идентичность в контексте разных историко-культурных типов. С. 17-22.

[134] Толкот Парсонс (1902-1979) – американский социолог, один из крупнейших представителей структурно-функционального направления, оказавшего значительное влияние на развитие социологической мысли XX в. В данном случае речь идет о его знаковой книге «О структуре социального действия», в которой ее автор, обозначая круг основоположников социологии, прилагает, по выражению Валлерстайна, все усилия, чтобы не допустить туда Маркса.

[135] См.: Валлерстайн И. Конец знакомого мира. Социология XXI века. М, 2003. С. 301-303.

[136] См.: Валлерстайн И. Миросистемный анализ… С. 114-115.

[137] Валлерстайн И. Миросистемный анализ… С. 121.

[138] Валлерстайн И. Россия и капиталистический мир-экономика. С. 31-32.

[139] Валлерстайн И. Конец знакомого мира… С. 9.

[140] Мегилл А. Глобализация и история идей // Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории. М., 2005. № 14. С. 14.

[141] Ионов И.Н. Историческая глобалистика: предмет и метод // Общественные науки и современность. 2001. №4. С. 133.

[142] Ионов И.Н., Хачатурян В.М. Теория цивилизаций от античности до конца XIX века. СПб., 2002. С. 7.

[143] См.: Баткин Л.М. «Странная тюрьма исторической необходимости» // Одиссей. Человек в истории. 2000. М., 2000. С. 73-77. Л.М. Баткин, уточняя действие этой закономерности макроисторического характера, расшифровывает ее развертывание следующим образом – в этой «странной тюрьме исторической необходимости» под названием история, условно делимой на историю Первую (читай – традиционную) и историю Вторую (модернизированную), набирающий обороты процесс рационализации существенным образом изменит саму роль человеческого целеполагания и выбора. В нынешних условиях системной всемирности, когда взаимозависимость обществ и цивилизаций чрезвычайно возросла, открытия, скажем молекулярной электроники, меняют жизнь человечества в масштабах горизонтали и вертикали несопоставимо с тем, как, скажем, Великая Французская революция или изобретение парового двигателя. Взаимозависимость в условиях глобализации заставляет составлять такие программы регулирования, которые несут мощный заряд вынужденной альтруистичности, что, собственно, дает основания надеяться, что ему суждено чем дальше, тем больше обретать в практике жизни черты «рутинности». К примеру, ради устойчивости финансового рынка всемирные финансовые организации были вынуждены оказывать поддержку Мексике, Бразилии и «азиатским драконам» и т.д.

[144] Жигунин В.Д. Древность и современность. Человечество на пути к синтезу. Казань: Новое знание, 2000. С. 64 – 65.

[145] Дьяконов И. М. Пути истории. От древнейшего человека до наших дней.– М.: Наука. Издательская фирма «Восточная литература», 1994.– С. 20.

[146] Хвостова К.В., Финн В.К. Гносеологические и логические проблемы исторической науки / Учебное пособие для высших учебных заведений. – М.: Наука, 1995.С. 72.

[147] Гадамер Х.-Г. Истина и метод. М.,1988. С. 355.

[148] R.Kosellek. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten.- Frankfurt/M.: Suhrkamp Verlag. STW, 1989.- S.354.

[149] R.Kosellek. Vergangene Zukunft. Ibid.- S.146.

[150] Ожидание рассматривается Козеллеком шире, чем надежда, а опыт глубже, чем воспоминание

[151] R.Kosellek. Vergangene Zukunft. Ibid.-S.363.

[152] R.Kosellek. Vergangene Zukunft. Ibid.-S.359.

[153] S. 157.

[154] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 1987. С. 33.

[155] Самой жизнью было обусловлено появление в канун перестройки книги, направленной против таких извращений: Мерцалов А. Н. В поисках исторической истины: Очерк методологии критики буржуазной историографии. М., 1984.

[156] Ковальченко И.Д. Теоретико-методологические проблемы исторических исследований. //Новая и новейшая история. – М., 1995. – №1. – С. 4.

[157] Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 156.

[158] Поппер К. Разум или революция? // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики. С. 322.

[159] Философия и методология науки. Часть 1. – М.,1994. – С.291–299.

[160] Вебер М. Понимающая социология // Вебер М. Избранные произведения: Пер. с нем. М.: Прогресс, 1990. С. 376.

[161] Ригоризм – бескомпромиссность, неприятие любых утверждений, не вписывающихся в определённую систему ценностей или рассуждений.

[162] Философия и методология науки. Часть 1. – М.,1994. – С.291–299.

[163] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С. 183 – 184.

[164] Рикёр П. История и истина. СПб., 2002. С.41.

[165] Сергейчик Е.М Философия истории. СПб., 2002. С.595.

[166] Рикёр П.История и истина / Пер. с франц. – СПб.: Алетейя, 2002. С. 35 – 36.

[167] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 1987. 438 с.

[168] Хвостова К.В., Финн В.К. Гносеологические и логические проблемы исторической науки: Учебное пособие для вузов. – М.: Наука, 1995. – 176с.; Хвостова К.Д., Финн В.К. Проблемы исторического познания в свете современных междисциплинарных исследований. М., 1997.

[169] Румянцева М.Ф. Теория истории. Учебное пособие / М.Ф. Румянцева. – М.: Аспект Пресс, 2002. – 319 с.

[170] Про, Антуан. Двенадцать уроков по истории: Пер. с франц. / Рос. гос. гум. ун-т. – М., 2000. – 334 с.

[171] Тош Дж. Стремление к истине: Как овладеть мастерством историка / Пер с англ. М.: Весь мир, 2000.

[172] Можно рекомендовать следующие работы: Блок М. Апология истории, или Ремесло историка / Пер. с франц. 2-е изд. – М.: Наука, 1986. 254 с.; Вебер М. Избранные произведения / Пер. с нем. – М.: Прогресс, 1990. 804 с.; Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа “Анналов” М., 1993; Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980; Кун Т. Структура научных революций: Пер. с англ. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003. – 605 с.; Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983; Рикёр Поль. История и истина / Пер. с франц. И.С.Вдовиной и А.И. Мачульской /.-СПб.: Алетейя,2002.-400 с.; Февр, Люсьен. Бои за историю: (Сборник статей)/Пер. с франц.-М.:Наука,1991.-629 с. Можно посмотреть и обзорную литературу. Например: Рузавин Г.И.Логика и методология научного поиска: Обзор англо – американской литературы. М., 1986; К новому пониманию человека в истории. Очерки развития современной западной исторической мысли. Отв. ред. Б. Г. Могильницкий. Томск, 1994; Парэн Ш. Структурализм и история // Философия и общество = Philosophy a. society. – М., 1998. – №2. – С. 221 – 243; Ратмэн Д.Б. «Новая социальная история» в США // Новая и новейшая история. 1990. №2. С.66-80; Ревель Ж. История и социальные науки во Франции. На примере эволюции школы «Анналов» // Новая и новейшая история. – М., 1998. – №6. – С.64-87; Репина Л.П. “Новая историческая наука” и социальная история / РАН, Ин-т всеобщей истории. – М.: ИВИ РАН, 1998. – 278с.; Споры о главном: Дискуссия о настоящем и будущем исторической науки вокруг французской школы “Анналов”: (Сб. статей), РАН, Ин-т всеобщей истории. – М.: Наука, 1993. – 207с.

[173] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 1987. С. 170.

[174] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С. 170.

[175] См.: Батароев К. Б. Аналогии и модели в познании. Новосибирск, 1981.

[176] Bloch M. Apologie pour l’histoire ou métier d’historien. Paris: Armand Colin, 1960. P. 37.

[177] Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 65.

[178] Seignobos Ch. La Metode historique appliquée aux sciences sociales. Paris: Arman Colin, 1906. P. 32.

[179] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 1987. С. 174.

[180] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С. 174.

[181] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С. 175.

[182] Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 179.

[183] Про А. Указ. соч. С. 180.

[184] Про А. Указ. соч. С. 180.

[185] Про А. Указ. соч. С. 184.

[186] Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 184 – 185.

[187] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 1987. С. 176.

[188] Про А. Указ. соч. С. 103.

[189] Про А. Указ. соч. С. 103.

[190] ТОПОЛОГИЯ (от греч. topos – место и …логия) – раздел математики, изучающий топологические свойства фигур, т. е. свойства, не изменяющиеся при любых деформациях, производимых без разрывов и склеиваний (точнее, при взаимно однозначных и непрерывных отображениях). Примерами топологических свойств фигур являются размерность, число кривых, ограничивающих данную область, и т. д. Так, окружность, эллипс, контур квадрата имеют одни и те же топологические свойства, т. к. эти линии могут быть деформированы одна в другую описанным выше образом; в то же время кольцо и круг обладают различными топологическими свойствами: круг ограничен одним контуром, а кольцо – двумя.

[191] Koselleck R. Le Futur passé,contribution à la sémantique des tempes historique. Paris: EHESS, 1990. P. 28 – 29.

[192] Про А. Двенадцать уроков по истории. М.: Российск. гос. гуманит. ун-т, 2000. С. 117.

[193] Про А. Указ. соч. С. 118.

[194] Про А. Указ. соч. С. 119.

[195] Ковальченко И.Д. Методы исторического исследования. М.: Наука, 1987. С. 176 – 177.

[196] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С. 179.

[197] Ковальченко И.Д. Указ. соч. С. 182.

[198] Постижение истории: онтологический и гносеологический подходы: Учеб. пособие для студентов магистратуры, аспирантов, слушателей системы повышения квалификации высших учебных заведений / Я. С. Яскевич В. Н. Сидорцов, А. Н. Нечухрин и др.; Под ред. В. Н. Сидорцова, О. А. Яновского, Я. С. Яскевич. – Мн., 2002. С. 180.

[199] Новейший философский словарь / Сост. Грицанов А.А. Мн., 1998. С. 620.

[200] Садовский В.Н. Основания общей теории систем. Логико-методологический анализ. М., 1974. С. 247 – 248.

[201] Садовский В.Н. Основания общей теории систем. Логико-методологический анализ. М., 1974. С. 84.

[202] Садовский В.Н. Основания общей теории систем. Логико-методологический анализ. М., 1974. С. 85 – 86.

[203] Садовский В.Н. Основания общей теории систем. Логико-методологический анализ. М., 1974. С. 86 – 87.

[204] См.: Олех Л. Г. Цивилизация и революция. Новосибирск, 1969; Материалы круглого стола о формациях и цивилизации // Вопросы философии, 1990, № 10; Барг М. А. Цивилизационный подход в истории // Коммунист, 1991, № 3; Цивилизации. Вып. 1. М., 1992; Вып. 2. М., 1993; Черняк Е. Б. Цивилизации и революции // Новая и новейшая история. 1993. № 4 и др.

[205] Popper K. On the theory of the objective mild. In: Akten des XIV Internationalen Kongressen für Philosophie. Wien, 2-9 September 1968, vol. I, Universität Wien, 1968.

[206] Лекторский В. А. “Круглый стол” журналов “Вопросы философии” и “Науковедение”, посвященный обсуждению книги B. С. Степина “Теоретическое знание” // Вопр. философии. — 2001. № 1. С. 32.

[207] Кузнецов В. Г. Герменевтика и гуманитарное познание. — М.: Изд-во МГУ, 1991. С. 161.

[208] Kosellek R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten.- Frankfurt/M.: Suhrkamp Verlag. STW, 1989.- S.354.

[209] Kosellek R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten.- Frankfurt/M.: Suhrkamp Verlag. STW, 1989.- S.144.

[210] S.352.

[211] Ожидание рассматривается Козеллеком шире, чем надежда, а опыт глубже, чем воспоминание

[212] Kosellek R.. Vergangene Zukunft. Ibid.-S.363.

[213] Кузнецов В. Г. Герменевтика и гуманитарное познание. — М.: Изд-во МГУ, 1991. С. 168.

[214] См.: Поль Рикёр. Время и рассказ. Т. 1. Интрига и исторический рассказ. М.; СПб.: Университетская книга, 1998.

[215] Хвостова К.В., Финн В.К. Гносеологические и логические проблемы исторической науки / Учебное пособие для высших учебных заведений. – М.: Наука, 1995.С. 85.

[216] Поппер К. Историческое объяснение // Поппер К. Логика социальных наук // Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики. С. 311.

[217] Там же. С. 312.

[218] Хвостова К.В., Финн В.К. Гносеологические и логические проблемы исторической науки / Учебное пособие для высших учебных заведений. – М.: Наука, 1995.С. 78.

[219] См.: К. Поппер. Логика социальных наук // Вопросы философии. – 1992. №10. С. 65 – 75.

[220] Садовский В.Н. Основания общей теории систем. Логико-методологический анализ. М.: Наука, 1974. С. 6.

[221] Сидельников Ю.В. Метод ситуационного анализа [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.maib.ru/prognostication/methodsandmodels/methodsandmodels_15.html , свободный.– Проверено 24.07.2009.

[222] Примаков Е. Иран: что дальше? Ситуационный анализ [Электронный ресурс] – Режим доступа: http://www.centrasia.ru/newsA.php?st=1058306220 , свободный.– Проверено 24.07.2009.

[223] Коломийцев В. Ф. Методология истории. М., 2001. С. 40.

[224] Гулыга А. В. Искусство истории. М., 1980. С. 21—22.

[225] Гулыга Л. В. Указ. соч. С. 17.

[226] «Факты вовсе не подобны рыбе на столе торговца. Они подобны рыбам, плавающим в просторном и подчас недоступном океане; и что историк поймает, будет зависеть частью от случая, но преимущественно от того, какую часть океана он выберет для рыбной ловли и какую снасть он использует — эти два фактора, конечно, определяются тем, какого рода рыбу он хочет поймать. Вообще говоря, историк поймает ту рыбу, какую он хочет поймать. История означает интерпретацию» (Car E. H. What is History? L.; N. Y, 1971. P. 23).

[227] Иванов Г. М. Исторический источник и историческое познание: (Методологические аспекты). Томск, 1973. С. 209—219.

[228] Иванов Г. М. Указ. соч. С. 216—217.

[229] Там же. С. 217.

[230] Thuiller G., de Tular J. La methode en histoire / G. Thuiller, J. Tular de. 3-e edition. – Paris : Press Universitaires de France, 1993. – P. 91 -94.

[231] Thuiller G., de Tular J. La methode en histoire / G. Thuiller, J. Tular de. 3-e edition. – Paris : Press Universitaires de France, 1993. – P. 122.