🚀 Реферат на тему “Язык и культура” – готовая работа бесплатно

–
40 –

ственное отображение религиозных
сущностей и церковных догматов. Казалось,
что изменение формы слова, перемена
имени чего-нибудь влечет за собой
искажение самого существа религиозного
понятия или предмета культа. «Священное»
слово представлялось наделенным
ре­лигиозно-магической силой.

Чрезвычайно показательны для этой
стадии понимания и упот­ребления
церковнокнижного языка суждения
раскольников, защитни­ков старых форм
религиозного выражения, отражающие во
всей не­посредственной яркости
мифологический процесс реального
восприя­тия церковных имен и церковной
фразеологии. Поборники церковной старины
восставали против замены одних слов
другими, так как от этой замены, по их
представлениям, искажается внутреннее
суще­ство предметов культа и подлинная
связь лиц и вещей в мире рели­гиозного
созерцания.

Никита Константинов Добрынин
(«Пустосвят»), один из вождей и мучеников
раскола, пишет: «…Он, Никон, словенское
наречие пре­вращал и бутто лучшее
избирал и печатал вместо креста
— древо,
вместо церкви
— храм..,
вместо обрадованная
— благодатная
и прочие речи изменил:
и то ево изменение само ся обличает, —
посему, что крест ли
лучше и честнее глаголати, или древо?
и церковь
ли честно писати, или
храм? Ей
всяко речется, что крест
честнее древа
благо­дати, а церковь
храма»-. Таким образом,
Никита Добрынин катего­рически
отвергает замену слов церковь
— храмом
и креста—древом,
так как эта замена,
по его мнению, унижает «честь и честность»
са­мих предметов. Еще характернее
протест его против замены выраже­ния
молитвы тебе молятся
звезды выражением
тебе собеседуют
звез­ды. Он понимает
этот образ как обозначение реального
отношения звезд к богу. Никита Пустосвят
поэтому категорически отрицает
при­менимость самого слова собеседовать
к этой ситуации. Ход
его мыс­лей таков: даже ангелы не
сопрестолъны, т.
е. не сидят за одним сто­лом, престолом,
с богом и, следовательно, не могут
беседовать с бо­гом как с равным. Тем
более нельзя сказать это про звезды: «А
о звездах в писании не обрящется, чтоб
собеседницы богу писались»².

Против этого мифологического
истолкования рационалист-запад­ник
Симеон Полоцкий выдвигает символическое
объяснение. Он дол­жен был доказывать,
что речь идет о метафорическом изображении
гимна природы божеству, а не «о
собеседовании устном или умном, ибо
звезды ни уст, ниже ума имеют, суть бо
вещь не одушевленная»³.

Так устанавливается социально-стилистический
контраст между русским литературным
языком, реформирующимся на основе
запад­ноевропейских традиций, на
основе украинско-латинско-польского

₁₀
Цит.
по: Румянцев
И. Никита
Константинов Добрынин. Сергиев Посад.
1″1/. Приложения, с. 387; ср. протест
Тредиаковского против употребления
Су­мароковым слова церковь в значении
«храма», «капища» (Пекарский
П. П. Исто­рия
Академии
наук в Петербурге. СПб., 1873, т. 2, с. 461).

Цит. по:
Румянцев
И. Никита
Константинов Добрынин. Приложения, с.
339; ^СР-
в исследовании с. 380.

Симеон
Полоцкий. Жезл
правления. 2-е изд. М., 1667, л. 43; Румянцев
И. Никита
Константинов Добрынин, с. 381.

— 41 —

просвещения, и между
старомосковским церковнославянским
языком. Древняя московская традиция
постепенно уходит в раскольничье
под­полье, однако подвергается здесь
своеобразному опрощению.

§ 10.
НАЦИОНАЛЬНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ СТИЛИ

ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА.
ПРОЦЕСС

ПРИСПОСОБЛЕНИЯ
ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО ЯЗЫКА

К РАЗГОВОРНОМУ
РУССКОМУ ЯЗЫКУ

Стили
старомосковского церковнославянского
языка культивиро­вались и охранялись
в раскольничьей среде. Тут в высоких
жанрах развивалась традиция «плетения
словес», продолжалась разработка того
высокопарного книжного стиля, который
восходил к старой цер-ковнобогослужебной
речи и опирался на традиционную идеологию,
лексику и фразеологию средневековья
(ср., например, славянский язык сочинений
соловецкого ннока Герасима Фирсова ‘).
Но архаи­ческие формы фразеологии,
свободные от европейской изысканности,
были ближе к народной речи. И тут же,
рядом с охраной традиций «славянского»
языка, уживаясь с ними в одних и тех же
стилях, глу­боко проникает в письменность
живая устная речь, идет борьба за
литературные права народного языка, т.
е. письменной и разговорной речи широких
слоев народа. Наиболее ярким выражением
этих демо­кратических тенденций в
системе церковнолитературиого языка
явля­ются некоторые раскольничьи
сочинения — например сочинения идео­логов
и руководителей раскола (диакона
Федора*¹,
Епифания *²,
Аввакума *³)
«Отразительное писание о новоизобретенном
пути са­моубийственных смертей» и
др. Так, протопоп Аввакум подчеркивает
свое «небрежение о красноречии», «о
многоречии красных слов». Он прямо
называет свой язык «просторечием»,
«природным» т. е. искон­ным русским
языком, противополагая его «виршам
философским», т, е. языку книжников,
усваивавших юго-западную культуру,
языку латино-польской книжности,
западноевропейского схоластического
об­разования. «Не позазрите просторечию
моему, — пишет Аввакум в одной из редакций
своего жития, — понеже люблю свой русской
при­родной язык, виршами философскими
не обык речи красить, понеже не словес
красных бог слушает, но дел наших хощет».
Необходимо помнить, что «просторечие»
противополагается «красноречию», а не
вообще церковнославянскому языку.
Очевидно, в понятии просторе­чия
сочетались стили разговорно-бытового
русского языка, не имев­шие тогда
устойчивых норм, хотя и имевшие в каждой
социальной среде свои приметы, свои
отличия, — и церковнославянская, но не
«высокая», не витийственная стихия.
«Природной русской язык» в понимании
Аввакума и вмещался в эти границы. В
«Книге толкова­ний и нравоучений»
Аввакум более подробно раскрывает свой
взгляд на русский литературный язык в
обращении к царю Алексею Ми­хайловичу:
«Воздохни-тко по-старому… добренько
и рцы по русско-

¹
См.:
Никольский
Н. К. Сочинения
соловецкого инока Герасима Фирсова
по
неизданным текстам.— ЦДПИ. СПб., 1916, вып.
158.

— 42
–

му языку:
господи,
помилуй мя грешного… А
ты ведь, Михайлович, русак, а не грек.
Говори своим природным языком, не
уничижай ево и в церкви, и в дому, и в
пословицах. Как нас Христос научил, так
и подобает говорить. Любит нас бог не
меньше греков; предал нам и грамоту
нашим языком Кирилом святым и братом
его. Чево же нам еще хощется лутше тово?
Разве языка ангельска?» (с. 475)’. Таким
образом, «просторечие» противостоит и
высоким «еллино-славянским стилям»
литературного языка и ухищрениям
юго-западной риторики. Свой стиль
просторечия Аввакум называет «вяканьем».
«Вяканье» обозначает более фамильярную,
бытовую сферу народной устной ре­чи.
О том пренебрежительно-ироническом
тоне, той простонародной окраске, которой
были окружены в языке книжника XVII
в.
слова вяканье,
вякать, дают
представление такие цитаты из
«Отразительно-го писания о новоизобретенном
пути самоубийственных смертей»²:
«Мужик тот, што мерен дровомеля
деревенской, честнее себе и лутчи лаеть
и бранить и пред госпожами своими
невежливо седить и вякает и бякает, на
все наплевать» (с.49); «Ныне еще есть
учитель, бедной старчик-черничик, учит
по уставам диким и лешим, вякает же
бедной, что кот заблудящей» (с. 57)³.

Литературное
просторечие XVII
в.
(«вяканье») не подчиняется принятым в
«славенском диалекте» нормам. Оно
нередко характери­зуется свободным
проявлением фонетических особенностей
живой, иногда областной речи (например,
оканье или аканье, е вместо я, о или я
вместо неударного е, взрывное или
фрикативное произноше­ние гит. п.), ее
морфологии (разговорные формы склонения;
более частое употребление формы
прошедшего времени типа: читал,
видел; редкость
форм аориста и имперфекта, причастий и
т. п.) и синтаксиса (ср. конструкцию
предложения, не осложненного
распространениями, с глаголом как
синтаксическим центром, вокруг которого
располага­ются два-три дополнения
или наречия, ср. обилие бессубъектных
и неполных предложений; редкость
причастных присоединений; отсут­ствие
развитого периода, господство
«присоединительных» форм со­чинения
при слабой организованности подчинительных
конструкций или смешении их с формами
сочинения). Степень обнаружения устной
«стихии» речи и ее характер зависели,
с одной стороны, от темы, ситуации, речи,
а с другой — от принадлежности пишущего
лица к той или иной социальной группе⁴.

Но главное, в тех
литературных стилях, которые ориентировались

‘ Сочинения
npoTqTona
Аввакума/Под
ред. П. С. Смирнова.— Памятники ис­тории
старообрядчества XVII
в.
Л., 1927, кн. 1, вып. 1. В скобках указаны
страницы к этому изданию.

² См.:
Памятники древней письменности. СПб.,
1895, вып. 108.

³ См.:
Виноградов
В. В. О
задачах стилистики. Наблюдения над
стилем «Жи­
тия протопопа Аввакума».
— Сб.: Русская речь, Л., 1923, вып. 1*⁴.

Ср.
работу П. Я. Черных, посвященную изучению
преимущественно фоне­тики и морфологии
языка Аввакума: Очерки по истории и
диалектологии север­но-великорусского
наречия. Ч. 1—2. «Житие протопопа Аввакума,
им самим на­писанное» как памятник
северно-великорусской речи XVII
столетия.
Иркутск,

— 43
—

на
устную речь, происходила своеобразная
«нейтрализация» церков­нославянизмов
приемами их конкретно-бытового осмысления,
осуще­ствлялся отбор церковнославянских
выражений — применительно к уровню
понимания, не искушенного в синтаксических
ухищрениях и лексико-фразеологических
условностях высоких «философских»
сти­лей духовной и светской знати.

В «демократических»
раскольничьих стилях русской литературной
речи XVII в.
живая народная речь была вовлечена в
смысловую ат­мосферу церковнокнижного
языка и, так сказать, «освящена» им. В
литературном языке XVII
в. по разным
направлениям намечался выход из
традиционных границ. Борьба и взаимодействие
двух цер-ковнокнижных языковых систем
— московской и киевской—сопро­вождались
резкой социальной дифференциацией
стилей литературно­го языка.

Медленно угасали, замыкаясь в узкую
сферу профессионально-церковных
интересов, «еллино-славянские» стили,
подчиненные пра­вилам греческой
риторики. Зато пышно расцветают (особенно
в кру­гах правящей светской и духовной
знати) литературные стили, связанные с
западноевропейской схоластической
культурой, с влияни­ем средневековой
латинской книжности и польской литературы.
Но «центробежные», антинациональные
тенденции получают резкий от­пор со
стороны широких народных масс.

Естественной реакцией
против заимствованных форм выражения
было обращение к «коренным», т. е. к
наиболее употребительным, формам
церковнославянского языка и к «природному
русскому язы­ку», к народному языку,
элементы которого у разных лиц, в разной
степени и с разной силой проникают в
церковную проповедь, в бо­гословские
трактаты, в высокие литературные сферы
социально-язы­кового общения. Сочинения
протопопа Аввакума особенно ярко
отра­жают эту тенденцию стилистического
«смешения», широкого ввода в литературу
народного разговорного языка, в то время
как у иных вождей раскола, например у
Епифания, преобладает тенденция
стили­стического «опрощения»
церковнославянской речи. В языке
протопопа Аввакума создавались новые
стилистические единства посредством
семантических взаимопроникновений
разговорных и церковнокниж-ных форм.
«Крайности» сталкивались и сливались
в стилистические единства. Так
формировались новые «средний» и «низкий»
сти­ли. «Смиренный род иже не восстает
над обычаем повседневного гла-голания»
(как выражается риторика XVII
в.) включал в себя
цер-ковнобиблейские цитаты, религиозную
символику. А рядом, в отрез­ках
отвлеченного богословствования,
показывались формы высокой речи, где
от метафор и от «дальнейших вещей
приятных размноже­ние достаточно
делается»*⁵.
В демократических стилях литературного
языка лексический и фразеологический
состав церковнославянской речи был
иной по сравнению со «славенским
диалектом» «красных» стилей духовной
и светской аристократии. Для церковнокнижной
сим­волики демократических стилей
существенно то, что она почти цели­ком
слагается из .наиболее употребительных
церковнобиблейских фраз, т. е. групп
слов, почти сросшихся, органически
слитых в лек-

— 44
—

сические и семантические
единства. Таковы, например, церковнобиб-лейские
формулы в языке протопопа Аввакума ‘.

Завопил
высоким гласом (68);
неразложимое единство этого ре­чения
очевидно из такого словосочетания в
«Девгениевом деянии» (по сборнику
Погодина, № 1773); завопи
гласом велиим велегласно (356);
ср. в «Житии» Епифания: завопел
великим голосом (237);
ср. Евангелие Матфея (XXVII,
50);
в Апокалипсисе VI,
9—10;
во~
зопиша гласом великим, ср.
ту же формулу в «Книге бесед» у прото­попа
Аввакума (251).

Воздохня
из глубины сердца (70);
ср. в «Житии» Епифания (Ле­топись
занятий Археографической комиссии,
вып. XXIV):
воздохну
из глубины сердца моего (252);
в «Сказании о последних днях жизни
митрополита Макария», изданном Г.
Кунцевичем: воздохнув
из глу­бины сердца своего (28);
ср. в послании Аввакума к Морозовой: из
глубины сердца твоя воздыхания утробу
твою терзаху (409);
с воз­дыханием
из глубины сердца разторгши узы седящих
в темницах (471).

Вся
сия яко уметы вменил (45);
ср. в послании филиппийцам (111,8): вменяю
вся уметы быти; ср.
службу 29 июня ап. Петру и Павлу, канон,
песнь I,
троп.
3: вменил
ecu
вся
уметы.

Убойся
бога, седящего на херувимех и призирающего
в бездны (22);
ср. в Отразительном писании: убойся
страшного, седящаго на херувимех и
призирающего в бездны (20)
и т. п.

Умягчил
ниву сердца ее (112);
ср. в «Книге бесед»: семя
словеси божия на ниве сердца их подавлено
(314)
и мн. др. под.

Особенно
многочисленны буква ьные цитаты
изречений из так называемого Священного
писания и из наиболее употребительных
церковных книг, обычно без указания
источника и с приурочением смысла их к
описываемым событиям. Например, в «Житии»
протопо­па Аввакума: бог
излиял фиал гнева ярости своея на русскую
землю (4);
излиял
бог на царство фиал ьнева своего (20);
ох
горе! всяк мняйся стоя да блюдется да
ся не падет (16);
посем
разумея мняйся стояти, да блюдется да
ся не падет (81);
ср. ап. Павла «Первое по­слание
корифянам» (X,
12)
и мн. др.

Таким образом, из
церковнославянского языка черпается
тради­ционная фразеология, непосредственно
направляющая религиозное сознание
слушателя к знакомому церковнобиблейскому
контексту.

Но и эти
церковнокнижные фразы и символы
приспособлялись к разговорной речи,
переосмыслялись на основе ее семантики,
сопостав­лялись с выражениями русского
бытового языка, пояснялись его си­нонимами.
Характерны такие примеры из сочинений
протопопа Ав­вакума. Из «Жития»: бысть
же я…
приалчен,
сиречь
есть захо­тел (16); возвратилося
солнце к востоку, сиречь
назад
отбежало
(50). Из «Книги бесед»: и
возратися в дом свой тощь, Не
пригнал
скота
ничево
(331); на
высоких жрал, сиречь

Сочинения
протопопа Аввакума/Под ред. П. С. Смирнова.—
Памятники ис­тории старообрядчества
XVII
в.
Л., 1927, ки. 1, вып. 1. b
скобках
указаны ^Страницы
но этому изданию.

— 45
—

на горах
болванам
кланялся
(467); зело
древо уханно, еже
есть вони исполнено
благой
(522); сотвори
человека, сиречь
яко скудельник
скуделу, еже
есть горшешник
горшок
(668);
ангел…
древле восхитил Авраама выспрь, сиречь
на высо­ту к небуи
др.

Те же
приемы реалистического национально-бытового
понимания и изображения характеризуют
и употребление церковнобиблейских
метафор и аллегорий. В «Книге бесед»,
толкуя «апостольское слово» Павла
(первое послание коринфянам, V,
7—8):
яко мал
квас все сме­шение квасит», Аввакум
так поясняет значение «приводной речи»,
т. е. иносказания: «Павел… глаголет
приводную речь, указуя не в квас, якоже
в квас: от мала великая прокиснет, тако
и в вас от злоб и лукавства добродетели
будут непотребни» (372). Ср. еще пример
перевода церковнославянской метафоры
на общий язык: «Поспешим
и потщимся, дондеже солнце не зайде,
сиречь смерть не постигла (там
же, 379). Просторечные выражения, вовлекаясь
в систему ли­тературного языка,
подставляются под церковнокнижные
формулы, скрещиваются с ними и придают
им конкретно-бытовой облик. При­меры
из сочинений протопопа Аввакума: держись
за христовы ноги (81);
ср. в «Книге бесед»: и
сам дьявол не учинит вам ничево, стоя­щим
и держащимся за христа крепце (411);
ср.: не
догадались вен­цов победных ухватити
(62);
за
правило свое схватался, да и по ся
мест
тянусь помаленьку (43);
бог
старый чудотворец (64);
ср.: пол­ны
сети напехал бог рыбы (231);
вот,
бес, твоя от твоих тебе в глаза бросаю
(22б);
из «Книги бесед»: само
царство небесное валится в рот (253)’
и мн. др.

Вместе
с тем церковнославянская фразеология,
оказавшись в не­посредственном
соседстве с просторечными выражениями,
в их смыс­ловой атмосфере теряет свою
высокопарность, ассимилируется с
раз­говорной речью. Например: Логин
же разжегся ревностью божествен­ного
огня²,
Никона порицая, и через порог в алтарь
в глаза Никону плевал (17);
Tax
меня
Христос-свет попужал и рече ми: «По
толи-ком страдании погибнуть хочешь?
Блюдися, да не полма разсеку тя» (46)³;
Запрещение
то отступническое… я о Христе под ноги
кладу, а клятвою тою —
дурно
молыть —
гузно
тру. Меня благословляют московские
святители (40);
и
я…
ко
богородице припал: владычице моя,
пресвятая богородице, уйми дурака тово,
и так спина болит (180—181);
ср. владыко
человеколюбче… посрами дурака тово,
про-слави имя твое святое (231);
Венеи
терноз на главу ему там возло­жили, в
земляной тюрьме и уморили и
др.

¹ В
«Книге бесед»: а иной
вор церковной, с просвир христов крест
схватил,
да крыж римской положил (368).

² Ср.:
в «Книге бесед»: «разжегшася
любовью духа; в
«Книге обличений»:
воздыхает
огнем божественным снедаем; разгорится
дух огнем божественным; в
послании
сибирской «братии»: огня
ревность поясти хадет сопротивныя и
др.

³ Ср.
в письме к попу Исидору: Читал
ли ты, старый 1руг, мои правила?
Пишет
там: проклят всяк творяй дело божье с
небреженьем. Блюди я, да не
полма
растесан будеши (946);
ср. «Евангелие» Матфея, XXIV,
51;
ср. в «Книге
обличений»: да, петь
себе, перестань лаять —
тоао на
святая, полма растесан бу­
дешь в
день он, вор церковной (624).

— 46
—

Отсюда
возникают: смысловой параллелизм
церковнославянского языка и просторечия,
прием стилистических сопоставлений,
перевода речи с одного стиля на другой.
Например, в «Житии»: на
нем же ка~ мень падет, сотрыет его…
слушай, что пророк говорит со
апостолом,
что жернов дурака в муку перемелет
(175).

Так
создается своеобразная атмосфера
идеологического взаимо-освещення
церковнокнижного и бытового народного
языка. Одни и те же образы колеблются
между библейской и обиходной разговор­ной
лексикой. Например, евангельский образ
волка то облекается в церковнославянизмы,
то в просторечные формулы: сии
бо волцы, а не пастыри, душегубцы, а не
спасители (467).
И рядом: Дети,
чему быть? волки то есть. Коли волк овцы
жалеет? Оне бы и мясо то мое съели (123);
Наши,
что волчанки, вскоча завыли (59);
волки
то есть не жалеют овец (52);
ср. Мотаюсь…
посреде волков яко овечька или посреде
псов яко заяц (192);
со
Христом и большому тому вол­ку, хохлатой
той собаке глаз вырву, нежели щенятам
(949).

Таким
образом, в национально-демократических
стилях русской литературной речи конца
XVII
в.
система церковнославянского язы­ка,
охраняемая от западных новшеств,
выступает не как замкнутая сфера
архаических форм церкорнобогословского
выражения, но как основной структурный
элемент общественно-бытовой речи. В
повест­вовательных, эпистолярных и
публицистических жанрах церковносла­вянский
язык приближен к просторечию, приспособлен
к его семан­тическим формам и, в свою
очередь, притягивает их к себе. Яркой
иллюстрацией этого взаимодействия
церковных образов с устно-бы­товыми
и народнопоэтическими в языке Аввакума
может служить фразеология, окружающая
слово бес
‘.
Свою борьбу с бесами Авва­кум рисует
в тех же реалистических тонах, что и
отношения к нико­нианам (бился
я
з
бесами, что с собаками —
71). Но трагический колорит здесь совсем
ослаблен. Лишь при экспрессии иронического
или ласково-великодушного снисхождения
образы никониан сопостав­ляются с
бесами, иногда метафорически приравниваются
к ним: хо­тя
маленко оплошися: тотчас ограбят до
нага и сволокут ризу свято­го крещения,
так стал игралище бесом, не попал никуды,
толко разве в пекл огненный (463).
Слово бес у Аввакума выступает обычно
как синоним скомороха, как обозначение
драчуна (73), вора и беспокой­ного
скандалиста, любителя «поиграть» в
разных смыслах этого сло­ва (ср.
значения слова игрец
в
современных народных говорах. — Словарь
русского языка, составленный II
отделением
Российской ака­демии наук, 1922, т. 3,
вып. 1, с. 107)²
*⁶.

Прокуда-таки
ни бес ни што был в ней, много времени
так в ней играл (76).

Бесовским
действом скачет столик на месте своем…
И егда в тра­пезу вошел, тут иная
бесовская игра (вариант:
бесовская
игрушка —

‘ Об
эволюции образа беса в русской литературе
см.
статью
Буслаева
Ф. И. «Бес».
— В кн.: Буслаев
Ф. И. Мои
досуги. М., 1886, ч. 2.

О
традиции этого образа беса-игреца,
скомороха см.: Фаминицын
А. С. Скоморохи
на Русв. СПб., 1889, с. 69 и след; 76, 114, 159 и
след.

— 47
–

Вскочиша
бесов полк в келью мою з домрами и з
гуткамц, и один сел на месте, идеже
просвира лежала, и начата играти в гутки
и в домры, — а
я у
них слушаю лежа… (228).

В стиле Аввакума вообще намечаются две
основные тенденции изображения «беса».
Бес рисуется чаще всего как «скоморох»,
соби­рая вокруг себя весь тот
обличительный лексикон, которым оружены
были в церковной проповеди скоморошьи
игры и образы скоморохов.

В «Послании братии на всем
лице земном» к «нынешним духов­ным»
(т. е. к официальному духовенству)
непосредственно один за другим —
применяются названия бесов и скоморохов:
словом духов-нии, а
делом беси: все ложь, все обман… По всей
земли распространи-ся лесть, а наипаче
же во мнимых духовных. Они же суть яко
скомра-си ухищряют и прельщают словссы
сердца незлобных… (780).

В этом плане бес и становится «игрецом»
‘.

В иных случаях, более редких,
бес представляется в облике свет­ского
щеголя^:И бес блудной в души
на шее седит, кудри бедной раз-чесывает,
и ус раэправляет посреде народа. Силно
хорош, и плюнуть не на ково… (541).
Впрочем, в обличительной литературе
образы шу­та-скомороха и щеголя
сливались².

Национально-демократические
стили литературного языка XVII
в. широко пользуются
приемом смешения церковнокнижного
языка с бытовым просторечием, даже в
его вульгарных проявлениях. Это
про­сторечие иногда как бы соприкасается
с языком крестьянства, но не сливается
с ним, вращаясь преимущественно в сфере
форм фамильяр­но-бытового языка разных
слоев городского населения.

Слово мужик,
например, в языке
Аввакума чаще всего было окра­шено
эмоциональным тоном пренебрежения. И
Аввакум охотно ис­пользует его в своих
презрительных отзывах о «шептунах» и
«волх­вах»: смалодушничав,
она… послала ребенка к шептуну-мужику
(33). Волхв
же той мужик…³
привел барана живова в вечер и учал над
ним волховать, вертя его много и голову
прочь отвертел (34).
При помощи слова мужик
Аввакум нередко
обостряет изображение «все-губительства»
никониан. Например, образ «обруганных»
мучеников вызывает у Аввакума сравнение
с «мужиками деревенскими»: остри­жены
и обруганы, что мужички деревенские
(60). Иногда Аввакум

‘ Ныне
пускай их поиграют с
бесами
теми заодно над Христом, и над Нико­лою
и над всеми святыми с
богородицею
спасом нашим, да и над нами бедными, что
черти над попами —
пускай
возятся. (285)…
всю
невесту Христову разорили. Разорили
римляна, воры… разорили, зело обезчестили.
Бесятся, играют в церкве той. Кой что
ухватил, тот то и потащил (367).

² Ср.:
Фаминииын
А. С. Скоморохи
на Руси. СПб., 1889. Любопытна проб­
лема:
идеологически отрицая скоморошье
искусство, не перенес ли Аввакум
не­
которые его формы в литературу?
В высшей степени любопытно применение
сло­
ва «играть» к Лазарю для обрисовки
его психического состояния после
казни
(отсечения языка): Я на третий
день у Лазаря во рте рукою моею гладил:
ино
гладко; языка нет, а не болит, дал
бог. А говорит яко
и
прежде, играет надо
мною: «Щупай,
протопоп, забей руку в горло-то, небось,
не откушу!» И смех с
ним,
и горе! Я говорю: «Чево щупать? На улиие
язык бросили!» (212).

³ Ср.
также название мужик
в
применении к «темному человеку», когда
ои
«задавил» протопопицу (31).

— 48
—

вкладывает
презрительную кличку мужик
в
речь гонителей: «Вопро­сил его Пилат:
«Как ты, мужик,
крестишься?»
Ср. рядом торжествен­но-книжное
определение профессии этого кожевника
Луки лично от Аввакума: усмарь
чином (62).
Ср. «И без битья насилу человек дышит…
да петь работай, никуды на промысел не
ходи; и верьбы бед­ной в кашу ущипать
збродит и за то палкою по лбу: не ходи,
мужик,
умри
на работе» (182).

Социально-экспрессивная
окраска слова мужик
отчасти
распозна­ется и в таком отрицательном
параллелизме: Бес-от
веть не мужик: батога не боится; боится
он креста Христова (29)’.

Язык
Аввакума лишь в более яркой и художественной
форме отражает некоторые общие тенденции
борьбы за литературные пра­ва народной
речи в XVII
в.
(Ср. приемы смешения церковнославя­низмов
с элементами живой устной речи в письмах
боярыни Моро­зовой, в письмах дьякона
Федора, в переписке дворян Леонтьевых,
отчасти в «Житии» Епифания и многих
других памятниках расколь­ничьей
письменности)².

Кесарь, ты сечешь
врагов удобно. Имя в том делам твоим
подобно.

(Риторика,
§
135)

Итак,
система каламбуров, условных аллегорий,
символов, эмблем теперь органически
входит в смысловой строй высокого
славенского Диалекта. «Обычно есть
мудрости рачителем инем, — писал
иеромо­нах Иосиф Туробойский в
предисловии к «Преславному торжеству
свободителя Ливонии» (1704), — чуждым
образом вещь воображати. 1 ако мудролюбцы
правду изобразуют мерилом, мудрость —
оком ^Яг-Нозрительным,
мужество — столпом, воздержание — уздою
и про­чая бесчисленная. Сие же не мни
быти буйством неким и кичением

… Цит.
по: Шляпкин
И. А. Димитрий
Ростовский и его время. СПб., 1891, с. 175.

₃Стефан
Яворский. Проповеди.
М., 1805, ч. 2, с. 169—170. л О юго-западных
учебниках риторики см.: Булгаков
М. История
Киевской *^каЛеми„.
Киев, 1843, с. 63—65.

Цит. по:
Майков
Л. Н. Очерки
из истории русской литературы, с. 63.

²-Ю81 –
33 —

дмящагося
разума, ибо и в писаниях божественных
тожде видим. Не сучец ли масличный и
дуга, на облацех сияющая, бяше образ
мира?»¹.

Вместе
с тем аллегории, мифологические аксессуары
и образы школьного классицизма смешиваются
с церковнославянской лексикой и
символикой. Правда, они.первоначально
подвергаются некоторым ограничениям.
Так, в переделке Сильвестра Медведева
«стихи Полоц­кого, в которых говорилось
о Титане, Нептуне, Фебе, заменены дру­гими
стихами; выпущены стихи, содержавшие
перечень греческих имен ветров или
говорившие о Фебе. Из всех мифологических
имен оставлено только имя Геркула и то
больше как географический тер­мин»².
Но постепенно эта стилистическая струя
новоклассицизма ширится и становится
характерной принадлежностью «высоких»
сти­лей русской литературной речи³.

Этот
стиль литературного изложения, проникнутый
мертвящим духом схоластического
образования, не был чужд движения и
жизни. Конечно, образно-идеологической
основой стиля служили так назы­ваемое
Священное писание и церковные учители.
Но материал для распространения и
иллюстрации мысли заимствовался часто
из свет­ских источников: ловкость
ритора обнаруживалась в остроумном
сближении религиозной темы с историческими
фактами и сведения­ми из естественных
наук. Той же цели служили и образы
классиче­ской мифологии. Овидиевы
«превращения» пользовались особенной
популярностью. Отвлеченный символизм
и формализм этого-ритори­ческого
стиля наложили неизгладимую печать на
«высокий» слог русской литературы XVIII
в.

Эти своеобразные
принципы условно-риторического выражения
и изображения содействовали развитию
новых жанров русской лите­ратурной
речи. Вирши, драмы, повесть усложняют
процесс смешения церковнославянского
языка со стилями деловой речи’и
ориентирую­щимися на нее
светско-литературными стилями.

§ 6. ПРОЦЕСС РАСПАДА
И ТРАНСФОРМАЦИИ

СТИЛИСТИЧЕСКОЙ
СИСТЕМЫ

ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО
ЯЗЫКА ВСЛЕДСТВИЕ

СМЕШЕНИЯ ЕГО С
СВЕТСКО-ДЕЛОВОЙ РЕЧЬЮ,

С ПРОСТОРЕЧИЕМ И С
ЧУЖЕЯЗЫЧНЫМИ ЭЛЕМЕНТАМИ

Рост значения таких
жанров литературы, как вирши и драмы,
пользовавшихся преимущественно
церковнославянским языком, есте­ственно,
не мог не повлечь изменений в стилистике
церковнославян­ского языка и не мог
не нарушить ранее существовавших
отношений между церковнокнижной речью
и стилями светско-письменного язы-

¹
Цит. по: Пекарский
П. П. Наука
и литература при Петре Великом. СПб.,
1862, т. 2, с. 96*⁷.

Цит.
по: Сильвестр
Медведев. Приветство
брачное, с. 11 —12.

³
См.: С
об олевскии А. И. Когда
у нас начался ложноклассицизм. —
Библиог­раф, 1890, №
1.
Мочульский
В. Н. Отношение
южнорусской схоластики XVII
в.
к ложноклассицизму XVIII
в.—ЖМНП,
1904, № 8.

_
34 —

ка. Рядом
с литературным церковнославянским
языком и во взаимо­действии с ним жил
деловой язык, язык светской письменности’.
Будучи официальным государственным
языком московских приказов и в то же
время приближаясь к разговорной речи
служилого сосло­вия и других слоев
общества, светско-деловой язык составлял
как бы промежуточную сферу между
литературным языком и стилями уст­ной
речи *’. Кроме государственных актов,
законодательных памятни­ков и
технических руководств вроде напечатанной
в Москве в 1647
г. «Книги
ратного строения», на этом языке писались
и некоторые ли­тературные произведения
без особых претензий на «литератур­ность»
— например такие произзедения, как
описание путешествий в далекие страны
*²
или памфлет Котошихина *³
«О России в царство­вание Алексея
Михайловича». В тех же произведениях
не только религиозно-учительного, но и
научного и просто беллетристического
содержания, которые претендовали на
литературность, применялся главным
образом язык церковнославянский, правда
с отступлениями, с примесью делового
языка и просторечия. Однако более или
менее выдержанное употребление
церковнославянского языка придавало
и беллетристическим произведениям
своеобразную «высоту» тона, свое­образную
идеологическую и экспрессивную окраску
торжественности или глубокомыслия,
религиозной морализации или отвлеченного
сим­волизма.

Во второй
половине XVII
в.
под влиянием того соотношения, ко­торое
установилось между церковнославянским
языком и стилями светско-литературного
языка в юго-западной письменности,
постепен­но образуется и в русской
литературе разрыв между употребле­нием
церковнославянского языка и его
значением. Церковнославян­ский язык
начинает применяться к таким предметам
и темам, кото­рые в предшествующей
литературной традиции нашли бы выражение
или в формах делового языка или в формах
просторечия. Это наблю­дение впервые
сделано К. С. Аксаковым. «Язык
церковнославян­ский,— пишет он, —
становится орудием произвольных
вымыслов… поразительно звучат в нем,
резко противополагаясь с его характером
и формами, тривиальные народные и
иностранные слова и выраже­ния, на
которых лежит печать современности…
Этот беспорядок, это странное, будто бы
разрушающееся состояние указывает на
новый порядок, на новую жизнь, уже
ближущуюся и смутившую прежнее
состояние…»²

Повторяется
та же картина социально-языковых
противоречий, которая характерна для
истории украинского языка XVI—XVII
вв.
Например, в русских виршах конца
XVII—начала
XVIII
в.
лите­ратурный язык, переполненный
церковнославянизмами, вместе с тем

‘ О
юридической общественно-политической,
хозяйственной и бытовой тер­минологии
дореформенной Руси см., например: Андреева
А. Н. (ред.).
Термиио-^л°гический
словарь частных актов Московского
государства. Пг., 1922. Материалы Для
терминологического словаря древней
России. Составил Г. Е. Кочин. М.—Л., “”■
Ср.
также: Ларин
Б. А. Проект
древнерусского словаря. М. — Л., 1936.
Аксаков
К. С. Ломоносов
в истории русской литературы и русского
язы­ка— В кн.: Аксаков
К. С. Собр.
соч. М., 1875. т. 2, с. 275.

2*

^г–
35 –

близок
к языку украинских вирш не только по
оборотам и мыслям, но и по построению
рифм. Так, даже Кантемир, быть может
подражая Феофану Прокоповичу, допускает
рифмы Ъ
—
ц, Ъ—ы;
ср.
в Epodos
consolatoria: лиху—
утЬху,
.чЬло—
было,
дЬлы—
унылый; в перело­жении псалма 72-го:
рЬки—
великий,
в мире —
в
вЪрЪ и
т. п.*⁴
Но особенно резко новые формы употребления
церковнославянского язы­ка и новые
формы смешения его со стилями русского
делового и по­вествовательного языка,
иногда с примесью варваризмов,
обнаружи­ваются в языке драматических
произведений.

Так, в
драме «Юдифь» наблюдается грубое
смешение архаичес­ких церковнославянизмов
с вульгаризмами бытовой речи. Например:
«А х и о р. Имянуешь ныне м я милостивым
господином: како же м я в то время
имяновал, егда
мя к дереву привязал еси?

Су сак
им (еде тайно к себе говорит). О! когда
бых его в то ьремя удавил, то бы ныне не
возмогл
так возношатись.

А х и о
р. Что ворчишь
ты,
собако?
Что
ропщешь?
Како сице молчищи, ты скотина, ты осля?
Говори
ты, лютой ворище.

Сусаки
м. Аз неемь
вор, ни осля,
ниже скот, и не е с м ь ни собака и никакой
человек.

А х и о
р. Что же тогда еси?

Сусаки
м. Аз еемь вещь, к а я деревенским
мужиком досаж­дает
пущи
тараканов, но
имяни мне нет»¹.

С другой стороны,
тут же церковнославянизмы сталкиваются
с варваризмами и с формами приказного
языка:

«Сом на
с. Аз бых свиней не коснулся, но красную
деву во изрядном идеянии взял бых.

Моссолом.
Что же бы с нею хотел сотворити?

Со мн а
с. Одежду от нея взяв, про себя бых держал;
но де­ву моему милостивому господину
капитану
дарил
бых.

С е л у
м. Капитаны
и
вси начальники, солдаты
и
вси воинские люди! Послушайте вельможнейшаго
воеводы нашего Олофернова повеления
(бьет на барабане и клич чинит). Утре в
первом часу дни все на Марсово, перед
царскими враты
сущее,
место да собери­тесь, и всяк с своим
ружьем под знамя свое да ставится.
Воевода хощет
сам генеральной
смотр
учинити…

С и с е
р а. О светлая сабля! Радуйся сим вестям,
за не в я щ-щ а я т и честь в крови утупети,
нежели во ржавчине. Прийди, бра­те, д
а днесь
возрадуемся…»²

Любопытно,
что в языке драм конца XVII
в.
можно найти яркие факты приспособления
лексической и фразеологической систем
цер­ковнославянского языка к
западноевропейским языкам, преимущест­венно
к немецкому. Например, «язык пьес
репертуара Грегори (дра­матурга и
режиссера при царе Алексее Михайловиче)
не похож на стиль подьячих XVII
в.:
в них слишком много славянских слов
и

¹Тихонравов
Н. С.
Русские драматические произведения
1672—1725 гг.
СПб.,
1874, т. 1, с. 159.

² Там
же, с. 84—85.

— 36 —

оборотов, употребленных с
толком и кстати»¹.
Между тем акад. Ти­хонравов²
указал, что многие церковнославянизмы
этих пьес являют­ся семантическими
«германизмами», морфологически точными
сним­ками с немецких слов. Так, в пьесе
«Юдифь»: живи благо
(lebe wohl);
отключити
(aufschliessen);
венцы осажденные
(besetzt);
оса­дят пути
стражею; беспохвалъный
народ (unlobliches
Volk); отмшуся _над
сими псами (sich
rachen) и т.п. Ср. сходные
явления в репертуаре Петровского времени
— например в пьесе «Сципио Африкан,
вождь римский, и поглубление Софонизбы,
королевы нумидийския»: счасго-падение
(Gluckfall);
побеждение на обе
стороны висело
(schwebte) и
др. под.³.
Ср. латинизмы в пьесе театра царевны
Натальи Алексеев­ны «Комедия Петра
Златих ключей»:

«П о с о л. Великий княже Петре, царское
величество салтан жалу­ет нас сими
дарами; повелите принять.

Петр. …И виват
припеваю»⁴.

§
7. ВЛИЯНИЕ ЛАТИНСКОГО ЯЗЫКА

Юго-западное влияние несло с собой в
русскую литературную речь поток
заимствований. Правда, профессиональная
лексика еще раньше широко пополнялась
западноевропейскими терминами, кото­рые
приходили вместе с западными художниками,
мастерами, сведу­щими людьми.

В XVI
в. быстро развивавшаяся
в Москве переводная литература
(преимущественно с латинского, немецкого
и польского языков) так­же вела к
заимствованиям иностранных слов, тем
более, что перевод­чиками нередко
были «иноземцы». Но до XVII
в. западноевропеизмы
(если не включать в их число грецизмов)
не играли заметной роли в лексической
системе русского литературного языка
(ср. списки непо­нятных иностранных
слов в старорусских словарях и
азбуковниках)^ В XVII
в. положение вещей
изменяется. «Южнорусская» образован­ность
влечет за собой весь арсенал латинизмов,
укоренившихся в книжной традиции и в
разговорной речи образованных слоев
Юго-Западной Руси. Распространению
латинских слов, оборотов, кон­струкций
содействует усиленная переводческая
деятельность.

О переводной литературе
XVII в.
акад. А. И. Соболевский писал: «Кажется,
что большая часть переводов этого
столетия сделана с ла­тинского языка,
т. е. с того языка, который в то время был
языком науки в Польше и в Западной
Европе. За латинским языком мы мо-

Варнеке
Б. В. История
русского театра. 2-е изд. СПб., 1913, с. 37.

См.:
Тихонравов
Н. С. Русские
драматические произведения 1672—1725 гг.,
т. 1. с. XXI.

Тихонравов
Н. С.
Русские драматические произведения
1672—1725 гг. При­мечания. т. 2, с. 550—554.

См.:
Шляпкин
И. А. Царевна
Наталья Алексеевна и театр ее времени.
— ^в
кн.: ПДПИ. СПб., 1898, вып. 128. с. 8.

Ср.,
например, список иностранных слов,
заимствованных в допетровское ^вРемя:
Булаховский
Л. А. Исторический
комментарий к литературному русско­му
языку, с. 19—20*’.

–
37 –

жем
поставить польский, которым владело
большинство наших пере­водчиков и на
котором часто писали южно- и западнорусские
ученые. В самом конце должны быть
поставлены языки немецкий, белорус­ский
и голландский. Переводов с других языков
Западной Европы мы не знаем, хотя в числе
наших приказных переводчиков были
лю­ди, владевшие французским и
английским языками»¹.

Наконец,
с организацией латинских школ в Москве
знание латин­ского языка распространяется
среди привилегированных слоев
духо­венства, разночинной интеллигенции
и дворян. Латинский язык «причисляется
к лику» коренных языков — греческого
и славянского. Таким образом, латинский
язык как бы подготовляет путь влиянию
национальных литературных языков
Западной Европы. Высшие слои населения
Московского государства «языку латинскому
в то время старались придать особенную
политическую значительность и назы­вали
его языком «единоначальствия», т. е.
языком, напоминавшим цветущие времена
римской монархии»².
Ф. Поликарпов в предисло­вии к своему
«Лексикону» писал о латинском языке:
«Латинский диа­лект ныне по кругу
земному паче иных во гражданских и
школьных делех обносится».

Вместе
с тем латинский язык в сфере церковной
жизни становится проводником идеологии
католицизма, его догматики, его
церковно-политических идеалов. Все это
создает почву для сближения русского
литературного языка с западноевропейскими
языками. Из латинского языка входит в
русский литературный язык целый ряд
школьных и научных терминов, например
в области риторики: орация,
ексордиум (начаток,
вступление), наррация
(повесть),
конклюзия
(конец,
за­ключение), аффект,
конверзация, фабула (басня)
и др. под.; в обла­сти математики:
вертикальный,
цыркулъ, субстракция, адиция, нуме­рация,
мультипликация (ср.
в учебных тетрадях Петра I³),
инстру­менты
математецкие и
др.; в географии: глобус
или
глоб
армиляр-ный⁴и
др.; в астрономии: деклинация,
минута, градус и
т. п.; в ар­тиллерии и вообще военном
деле: дистанция,
фортеция и
др. Много слов относится к сфере
«юриспруденции»,
административного
устрой­ства и гражданского «обхождения»:
апелляция,
капитулы, персона, инструкция, гонор,
церемония, фамилия, фортуна, форма,
фундамент (см.
словарь Ф. Поликарпова) и др. Вообще
гражданский язык выс­ших слоев в его
деловом и общественно-бытовом употреблении
начи­нает склоняться к латинским
словам.

Очень
интересны указанные акад. А. И. Соболевским⁵
в одном переводе XVII
в.
лексические и фразеологические кальки,
снимки с латинских слов и выражений:
перескок (transfuga),
сиречь
изменник;

¹ Соболевский
А.
И. Переводная
литература Московской Руси
XIV—
XVII
вв.
СПб., 1903, с. 50.

²Смирнов
С. К. История
московской Славяно-греко-латинской
академии,
с.
82.

³ Письма
и бумаги Петра Великого. СПб., 1887, т. 1.

⁴ Там
же, с. 26.

⁵ См.:
Соболевский А.
И. Переводная
литература Московской Руси XIV
—
XVII
вв.,
с. 126.

— 38
–

небесное
знамя (signum,
знак
зодиака). Ср. также такие новообразо­вания
XVII
в.
как междометие (interjectio),
наклонность
(inclinatio),
хранить
молчание (silentium
servare) и
т. п. Любопытно, что в эту эпоху и греческие
слова, раньше усвоенные русским языком
в «еллин-ской» форме, латинизируются,
меняя свой фонетический облик, а иногда
и ударение, например: цикл,
центр (вместо
кентр),
академия (вместо
акадимйя
—
см. словарь Ф. Поликарпова) и т. д. Помимо
лексики и семантики влияние латинского
языка повело к изменению синтаксической
системы русского литературного языка.
Новый поря­док слов, конструкция
предложения и периода с глаголами на
конце, отдельные обороты вроде accusalivus
cum infinitivo (вин.
с инфинити­вом), nominativus
cum infinitivo (нм.
с инфинитивом) и др. укрепились в русской
литературной речи конца XVII
в.
под воздействием латин­ского языка.

§ 8. ПОЛЬСКОЕ ВЛИЯНИЕ
В СРЕДЕ ДВОРЯНСКОЙ АРИСТОКРАТИИ

Влияние
латинской культуры усиливалось и
подкреплялось рас­пространением
знания польского языка в кругах русского
дворянства. Среди русского дворянства
в XVII
в.
в период польской интервенции растет
интерес к польскому языку и польской
культуре, искусству ‘. В придворном и
аристократическом быту развивается
«политесе с ма­неру польского». В
русский литературный язык, в разные его
стили решительно вторгаются польские
слова и обороты. Появляются в большом
количестве переводы с польского языка,
переполненные по­лонизмами. Польский
и латинский языки входят в обиход
дворянской аристократии. «Заимствование
форм польского общественного быта
повлекло за собой перенесение целой
атмосферы понятий, выработан­ных в
польском шляхетском обществе, и усвоение
привычек шляхет­ского общежития»².

К концу
XVII
в.
знание польского языка является
принадлеж­ностью образованного
дворянина.

Инок
Авраамий так писал об этом «Христианоопасном
щите ве­ры»: «Мнози ж ныне, гордостию
превознесшись, языком словенским
гнушаются, в немже крестишася и сподобишася
благодати божия, иже широк есть, и
великославен, совокупителеп и умилен,
и совершен паче простого и лятцкого
обретается»³.
Элементы западноевропейских
языков—латинского и польского—не
только проникают в систему Церковнославянского
языка, но содействуют секуляризации,
«обмир­щению» славянизмов. Изданный
в 1670 г. (при царе Алексее Михай­ловиче)
«Лексикон языков польскаго и славенскаго»
так определял внутренние отношения
польского и «славенского» языков: «Из
едино­го славенского языка бе разность
языков и помешапия множество

¹
См.: Шляпкин
И. А. Димитрий
Ростовский н его время, с. 58—92.

Левиикий
О.
И.
Основные
черты внутреннего строя западной русской
Церкви XVI
и
XVII
вв.—
Киевская старина, 1884, вып. 8, с. G40.

Материалы для истооии
раскола за первое время его существования/Под
Ред. Н. Субботина. М., 1885, т. 7, с. 14.

–
39 —

(глаголю и польского)
удаляющегося отца своего природства,
славы славнейшего древнего славенского
языка, въмещением латинского и французского
и прочих языков… Но слово славепско
явственно и во ухитровании познаваемо,
и сея ради вины написах лексикон прежде
польским, по нем славенским языком, да
прочитающии их или прево-дящии из тех
языков уведят силу ко уразумению
правописательства и положений речения,
в коем языце како имать быти согласие,
в об­щую пользу обоих в единстве
народов»¹.
Таким образом, польский язык осознается
как европеизированная разновидность
славянской речи.

Полонизмы получают широкое
распространение, особенно в дво­рянской
среде, являясь составным элементом не
только литературно­го, но и бытового
словаря высшего общества. Тут и чисто
польские слова, вроде вензель,
место (город), квит,
особа, поспольство, опека, пекарь, писарь,
весняк (в «Великом
зерцале»: wiesniak
— простолю­дин,
селянин), допоможение
(Котошихин), мешкать,
гарнец и др., и польские
образования от немецких корней, например:
бляха, кухня, рисунок,
рисовать, мусить и т.
п., и польские кальки немецких слов:
духовенство
(Geistlichkeit),
правомочный
(rechtskraftig),
мещанин (Burger),
обыватель (Bewohner),
право (в
значении jus;
немецкое Recht)
и др., и слова
общеевропейские в польском фонетическом
об­личье, вроде аптека,
пачпорт, музыка, папа и
др., и латинизмы в польской переработке:
суптельный, маестат,
оказия, персона, приват­ный, презентовать,
мизерный, фортеца (крепость)
и т. п.

Польское влияние сказалось
на синтаксической системе русского
литературного языка, придав некоторым
словам новые формы управ­ления, вызвав
новые формы словосочетания (см. следующую
главу)².

§ 9. СЛЕДЫ СРЕДНЕВЕКОВОГО ФЕТИШИЗМА
ПЕРЕД

«СВЯЩЕННЫМ ПИСАНИЕМ» В СФЕРЕ

ЦЕРКОВНОКНИЖНОЙ РЕЧИ

Новые, европейские тенденции в составе
церковнославянского языка разрушали
цельность его семантики, колебали
образно-идеоло­гические и
религиозно-мифологические основы его
смыслового строя. Для старорусского
книжника из среды духовенства и феодальной
знати не только литературное изображение,
но и бытовое пережива­ние мира в
религиозном аспекте было подчинено
образам и символи­ческим схемам
церковной мифологии. Все формы языка,
вплоть до грамматических категорий,
понимались и толковались как непосред-

¹ Цит.
по: Библиотека Московской синодальной
типографии. М„ 1899, вып. 2.
Сборники и
лексиконы. Описал Валерий Погорелов,
с. 101 —102.

² Заслуживает
чнимания мысль Gimnar
Gnnnaisson (Recherches syntaxiques
sur la decadence de l’adjectif
nominal en Slave. Paris, 1931),
что украинско-
польскому влиянию в
XVII
—
начале XVIII
в.
обязаны своим появлением в со­
ставе
сказуемого, содержащего вспомогательный
глагол или вообще глагол с ос­
лабленным
вещественным значением, формы членных
имен прилагательных
(вроде сколь сегь
богатый).

§ 4. ЛИТЕРАТУРНЫЙ
ЯЗЫК ТАК НАЗЫВАЕМОЙ

ЮГО-ЗАПАДНОЙ РУСИ
И ЕГО ВЛИЯНИЕ

НА РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ
ЯЗЫК

Так
называемая Юго-Западная Русь становится
во второй поло­вине XVII
в.
посредницей между Московской Русью и
Западной Европой и русский литературный
язык подвергается сильному влия­нию
украинского литературного языка
(церковнокнижного, светско-делового и
художественного). Социальные и
культурно-исторические причины этого
смешения языков очень сложны. В
Юго-Западной Руси (Белоруссии и Украине)
шляхта раньше начала переживать процесс
европеизации. Порожденное политическим
гнетом Польши влияние
польского
языка,
которое
в
XVI—XVII
вв.
стало
укреп­ляться
среди высших слоев русского дворянства,
здесь раньше и глубже пустило свои
корни. В борьбе с католичеством духовенство
здесь овладело высокой филологической
культурой латинского Запа­да. В системе
школьного обучения латинский язык
постепенно зани­мает главнейшее
место, соответственно тому уважению,
которым он пользовался во всех европейских
училищах. Кроме того, в Юго-За­падной
Руси трудно было обойтись без него и в
гражданском быту— при политической
зависимости от польского правительства,
стремив­шегося к насильственной
ассимиляции украинского и белорусского
населения с поляками, при засилье
католической пропаганды.

И церковнославянский
язык, попав в сферу западноевропейской
цивилизации, испытал здесь более сильное
воздействие со стороны светско-деловых
и литературно-художественных стилей
речи образо­ванных кругов общества.
Однако из украинского литературного
язы­ка заимствовались в русской
литературной речи не столько особен­ности
украинской национальной речи, которые
с высоты московских великодержавных
позиций казались русскими провинциализмами,
сколько формы литературного выражения,
созданные в Юго-Запад­ной Руси на
основе церковнокнижной письменности
или усвоенные из латино-польской
культуры.

Но прежде чем
описывать изменения в русской литературной
речи под воздействием украинской
литературной традиции, необхо­димо
уяснить внутренние социально-языковые
процессы в жизни ук­раинского
литературного языка и познакомиться с
теми новыми си­лами, которые вступали
в историю русского литературного языка.

Юго-западный
литературный язык XVII
в.
имел сложное прош­лое. Для истории
русской литературной речи важны лишь
некоторые Моменты этого прошлого. Прежде
всего церковнославянский язык так
называемой Юго-Западной Руси впитал в
себя конструктивные внутренние формы
латинского языка, языка средневековой
западно­европейской религиозно-философской
и научной мысли, а для Поль­ши— вместе
с тем — языка администрации и суда.
Грамматика, особенно синтаксис и
риторика, которые были осью литературности,
здесь с XVI
в.
подверглись сильному латино-польскому
влиянию. «о области красноречия светского
и духовного, — пишет К. Харлам­ову,—латинское
влияние выразилось прежде всего
в случайном

– 25 –

заимствовании нашими
школьными, церковными и полемическими
ораторами чуждых греческой риторике
фигур и в привнесении поль­ских и
латинских слов и выражений, а затем, под
влиянием латин­ских учебников риторики
и сборников иноверных проповедей,
пере­шло в полное подражание всем
приемам той в высшей степени искус­ственной
и изысканной речи, которая даже в те
времена вызывала неодобрение со стороны
представителей греческого направления
в красноречии. В проповеди библия и
«творения св. отцов» стали де­лить
свой авторитет с авторитетом философов
и светских ученых, рядом с библейскими
сказаниями начинают фигурировать
историче­ские и даже мифологические,
и святые и священные лица ставятся рядом
с древними богами и героями. Интерес
содержания сменяется интересом формы
и светской учености, направленной к
тому, чтобы поразить слушателя:
поучительность уступает место
занимательно­сти ‘. «Из Польши шли
сказанья, вирши, панегирики, ламенты и
дру­гие сочинения с их затейливыми
заглавиями и запутанными аллего­риями».

Нельзя отрицать
большого участия греческого языка,
вообще кизанТийскон богословской и
литературной культуры в организации
юго-западно-русского церковнописьменного
языка. Но круг действия византийского
просвещения был здесь уже, чем в Москве.
Оно не только ограничивалось областью
церковно-культовых и научно-бого­словских
интересов, но и в этой сфере делило свой
авторитет с латин­ским языком.

С другой
стороны, правовые и научио-образовательные
функции латинского языка побуждают
держаться за него как за орудие
адми­нистрации юго-западную—украинскую
и белорусскую — шляхту. Сильвестр
Коссов*¹
в своей книге «Ex
legesjs abo danie sprawy о
szkofah
Kiowskich i Winnickich» (1635)
рисует такие бытовые сцены: «В Польше…
латинский язык наиболее успевает. Поедет
бедняга ру­син на трибунал, на сейм,
на сеймик, в уездный городской или
зем­ский суд, — bez
laciny pfaci winy. Ни
судьи, ни стряпчего, ни ума, ни посла.
Смотрит то на того, то на другого,
вытаращив глаза, как кор­шун. Не нужно
нас побуждать к изучению греческого
языка: стара­емся и о нем при латине,
так что, бог даст, он будет у нас для
цер­ковного употребления, а латина —
для судебных нужд (Graeca
ad chorum, a latina ad forum)…»

«Латинский
язык был в старинной Польше языком
церкви и школы, языком гражданских и
церковных понятий, поэтому он вхо­дил
в самое существо польского общежития,
составляя необходимую приправу польской
речи в кругу сколько-нибудь образованных
лю­дей»².
«Синонима славеноросская» XVII
в.,
изданная П. Житецким’, дает довольно
отчетливое представление о тех словах
и понятиях, которые входили в структуру
украинской светско-деловой, а отчасти

¹ См.:
Харяампович
К. В. Борьба
школьных влияний в допетровской
Руси.

Киев, 1902, с. 22—23.

²Житецкий
П. И. Очерк
литературной истории малорусского
наречия а
XVII
в..
с. 9—10.

³ В
приложении к названному труду.

— 26 —

церковнолитературной
речи из языка латинского (как
непосредст­венно, так и через посредство
польского языка)*².
Это, во-первых, слова официального стиля,
делового и юридического языка: апелля­ция,
гонор, декрет, депозит (поклад),
деспект (укоризна,
у к о-оение,
бесчестие,
оклеветание,
хула, хуление,
глум­ление),
инквизиция (истязание
выны),
канцелярия, квестия, _кляуза,
контентую, корона, короную, мандат,
мЪзерия (окаянство,
бедность),
мизерный, оказия (извет,
явление,
кичение),
патрон,
персона, под претекстом, полиция
(гражданство),
пос-сесию держу, секрет, термен (устав,
п ре д е л), тумулт, турбатор, фундамент,
церемония и др. под. Во-вторых, это слова
с ученой ок­раской, из риторики нли
из научной и Технической терминологии,
переходившие в общий письменный и
бытовой интеллигентский язык: аффект
(страсть,
причастие,
движение
сердечное),
доктор,
конституция (состояние),
литера (письмо),
натура, оратор, орация, палац (палата),
помпа, суптелный (восперен,
тонкий,
Тонченый),
форма (образ,
вид), фЪгура (об­раз) и т. п. В-третьих,
это слова школьные, например вакация,
бур­са и т. п.

Правда,
на Украине громко раздавались в XVII
в.
и голоса про­тивников латино-польской
культуры. Борьба против угнетателей-по­ляков
сопровождалась распространением вражды
к польскому «про­свещению». Составитель
«Зерцала духовного» (около 1652 г.) ука*
зывал на распространение «пакости
душевредной»: многие «словен­ским
смиренным языком гнушаются и от чужих
возмущенных вод, наблеванных прелестью,
лакоме напаяваются». Но эти голоса не
де­лали музыки. Да и трудно было
угнетенному народу бороться с влиянием
латинского и польского языков, которые,
входя в систему насильственной полонизации
страны, составляли неотъемлемый эле­мент
«шляхетской» культуры на юго-западе.

Латинский
язык как церковный, административный
и научный язык Польского государства
определял в значительной степени и
смысловые формы польской речи, по крайней
мере некоторых ее стилей, «пестревших
латинизмами». С середины XVI
в.
в Польше родной, национальный язык
начинает становиться языком литерату­ры,
законодательства, администрации.
Возрождение национального польского
языка не могло не отразиться и на
отношении к нему юго-западной русской
аристократии. Уступая культурно-политическому
Перевесу Польши, белорусское и украинское
дворянство желало во всем походить на
дворянство польское, воспринимая его
язык, нравы, формы общежития, усваивая
склад польских умственных интересов и
нравственных понятий. Вследствие
сильного влияния общественно-бытовой
речи и светско-деловых стилей письменного
языка на цер­ковнославянский язык,
некоторые жанры украинского
церковнолите-ратурного языка пестрели
не только латинизмами, но и полонизмами.

Итак, на юго-западе
церковнославянский язык, сблизившись
с латинским языком, проникся идеологическими
элементами западно­европейской
католической культуры. Кроме того, здесь
церковносла­вянский язык подвергся
более глубокому воздействию стилей
обще-

— 27
–

ственно-бытового
и светско-делового языка образованного
общества. А эти стили, при всей сложности
их социальной дифференциации, слагались
из различного соединения трех основных
этно-лингвисти-ческих элементов (не
считая церкоьнославянизмов): из
украинизмов, латинизмов и полонизмов.
«Обмирщение» церковнославянского
язы­ка имело своим антитезисом
расширение литературно-бытовых функ­ций
церковпокнижной речи. Украинские
писатели «употребляли иног­да
церковнославянский язык в сочинениях
такого рода, которые требовали речи
более простой и естественной. Так, Петр
Могила *³
в
собственноручных записках своих говорит
о предметах и явлениях обыденной жизни
тем самым языком, на котором написаны
им же составленные церковные песнопения
и каноны». Например: «В граде Белоцерковском
Яну Пикгловскому родися дщи. По обычаю
же ба­ба, вЪсприемши отроча, пупок
уреза, но недобре связа. Не внемши ж се
бабе, положи отроча в корытце, об нощь
же кровь из отрочате те-чаше пупком,
кровию же исплыв, умираше»¹.
Ярким социальным контрастом этой
славянизации бытового языка было
демократическое «выворачивание»
Евангелия и Псалтыри «простым языком»:
«прос­тая мова», «простейший и
подлейший» язык противопоставлялся
речи «панского» и «духовного стана».

Те же
социальные причины, которые изменили
структуру и функ­ции церковнославянского
языка, привели к латинизации и полониза­ции
украинского и белорусского шляхетского
светско-литературного языка, сложившегося
на почве деловой речи, но впитавшего в
себя значительное количество
церковнославянизмов. Иллюстрацией
мо­жет служить отрывок из вирш Берынды
(книга «На рождество…», 1616)*⁴,
язык которых, по словам акад. В. Н. Перетца,
«представля­ет как бы середину между
церковнославянским и деловым
западно­русским»:

Христос
збавител ныне с панны нарожоный
От
бога отца ведлуг тела увелбеиый
Ныне
в верных щасливе нехай завитает. И
радос в сердцу каждого з нас проквитает²

Этот
светско-литературный язык при несколько
большей близости к народным украинским
и белорусским основам, чем язык
церковно-литературный, был также пропитан
латинскими, а особенно поль­скими
элементами. На этом светско-литературном
языке писались научные, публицистические,
беллетристические произведения, вирши
и драмы. Вот эти-то церковнокнижные и
светско-литературные стили Юго-западной
Руси стали во второй половине XVII
в.
оказывать сильнейшее влияние на
литературный язык Московского
государ­ства.

¹
Цит. по: Житецкий
П. И. Очерк
литературной истории маорусского
наре­чия в XVII
в.,
с. 38.

^г
Перетц В. Н. Историко-литературные
исследования и материалы, т. 1, с. 80.

–
28 –

§ 5. УКРАИНСКИЕ СТИЛИ

ПЕРКОВНОЛИТЕРАТУРНОГО
ЯЗЫКА НА МОСКОВСКОЙ

ПОЧВЕ И ИХ ВОЗДЕЙСТВИЕ
НА РУССКУЮ

ЛИТЕРАТУРНУЮ РЕЧЬ
ВЫСШИХ СЛОЕВ ОБЩЕСТВА

Воздействию украинской
литературной речи подвергаются преж-всего
те стили московского церковнославянского
языка, которые были связаны с
«витийственными» жанрами проповеди,
полемичес­кой, богословско-теоретической
и публицистической литературы. Ко­нечно,
юго-западная стилистическая традиция
в кругах московского дворянства и
столичного духовенства приспособлялась
к нормам рус­ского литературного
языка, освобождаясь от наиболее чуждых
ему форм, слов и оборотов. Интересна,
например, та сложная работа, которая
произведена Симеоном Полоцким над
«славянизацией» сво­его стиля, над
очищением его «от варваризмов литературного
языка Западной Руси и от провинциализмов
родного края». Достаточно сравнить язык
вирш Симеона Полоцкого до приезда его
в Москву и язык московских его произведений,
чтобы убедиться в глубине и значительности
этой чистки.

Вот отрывки из
«приветственных вирш», написанные
Симеоном Полоцким в бытность учителем
полоцкой богоявленскои школы (1659):

Дай абы
врази
были побсжденны, Пред
маестатом
его
покореины! Сокруши
ложных людей выя, роги, Гордыя враги
наклони под ноги… Покрый покровом град
сей православный, Гды
обретает
тебе скраб
твой
давный ‘.

Таким
образом, здесь редкий стих не содержит
украинизма, по­лонизма или латинизма.
Но относительно чистый церковнославян­ский
язык, конечно, не освобожденный вполне
от украинизмов юго-западно-руссизмов)
и полонизмов, наблюдается у Симеона
Полоц­кого в «Рифмологионе»,
«Месяцеслове». Характерно, что, по
свиде­тельству Генриха Вильгельма
Лудольфа, с именем Симеона Полоцкого
соединялось представление о преобразователе
русской церковнокнижной речи, стремившемся
к ее упрощению².

Таким
образом, юго-западные стили
церковнолитературного язы­ка на
московской почве русифицируются. В них
сокращается количе­ство белорусизмов,
украинизмов и полонизмов. Показательны
изме­нения, которые вносил Сильвестр
Медведев в вирши Симеона Полоц­кого.
Прежде всего устраняются явные словарные
украинизмы и °лонизмы, например:
поправляются едно, една
и
т. п. на
одно,
одна;

v,
,_itUht.
по:
Майков
Л. Н. Очерки
из истории русской литературы XVII
и
^AVHI
столетий,
с. 9.

2
г
‘

«->н
по
возможности воздерживался от
употребления более трудных сла-

ских выражений,
чтобы его легче было читать и
понимать, и все же язык у

(vul
Л.^лавянский
и много таких слов и выражений,
которые непонятны массам

–
29 –

як на
как;
тминны тмами збогатити на
вящще
много украсити и
т. п Затем исключаются те синтаксические
конструкции, которые, по-ви­димому,
пользовались более широким распространением
в украин­ской литературной традиции,
чем в русской, «московской»: второи тв.
пад. при глаголе заменяется вторым вин.:
царя
и
бога
вместо
царем
и
богом
при
глаголе избрал
ecu;
формы
наречия и дееприча­стия предпочитаются
формам обособленного употребления имен
при­лагательных и причастий: юже
(молитву)
твориши
слезне —
вместо слезен;
аз что принесу, ничтоже убо таково имуще,
нищ инок суше (вместо
имущий,
сущий)¹и
др. под.

Те же
тенденции продолжают обнаруживаться
в русском литера­турном языке начала
XVIII
в.
Сходные наблюдения, например, мож­но
сделать изучая «обрусение» языка
Димитрия Ростовского. Слова: персона,
казнодей, куншт, оказия заменены
словами: лице,
учитель, образец, случай; слова:
мовити,
ховати, дяковати, зробити, розмова,
покора и
т.п. заменены словами: глаголати,
хранити, благодарити, делати, разговор,
и
пр. В славяно-русском тексте «Слова на
день Троицы» Димитрия Ростовского
встречаются слова: азарничество,
господин, кладовая, шея, собственный,
спрашивать вместо
украин­ских слов, стоящих в украинском
тексте: гвалство,
господарь, скри­пя, шия, власный,
спитати. Изменение
национального колорита речи особенно
разительно было при смене союзов. «Союзы:
абы,
аж, але, альбо, гды, еднак, же, як, хочъ,
щс заменены
союзами: дабы,
а, но,
или,
когда и внегда, однако, яко, аки, аще,
хоть, еще»².
Конечно,
соот­ветствующим же поправкам
подвергались и орфография и граммати­ческие
формы.

Однако
не все особенности украинского
литературного языка вытравлялись.
Семантика, синтаксис, фразеология,
приемы ритори­ческого построения
сохраняли отпечаток иной речевой
культуры. Подвергаясь «славянизации»
и чистке от варваризмов, «украинские»
стили русского литературного языка
сами влияли на московскую ли­тературно-языковую
традицию. На силу этого влияния указывают
и правительственные распоряжения начала
XVIII
в.
об устранении украинизмов как из
письменной деловой, так и из
литературно-книж­ной русской речи.
«Издатели церковных книг», — говорит
П. И. Жм-тецкий, — особенно заботились
об «орфографии, сиречь правописа­нии
и правоверии великороссийском правильном,
по учению грамма­тистов и любомудрецов
в училищах издревле обдержимом», поэтому
заменяли они «малороссийские примрачные
речения обыкновенными», заботились о
том, чтобы «никакой розни и особого
наречия не было». Но это был правительственный
режим «великодержавной» русифи­кации,
обусловленный временными политическими
причинами и в общем мало мешавший
культурному воздействию юго-западной
пись­менности на литературные стили
русского языка.

¹ См.:
Сильвестр
Медведев. Приветство
брачное, поднесенное царю Федору
Алексеевичу
18 февраля 1682 года. Харьков, 1912, с. 10—11;
ср. также: Дуй’
ново
И.
Н. «Приветство
брачное» Сильвестра Медведева.— В кн.:
ИОРЯС. СПб.,
1904, т. 9, кн. 2, с. 303—350.

²Житеи,кий
П. И. К
истории литературной русской речи в
XVIII
в.,
с. 1?-

— 30
–

Если
фонетико-морфологические и лексические
особенности укра­инского просторечия
не находили себе твердой опоры в русской
лите­ратурной речи (ср., однако
многочисленные украинизмы в языке
проповедей и в лирическом стиле)¹,
то семантико-фразеологические

синтаксические
формы юго-западного литературного языка
оказали сильное влияние на русскую
литературную речь конца XVII
в.
Так,

синтаксисе начинают
укрепляться идущие из юго-западной
литера­туры формы латинского
словорасположения. Например, в письмах
Сильвестра Медведева характерны такие
латинизированные конст­рукции с
глаголом на конце предложений: «…Яко
сухая неплодная земля дождем на
богатоплодие прелагается и гобзовательное
добро-плодие произносит, сице гласом
твоего преподобия в человецех
не-плодствующаяся добродетель на
всетучное благоплодие претворила-ся.
и выну пребогато возрастая и плодами
покаяния в насыщение жаждущим душам
процветая и цветов благовонием смрад
в совестех лежащей иссучая, н яко от
благотучных и здравых пищей благоговен-ство
во человеческих сердцах умножалося,
страх божий распростра­нялся, вера
расширялася, надежда укреплялася,
милосердие мощь свою воспринимало, суд,
правда и милость, мир и любовь непритвор­ная
в целости, пребывали, хвала и служба
божия в церквах всюду громогласилися»
.

Признаки
латинской конструкции содержит в себе
и синтаксис предисловия к «Великому
зерцалу», написанного, по словам проф.
П. В. Владимирова, тем литературным
языком, который выработал­ся в
«славяно-греко-латинских школах»:
«…Пиитове, или творцы книг, приличное
по коемуждо сочинению книзе имя даяху,
яко же и видете есть. Ибо преподобный
Максим подобием яко пчела от раз­личных
во едино собирает и мед устрояет,
божественного писания от различных
ветхаго и новаго заветов книг и богоугодных
мужей по­учений, книгу сочинив, пчелою
нарече, такоже ин некто боголюбивый
муж, якоже зрим в чувственных вертоградах
различная богоплодо-иосная древеса,
веселящая видение, услаждающая вкушение
и тво­рящая тень ко прохлаждению и
многие сладкоуханные цветы благо­вония
издающие и различные зелия и корения,
ко врачеванию, и иным в житии человеческом
потребам приличные, тем же образом и
оный из многих различных богодухновенных
писаний и восточныя и западныя церкве
учителей повествований премудре и чинне
собрав, вертоград нарече, подобие и сей
творец сих повестей и прикладов Духовных
книгу зело в лепоту «Зерцало великое»
нарече, ибо зряй ^ея
в зерцале белость или черность лица
своего усмотряет, или ин некий порок
удобно познает…»³

Ьще один
пример для сравнения — из сделанного
Карионом Исто-^миным
перевода книги Юлия Фронтина *²
о ратном искусстве (1700): *^Ульвий Нобилиор
егда противно самницкому воинству
великому и

₂
См. примеры во 2-й главе, §
17.
П лги,
лъвестр
Медведев. Письма.
Сообщение С. Н. Браиловского. —
В кн.:. “4ПИ СПб.. 1901. вып. 164, с. 25-26.

Владимиров
П. В. «Великое
зерцао». М., 1884, с. 53.

— 31
–

благополучением
счастия гордому с невеликим полком
творити име притвори яко бы един полк
неприятельский к нему придатися и пр_и‘
ложитися имел, и дабы своих в том утвердил,
тем болше у полковц_и
ков
и ротмистров и началнейших сребра и
злата отдания в вещи мздь совещанныя
незаймова».

По мнению
С. Н. Браиловского, язык этого буквального
перевода «везде выдержанный литературный
язык того времени»¹.

Приспособление
синтаксической структуры высокого
слога к у_к.
раино-латино-польской конструкции
сопровождалось изменениями системе
значений, в лексике и семантике русской
литературной речи Характерен процесс
морфологического и семантического
приравнения церковнославянских слов
к соответствующим латинским терминам
у
понятиям,
протекавший под непосредственным
влиянием юго-запад­ной книжной
литературно-языковой традиции. Например,
в замет­ках Сильвестра Медведева:
«conlemplatio
—
безмолствие
или
наипаче богомыслие,
speculatio—
зрение…
actus
—
делание,
habitus
—
имство
т.
е. утвержденное того дела обыкновение»^.
Необходимо заметить что на юго-западе
была уже в XVI—XVII
вв.
проделана некоторая работа по освоению
и переводу латинской философской
терминоло­гии. Любопытны, например,
церковнославянские соответствия
фило­софским терминам в переведенной
с латинского языка «Физике» Аристотеля
с комментарием (рукопись XVII
в.):
actu
—
действом;
affectio
—
страсть; composito
—
сложение;
continuum
—
целое;
contradic-tio
—
противоречение;
essentia
—
сущность;
modus
—
наклонение;
non-sens—
небытность;
subiectum
—
подлежащее;
substanti
—
существо³.

Но
особенно сильно было воздействие на
русский литературный язык конца XVII
в.
юго-западной риторики (ср. «Ключ разумения»
Иоаникия Галятовского)*³.

В
публицистических, церковнополемических
и художественно-ли­тературных стилях
русской книжной речи укрепляются
своеобразные формы отвлеченного
символизма, аллегорического изложения,
изыс­канных параллелей и сравнений.
«Символы и эмблемата»*⁴,
приемы каламбурного сочетания слов
придают своеобразный оттенок смысло­вой
игры, риторической изощренности
церковнокнижному языку и ломают его
семантику, придавая ей «светский»
характер (см. «Ключ разумения»). Игумен
Иннокентий Монастырский писал Мазепе
в де­кабре 1688 г.: «Пречестного монаха
Медведева веру, труды, разум хвалю и
почитаю… Я того пречестного Медведя
не от медведя зверя, но от ведомости
меда походити сужду…», а самому Сильвестру
в пись­ме от 9 февраля 1689 г. признавался:
«Если б я писал к Лихудам, то сказал бы:
для вас Сильвестр не Silvester,
но
sol
vester (солнце
ва­ше.— В.В.)».
Сторонники
греческой партии, издеваясь над МеДВ^е*
девым и следуя тому же приему этимологизации
имени, ставили имя Сильвестр в связь с
латинским silva
—
лес: «Еже толкуется лесны»

¹Браиловский
С. Н. Один
из «пестрых» XVII
столетия,
с. 347.

² Цит.
по: Прозорпвский
А. А. Сильвестр
Медведев, с. 160.

³Зубов
В. П. «Физика»
Аристотеля в древнерусской книжности.
— Изв. •”
СССР. Отд. ОН. 1934, № 8.

— 32
–

_йдц
дикий, лепо убо сего Сильвестра нарицати
от имени или прозва­ния его: дикий,
или леший медведь»¹.
Любопытны каламбуры в про­поведи
митрополита Стефана Яворского *° по
поводу взятия Шлис­сельбурга, прежде
называвшегося Орешком (Снейтембург),—калам­буры,
основанные на острбте самого Петра I
о
разгрызенном Ореш­ке: «О Орешек
претвердый! Добрые то зубы были, которые
_сокрушили
тот твердый Орешек. Бывает часто так
твердый орех, 0ко нужда есть на сокрушение
его каменя. Твердый был и сей орех,
фортеца прекрепка, не только стенами,
валами, пушками, всякою стрельбою и
бронями вооружена: но наипаче самым
естеством, самым естественным положением,
самым неприступным островом, самыми
быстрыми водами отвсюда окружаема.
Зубов сей Орешек и прекреп-ких не боялся,
зубы первее надобе было сокрушити,
нежели Орешек, й невредим бы пребывал
доселе, аще бы сицевую твердость
твардей-ший не поразил камень. А камень
не иный только, о нем же глаголет истина
Христос: Петре! ты еси камень. Ныне же
Снейтембург нари-цается Слисембург, то
есть Ключ-город, а кому же сей ключ
достал­ся: Петрови Христос обещал
ключи дати. Зрите убо ныне, коль пре-славно
исполняется обещание Христово»².

Это
риторическое правило об изобретении
доказательств через истолкование
семантики имени, обозначающего главный
предмет ре­чи (см. у Симеона Полоцкого
в «Жезле правления» подробное изъяснение
этого заглавия)*⁶,
было тесно связано в юго-западной
риторике с приемами звуковой игры,
каламбура ^tf.
Например,
в «Вен­це веры» Симеона Полоцкого,
написанном, по-видимому, в качестве
пособия при учебных занятиях в царских
палатах, читаем: «О смер­ти, коль горка
память твоя! Горка — яко ты сладость
нашу Исуса умертвила еси. И горкою желчию
прежде напоила еси паче вод мер-ры, чесо
ради мерзска еси всякому человеку» и
т. п. * Ср. отголоски этого приема даже в
«Риторике» М. В. Ломоносова, например в
ис­толковании имени кесарь
от
латинского caedo
—
секу
(Caesar):

– 16 –

примут
же укрестованного,
согласующееся
греческому сущему»’ / ‘ _е
форма укрестованного
вполне
соответствует греческому тексту).

«Еллино-славянские»
стили русского литературного языка
XVII
в.,
по определению переводчика Феодора
Поликарпова*³,
отли­чались «необыкновенною
славянщизною»².
В них культивируются «высота словес»
и «извитие словес»³,
т. е. преобладают торжествен­ные,
нередко искусственно составленные
слова (ср. например, при­страстие
«еллинистов» к сложным словам типа:
разнопестровидный,
пазумоподательный, верокрепительный
и
т. п.—у Ф. Поликарпова: рикохудожествоватъ,
адоплетенный, телъцолияние и
др. — у Епифа-_Ния
Славинецкого; гордовысоковыйствовати,
всевидомиротворокруж-ная и
т. п. — у Кариона Истомина)⁴,
риторически изощренные, цве­тистые
фразеологические обороты (ср. у Кариона
Истомина: сумма-воздержания,
богокованный целомудрого воздержания
гвоздь и
др-)*^4и
запутанные синтаксические конструкции.
Грамматические формы образуются и
употребляются в точном соответствии с
норма­ми, определенными «славенской
грамматикой» Мелетия Смотрицкого.
Соблюдается тот «грамматический чин»,
который сложился в резуль­тате
искусственной регламентации
церковнославянского языка по позднейшим
памятникам русской и украинской редакции,
например: 1) более или менее последовательное
различение по форме вин. пад. имен
существительных одушевленных и
неодушевленных в ед. ч. — у слов муж. р.,
во мн. ч.—у слов муж. и жен. р. 2) образование
по образцу греческого языка форм
«причастодетия» вроде читательно
(ср.
в «СлаЕенской грамматике» Мелетия
Смотрицкого, М., 1648, с. 313); 3) широкое
распространение формы деепричастия,
которое понимается как несклоняемая
форма нечленного причастия, «знамено-панием
от причастий потолику различествующая,
поколику прилага­тельное усеченное
от целого различествовати обыче»,
например: читая,
читав, прочтущ, чтом, чтен, читаем и
пр.; 4) употребление приспособ­ленных
к греческому языку форм шести времен,
из которых на долю прошедшего времени
приходится четыре формы: преходящее —
бих,
Чиен еемь, прешедшее
— биях.
биян есмъ или
бых,
мимошедшее
— би-^ях,
биян бывах, непредельное
— побих,
побиен бых, и
к которым при­соединяются такие
разновидности русского прошедшего
сложного: чел
еемь. читал есл«ь,
читаал
есжь,
прочел есмъ;
5)
употребление ше­сти наклонений:
изъявительного, повелительного (бий,
чти, стой), молителыюго
(услыши,
вонмй, призри), сослагательного
(дал
бы.

по:
Засадкевич
Н Мелетий
Смотрицкий как филолог. Одесса, 1883, ^с–
164. Образцов
И. Я. Ки
евские ученые в Велнкороссии.— Эпоха,
1865, № 1, с 6—7.

Браиловский
С. Н. Ф. П.
Поликарпов-Орлов, директор Московской
типог­рафии.- ЖМНП, 1894. № 9. с. 31.

Ср.
наблюдения над разновидностями
высокого слога в исторической
бел-^Летристнке
XVI—XVII
вв.:
Орлов
А. С. О
некотооых особенностях стиля
ве­ликорусской _ИСТОр_ИЧе_Гкой
беллетристики XVI—XVII
вв.—
ИОРЯС. СПб., 1908, ^т‘
¹₄3,
ки. 4. _с
э_ч.^^м”
Браиловский
С. Н. Одни
из «пестрых» XVII
столетия.
СПб., 1902,

–
17 –

аще
бы хотел), подчинительного
(да
бию), неопределенного
(биты,
стояти) (185)
и т. п.¹

«В языке
славянском, с которым мы имеем дело в
грамматике Мелетия Смотрицкого, — пишет
П. И. Житецкий, — нужно различать элементы
действительно славянские от элементов
мнимо славянских, к которым относятся,
во-первых, формы фиктивные, придуманные
Смотрицким по аналогии с латинскими,
греческими или же подлин­ными
славянскими формами; во-вторых, формы
русские, усвоенные славянскому языку
без всякого основания»².
В синтаксисе также «господствуют
грецизмы, внесенные в исправленный
текст библии». Таковы, например (по
словам Ф. И. Буслаева), кроме возобладав­шей
в среднем роде прилагательных формы
им., вин. пад. мн. ч. вместо ед. ч. (ср. в
пословице XVII
в.:
крадый
чужая не обогатеет), одно
отрицание вместо двойного при отрицательных
местоимениях, наре­чиях и частицах,
вроде: и
без него ничтоже бысть (ср.
даже у Канте­мира в начале XVIII
в.
следы этой особенности: хотя
внутрь никто видел живо тело, —
сатира I,
стих
69—вместо никто
не видел); член
с предлогом перед неопределенным
наклонением, например слстайтеся
/со
еже
соэерцати красоту (Ф.
Поликарпов)³;
господство им. и вин. приглагольных
падежей вместо широко развившегося под
польским влиянием твор. пад. (ср., например,
употребление твор. пад. в языке Симеона
Полоцкого)”. Правда, «Славенская
грамматика» Мелетия Смотрицкого была
нормой построения речи и у украинских
книжни­ков, но там она, по словам акад.
Л. Н. Майкова, «не успела приобре­сти
себе такого регулирующего авторитета»⁵
вследствие огромного влияния «шляхетских»
и буржуазных вкусов на систему украинского
литературно-славянского языка. А в
Москве предписания этой грам­матики,
изданной в 1648 г. с дополнениями и
изменениями, стали у консервативных
групп «восточников» (т. е. сторонников
византийских традиций) непререкаемой
нормой литературности. Недаром в
преди­словии к московскому изданию
«Славенской грамматики» Мелетия
Смотрицкого приводились такие
предупреждения Силуана, ученика Максима
Грека: «Вем многих от тщеславия в
таково
безумие пришед-

¹ См.:
Засалксзич
Н, Мелетий
Смотрицкий как филолог, с. 90—96; Житец­
кий
П. И Очерк
литературной истории малорусского
наречия в XVII
в.
Киев.
1889, с. 19—21; Булич
С. К. Церковнославянские
элементы в русском литера­
турном
и народном языке. СПб., 1889; ср.
критику
грецизмов в церковнославян­
ском
языке вообще и в «Славенской грамматике»
Мелетия Смотрицкого, в част­
ности,
в предисловии к грамматике Ю, Крижа.чича;
ср.: Маркевич
А. И. Юри;1
Крнжанич
и его литературная деятельность. Варшава,
1876, гл. 4.

²Житеикий
П. И. Очерк
литературной истории малорусского
наречия, с. 23.

³ См.:
Буслаев
Ф. И Историческая
хрестоматия церковнославянского и
древ­
нерусского языков. М„
1861,
с. 1310-
Буслаев
Ф И Историческая
грамматика
русского языка. М., 1868, с.
210.
327,
ср.: Мелетий
Смотриикий. Славенская
грамматика.
М.. 1648, с. 309-310

⁴ См.:
riaroKoet
О
К истории развития творительного
предикативного в рус­
ское литературном
языке. — Slavia,
1929.
т. 8. с. 1 — 37, ср.: Булаховский
Л. А.
Исторический
комментарий к литературному русскому
хэыку. Харьков, 1937,
с. 195—198″.

⁵Майков
Л. Н. Очерки
нз истории русской литературы XVII
и
XVIII
сто­
летий,
с. 12,

— 18
–

_ших,
яко не ведети ничесого грамматичного
устроения: ниже родов, ниже времен, ниже
окончаний и прочих таковых, яже изложиша
пре-_мудрейшие
учители»’.

Под
влиянием стремлений к реставрации
«старины» восстанавли­вается, например,
употребление прошедших времени в
соответствии _с
грамматическими правилами Мелетия
Смотрицкого.

«Славенская
грамматика» Мелетия Смотрицкого уже
содержит в себе указания на «падение
специальных аористического и импер-фектного
оттенков» (С. К. Булич). Видовые различия
здесь играют существенную роль в
классификации и разграничении глагольных
образований, особенно форм прошедшего
времени, хотя морфологиче­ская
структура прошедших времен, способы их
образования приспо­соблены к архаическим
парадигмам аориста и имперфекта.
«Прехо­дящее
есть, им же несовершенно прошлое действо
или страдание знаменуем: яко бих,
бихся, или
биен
есмь, и
бых.
Прешедшее
есть,
им же совершенно прошлое действо или
страдание знаменуем: яко бияхся,
или
биян
есмь, и
бых.
Мимошедшее
есть, им же древ­не совершенно прешедшее
действо или страдание знаменуем: яко
бияах,
бияахся, или
бияан
бывах. Непредельное
есть, им же в мале совершенно прошлое
действо или страдание знаменуем: яко
побихся,
или
побиен
бых» («Славенская
грамматика» Мелется Смот­рицкого.
М., 1648, с. 185).

Таким
образом, «непредельное» время представляет
собой боль­шей частью формы аориста
от основы совершенного вида с пристав­кой
(прочтох,
побих); «преходящее»
по форме соответствует беспри­ставочному
аористу (творих,
бих); «прешедшее
учащательного вида» похоже на форму
имперфекта, но явно отличается от
имперфекта видовыми оттенками значения
(гворях, бияхся,
читах и
т. п.): «ми­мошедшее» напоминает
нестяженные образования имперфекта
(гво-ряах,
читаах, биях и
т. п.)².
Любопытно, что под влиянием греческого
языка система каждого наклонения,
причастий и деепричастий про­водится
через всю серию времен, через настоящее,
будущее и через все формы прошедшего
времени. Все эти формы искусственно
куль­тивируются в высоких стилях
церковнославянского языка второй
половины XVII
в.
Например: «где же онех великих труды и
всенощ­ная пения бяху,
тамо
благоволи
тебе
бог стати» (в челобитной неиз­вестного
к патриарху Иосифу в половине XVII
в.)³;
«идеже тех ве­ликих отец бяху
нозе
недвижным стоянием претруждены… тамо
бяше
и
святого их в житии покоя дом» (там
же). Ср. тут же употребле­ние
«непредельного» времени (т. е. аориста
от основы совершенного вида с приставкой):
«сладце и радостно претерпеша»
(там
же);

Ср. также
требование, предъявленное старцем
Арсением Глухим к справ-Цикам (20-е годл
XVII
в.):
«Осмь частей слова разумети и к сим
пристоящая, ^и1>ечь
роды, и числа, и времена, и лица, звания
же и залоги»; см.: Прозоров-^с*ий^А.
А. Сильвестр
Медведев. М.. 1896, с. 69.

Ср.
подробнее: Бцлич
С. К. Церковнославянские
элементы в русском лите­ратурном и
народном языке, с. 369—373.

Цит. по:
Каптеоев
Н. Ф, Патриарх
Никон и его противники в деле исправ-^Ления
церковных обрядов. Сергиев Посад, 1913,
с. 174.

— 19
—

в
рассуждении о греческом и славянском
языках конца XVII
в.:
«древне же отнюдь таковых глаголаний
славяне удаляхуся,
зане
рече­нием обыкошя и нравы последовати»¹
и др. под., ср в «Четьих-Ми-неях» Димитрия
Ростовского: «отдаяхом
дети
наша змию» и др.*^и

В трактате
«О исправлении в прежде печатных книгах
минеях»²
не
только применяются формы времен
соответственно «Славенской грамматике»
Мелегия Смотрицкого, но и комментируются
в согласии с ее правилами. Например:
«каково опаство имяху
святии
преписыва-ти, наипаче же преводити с
языка на ин язык»; «главизна веры на-шея
сложися
еллинским
диалектом»; «прежде пояху»;
«и
бысгь — времепе прешедшего»³
и др. под. Характерна также обычная
замена форм 2-го лица ед. ч. аориста и
имперфекта формами прошедшего сложного,
так как соответствующие формы аориста
и имперфекта прикрепляются теперь
исключительно к 3-му лицу: «обрезася
и
обре-зовавше
и
показася
—
3-го лица (с. 1 I6)⁴.

Еще
более показателен как иллюстрация
языкового разброда во второй половине
XVII
в.
протест против таких замен со стороны
раскольничьих справщиков, обращенный
к «московским граммати­кам»: «Нрав
по грехом таков у нынешних московских
грамматиков, что новое ни объявится, за
тем и пошли, а старое свое доброе
поки­нув…»— говорит в своей челобитной
справщик Савватий*⁸.
«Нас уничижают, а и сами справщики
грамматики не умеют, и обычай имеют тою
своею мелкою грамматикою бога определять
мимошедши-мн времяны… В воскресном
тропаре на пасху прежде сего печатали:
и па престоле беаше
христе
со отцом и духом, се ныне в новой триоде
напечатали мимошедшим временем, и на
престоле был
ecu
христе
со отцем и духом. Яко же иногда был,
иногда есть. А сего не разумеют, яко лепо
богу всегда быти»⁵.
В этом заявлении сказывается совершен­но
иное, несогласное с «Славенской
грамматикой» Мелетия Смотриц­кого
понимание значений форм времени. Между
тем для кругов мос­ковских книжников
следование нормам «Славенской грамматики»
Ме­летия Смотрицкого в высоком
церковном слоге становилось признаком
«литературности» языка. И в этой
стилистической оценке довольно близко
сходились «восточники», т. е. сторонники
«еллино-славянских» стилей, с московскими
«западниками» из высших слоев

¹Смениооский
М. Н. Братья
Лихуды. Приложения, с. XIV.

² См.:
Никольский
К. И. Материалы
для истории исправления богослужеб­
ных
книг. Об исправлении устава церковного
в 1682 году и месячных миней в

1689—1691
году,—В кн._:
ЦДПИ. СПб., 1896, вып. 115.

³ Ср.
у Мелетия Смотрицкого спряжение форм
«прешедшего» времени от бы­
ти; бых,
был,
бысть, бяше, быхом, бысте, быша
— бяху; «преходящего»: бЬх,
был,
б’Ь, бЬхом, бЬсть, б’Ьхи—
б1>ша.

⁴ Ср.
замечание: «обретошася второго лица
глаголы премножайшн третиим
лицем
писаны» (с. 79). Ср. замену форм 2-го лица
формами прошедшего слож­
ного и в
«Славенской грамматике» Лаврентия
Зизания*⁷
и в «Славенской грам­
матике» Мелетия
Смотрицкого. См.: Булич
С. К. Церковнославянские
элементы
в русском литературном и
народном языке, с. 365, 369.

⁶
Три челобитные раскольников. СПб., 1862,
с. 23; ср.: Житсикий
П. И. К
истории
литературной
русской
речи
в
XVIII
в.-ИОРЯС.
СПб., 1903, т. 8, кн.
2. Отнесение формы был
ecu
к
«мимошедшему» времени совпадает с
пони­манием форм времени в
«Славенской грамматике» Лаврентия
Зизания.

–
20 —

духовенства,
отстаивавшими латинскую культуру и
юго-западное про­свещение. Так, в
трактате грекофильского направления
«О исправле­ние прежде печатных
книгах»*’⁹
часто встречается «причастодетие»:
относительно
(71)¹,
показательно
зде (97),
от
вещатель но было бы М18),
разуметельно
(65)
и т. п.; подчеркивается более тщательное
и тонкое употребление степеней сравнения:
«не бо бе древле изъяснена _на
славянском язмце, яко ныне» (93)²;
функции деепричастия сопо­ставляются
с значениями греческого причастия (64)
и т. п. Интерес­но здесь также
сопоставление искусственно-книжных
«еллино-славян-ских» синтаксических
оборотов с «простыми» русско-славянскими.
Например: «тяжек нам есть к видению…
попросту рещи: тяжко
и ви-дети праведного» (63).
С другой стороны, и язык и «грамматические
правила» такого западника, сторонника
латинского учения, как Силь­вестр
Медведев*¹⁰,
обнаруживают ближайшую связь с
грамматиче­скими нормами, утвердившимися
под влиянием «Славенской грамма­тики»
Мелетия Смотрицкого. Например, толкуя
«разум грамматич­ный» формы преложив,
Сильвестр
Медведев в определении функций
деепричастия повторяет <<Славенскую
грамматику» Мелетия Смот­рицкого:
«Речение преложив
есть
деепричастие времене прошедшего, а
деепричастие делается из причастия, и
гако деепричастия от при­частия
разнятся, якоже прилагательная имена
целая от усеченных, якоже приведный
и
праведен»’*.
Точно
так же Сильвестр Медведев пользуется
категорией «причастодетия» и даже среди
имен прилага­тельных как особую
разновидность отмечает имя прилагательное
«причастодетельное» (т. е. с суффиксом
-тельный)⁴,
ср. в «Славенской грамматике» Мелетия
Смотрицкого (М., 1648, с. 313). Вместе с тем
любопытно, что выученик Киево-могилянской
коллегии Симеон По­лоцкий*”, попав
в Москву, старается «вычистить» свой
язык, при­способить его к грамматическим
и лексическим нормам московского
церковнославянского языка. Об этом сам
он говорит в виршах пре­дисловия к
«Рифмологиону».

Здесь и дальше
указываются страницы трактата.

В
«Славенской грамматике» Мелетия
Смотрицкого. М., 1648. были уста­новлены
гри «степени уравнения»: положительный,
рассудительный и
превосходи­тельный.
Рассудительный степень
(т. с. сравнительная степень) оканчивается
на -шии:
святший, чистший, простший, убогший,
драхший, многший, кратший, тяж-шии, низший
и
т. п.; но у слов на -ный
с предшествующими
согласными суффик­сы сравн. степ, -ший
и
-ейший:
честнший и
честнейший,
краенший и
краснейший
^н
т. п. Пре
восходительный на
-ейший,
-айший: чистейший, простейший, дражай­ший,
легчайший, кратчайший, тягчайший,
нижайший и
т. п., но от прилагатель­ных на -ный
превосходная степень образуется с
помощью суффиксов -ейший,
■аиший и
приставки пре:
прекраснейший от
красный, пречестнейший
и
т. п. Лю­бопытно, что здесь же объясняется
и усилительное значение приставки пре-.
При
этом указывается, что положительная
степень с пре- сильнее превосходной:
«пре-^вя1ъщ
бо
более может, неже святейший,
пребогатый, неже
богатейший»
и
пр. ^ Прозоровский
А. А. Сильвестр
Медведев, с. 84.

См там
же, с. 86; ср., впрочем, отнесение
этого синтаксиса к сочинениям ^ариона
Истомина: Браиловский
С. Н. Один
из «пестрых»
XVII
столетия,
с. 460 И след,

– 21 –

Писах
в начале по языку тому, Бог
же удобно даде ю ми знати…

Иже
свойственный бе моему дому. Тако
славенским речем приложихся;

Таже
увидев многу пользу быти Елико
дал бог, знати иаучихся;

Славенску
ся чистому учити. Сочинение
возмогох познати

Взях
грамматику, прилежах чи- И
образная в славенском держати*¹².

тати;

Но
«образная», т. е. символы, метафоры и
другие формы иноска­зательного
выражения, вообще семантика, фразеология
и синтаксис клали резкую грань между
«еллино-славянскими» и латино-славян-скими
стилями. В сфере же морфологической, а
отчасти и лексиче­ской для восточников
и церковных западников XVII
в.
одинаково знаменательно стремление к
архаической регламентации высокого
слога. На этой почве и произошло сближение
московского церковно­славянского
языка с юго-западным (киевским)
церковнославянским языком в деле
исправления текста богослужебных
книг.

Однако
«еллино-славянские» стили в конце XVII
в.
и особенно в начале XVIII
в.
все более и более теряют свое организующее
зна­чение в системе русской литературной
речи. Правда, они и потом некоторое время
продолжают жить как разновидность
высоких сти­лей «славенского диалекта»,
но принимают узкий, профессионально
церковный или научно-богословский
характер. «Еллинский язык, — писал
иеромонах Серафим в начале XVIII
в.—нужен
есть и разуме­ется от всех людей, ради
свойств иаук, особливо о богословии и
про­сто о вере христианской, паче-же
о нашей»¹.
«Греческий язык есть язык премудрости»,
— сообщает Ф. Поликарпов в предисловии
К «Лексикону треязычнрму». Конечно,
отдельными грамматическими правилами,
синтаксическими приемами, фразеологией,
риторическими оборотами еллино-славянские
стили еще продолжают воздействовать и
на литературный язык начала XVIII
в.
(ср., например, язык Ф. Поликарпова). Но
культурно-общественное значение
греческого языка, знание которого
признается вовсе необязательным и даже
ненужным для интеллигента XVIII
в.,
ослабевает. Напротив, в на­чале XVIII
в.,
когда встает с особенной остротой вопрос
о прибли­жении церковнославянского
языка к народному русскому языку и в
связи с этим об «очищении» церковнославянского
языка от архаиче­ских и посторонних
примесей, грецизмы в составе
церковнославян­ского языка объявляются
излишними и чуждыми русскому языку.
Так, в своей «Славенской грамматике»
(СПб., 1723) иподиакон Федор Максимов*¹³
считает необходимым отметить «свойства
некая еврей­ская и греческая, яже в
св. писании на славянском диалекте
премно-гая зрятся». Церковнославянский
язык признается «смешанным», со­держащим
много гебраизмов и грецизмов, которые
следует отделить от чисто славянских
форм выражения, — например: будут
два в плоть глину: «Аще
имать по славянстей грамматице
разбиратися, будет не­правильно,
понеже глагол существительный и пред
собою и по себе взыскует падежа
именительного, а зде по глаголе лежит
винительный

¹
Цит. по: Смирнов
С.
К.
История
московской Славяио-греко-латинской
ака­демии. М., 1855, с. 83.

— 22
—

со
предлогом во, а не именительный;
по-славенски же употребляется сице-
будут
два плоть едина…»

Эта борьба с грецизмами
в составе церковнославянского языка,
имевшая целью приблизить церковнославянский
язык к формам жи­вой русской разговорной
речи, с достаточной ясностью
свидетельству­ет, что восточно-византийское
влияние в церковнославянском языке
уступало дорогу влиянию западноевропейскому.

§ 3. УНИФИКАЦИЯ
ДИАЛЕКТОВ ЦЕРКОВНОКНИЖНОГО

ЯЗЫКА, ОБЪЕДИНЕНИЕ
МОСКОВСКОЙ ТРАДИЦИИ

ЕГО С КИЕВСКОЙ

Еллино-славянские
стили церковнолитературной речи сыграли
большую роль в процессе унификации
церковнославянского языка, в деле
объединения московской традиции его с
киевской. Вспомнить можно хотя бы
филологическую деятельность Епифания
Славинецко-го. Исправление московских
богослужебных книг по львовским и
киевским образцам, церковио-административная,
богословская и фи­лологическая
деятельность киевских ученых в Москве
привели к сбли­жению церковнославянского
языка московской традиции с
церковно­славянским языком Украины.
Это установлено проф. Каптеревым ‘.
Украинское влияние поддержало в
московском церковном произно­шении
такие фонетические черты, которые стали
вытесняться особен­ностями разговорного
языка, — например фрикативный h
(там,
где в северорусском наречии и в примыкающем
к нему по консонантизму московском
выговоре звучал взрывной г), е на месте
разговорного русского о (пес,
лен и
т. п.), различие Ъ
и
е. Но иногда струя укра­инского выговора
более ярко окрашивала церковный язык
(ср. свиде­тельство Сумарокова о
церковном произношении XVIII
в.)*¹.
Увле­чение киевским партесным
«гласоломательным» пением и киевскими
певчими, распространившееся в кругах
высшего духовенства и знати, укрепляло
в церковном произношении украинские
черты ².

Деформация
фонетического облика церковнославянского
языка на украинской почве зависела
также от перемещений ударения на старых
словах и от особенностей ударения на
некоторых вновь вво­димых словах
(иногда под влиянием польского языка);
например, Ударение современного слова
числитель
вместо
ожидаемого числитель
укрепляется
в эту эпоху (ср. у Епифания Славинецкого
в переводе Атласа Блеу *²,
50-х годов XVII
в.—числйтися,
т.
е. считаться)³.

Ьыли значительны и
морфологические перемены в системе
церков­нославянского языка. При
исправлении книг помимо следования

С-м.:
Каптерев
И. Ф. Патриарх
Никон и его противники в деле
исправ­ления
церковных обрядов. Сергиев Посад, 1913.

/^п
^-Р-^:Перети
В. Н. Историко-литературные
исследования и материалы. <-Пб.,
1900, т. 1, с. 199 и след.

_1СП,
*-^м-;
Богородицкий
В. А. Общий
курс русской грамматики. 5-е изд. М.—Л.,
^|У:>->.
с. 317—318.

— 23
—

формам
юго-западной церковной традиции
происходила общая регла­ментация
морфологического строя славянского
языка; например, рас­ширяется
употребление префиксов во, со, воз-
под
влиянием церков­ной тенденции
произносить о на месте Ь
там,
где в живом языке произошло его
исчезновение. На этой почве возникает
дифференциа­ция значения префиксов
с- и со-; последний приобретает специальное
значение соучастия, например: сообщество,
соревнование
и
т. п. Но особенно глубоки и многочисленны
были изменения в лексике и фразеологии
церковнославянского языка (например,
вместо от
него же всяк живот вдыхается —
всяко животно
одушевляется; вместо
смертию
на смерть наступив —
смертию
смерть поправ и
т. п.). Ха­рактерны протесты раскольников
против неологизмов. Представители
раскольничьей массы влагали в
церковнославянизмы конкретное
со­держание, сопоставляя их с
соответствующими выражениями рус­ского
бытового языка. Между тем нормализация
высокого «славен-ского» слога, тесно
связанная с исправлением текста
богослужебных книг, выражалась в развитии
отвлеченных, условно-символических
значений слов, относившихся к сфере
религиозной догматики, в раз­граничении
смысловых оттенков синонимов, в создании
торжествен­но-метафорической
фразеологии. Такова, например, в трактате
«О исправлении в прежде печатных книгах»
дифференциация синони­мов: разум
(synesis)—знание
(gnosis)
(105)¹;
тело
—
плоть,
бесте­лесный—
бесплотный
(108);
чрево
—
утроба
(117);
врач,
врачевание, врачебница —
лекарь,
лечителъ и
исцелитель,
исцеление, исцелитель-нииа (120)
и др. под. Ср. также отрицание перевода
греческих слов oiconomia,
oiconomos через
смотрение,
смотритель и
утверждение но­вых соответствий:
строение
—
строитель
(90).

Эта кодификация
форм и норм церковнославянского языка
имела своей задачей не только «очищение»
его от сторонних примесей и «неправильностей»,
не только унификацию церковнобогословской
и богослужебной терминологии, лексики
и фразеологии, но и охрану высокого
«славенского» диаекта от разнородных
влияний светско-делового языка, бытового
просторечия и чуждых православию
идео­логических систем. Однако
юго-западная (киевская) система
церков-нолитературного языка, имевшая
большое организующее значение в процессе
нормализации высоких стилей
общегосударственного церковнославянского
языка, включала в себя рядом с архаическими
тенденциями и стилями также и другие,
«европеизированные» прие­мы выражения,
иные, сложиншиеся под латино-польским
воздействи­ем формы семантики. Здесь
осуществлялось новое соотношение
раз­ностильных элементов в структуре
литературной речи.

¹
Ссылки на страницы делаются по изд.:
Никольский
К. И. Материалы
для истории исправления богослужебных
книг. Об исправлении устава церковного
в 1682 году и месячных миней в 1689—1691 году.
— В кн.: ПДП. СПб., 1896, вып. 115.

— 24
–

Существенна
оценка В. В. Bhhoi
радовым
деятельности Н. М. Карамзина, который,
по его определению, «дал русскому
литературному языку новое направ­ление.
по которому пошли такие замечательные
русские писатели, как Батюшков, Жуковский,
Вяземский. Баратынский. Даже язык Пушкина
многим обязан был реформе Карамзина».
Довольно решительный разрыв Н. М.
Карамзина с арха­ической традицией
церковнославянской письменности побудил
его задолго до серба Вука Караджича
выдвинуть лозунг «пиши, как говоришь»
(точнее, «писать. как говорят и говорить,
как пишут»), т. е. покончить с наследием
теории трех стилей и с противопоставлением
письменного и разговорного языка. Важно,
однако. что в качестве разговорного
Карамзин предлагал принять не язык
«пастухов и землепашцев», как это делал
Вук, а разговорный язык образованного
общества. Этот факт и наложил особый
типологический от­печаток на современный
русский язык. К карамзпнекой реформе и
языку Карам­зина В. В. Виноградов
вернулся к концу своей жизни в связи с
проблемами стилистики.’ В последние
творческие годы В. В. Виноградов обращался
и к ху­дожественной речи Пушкина, и к
теме «Пушкин н Гоголь», и к исследованию
творчества Достоевского и атрибуции
его текстов, используя
помимо
лингвисти­ческих и лингвостилистических
приемов анализа приемы чисто
литературовед­ческие и текстологические.

В связи
с этим нельзя не отметить очень серьезного
вклада Виктора Вла­димировича в
отечественную науку о литературе. Ьез
литературоведческих ин­тересов и
занятий В. В Виноградова его
«Очерки», вероятно, или вообще не
появились бы на свет, или приняли бы
иную направленность. Особое, можно
сказать исключительное, значение в
творчестве Виктора Владимировича имели
работы начала 20-х годов, недавно собранные
и переизданные в одном томе².
В этих работах, рассматривающих поэтику
классической русской литературы (Гоголь,
Достоевский. Ахматова), Виктор Владимирович
выдвинул и применил метод
«историко-филологического анализа
литературных форм» (термин В. В.
Ви­ноградова) Обращаясь к одному
хронологическому срезу, к эпохе раннего
реа­лизма. Виктор Владимирович
проанализировал литературную ситуацию
1830— 1840-х годов’ борьбу школ, литературных
течений, конкуренцию и взаимозави­симость
жанров и связанных с ними стилей.
В связи с этим, как справедливо

¹ См.:
Виноградов
В В. О стиле
Карамзина и его развитии (исправления
текста
повестей — В кн.: Процессы формирования
лексики русского литератур­
ного
языка (от Кантемира до Карамзина). М.—Л.,
1966, с. 237—238. Его
же.
Проблемы
стилистики перевода в поэтике Карамзина.
Русско-европейские лите­
ратурные
связи. М.—Л., 1966, с. 404—414.

² См.:
Виноградов
В. В. Избр.
труды. Поэтика русской литературы.
М.,
1976.

— 8
–

_аметил
А. П. Чудаков, «перед Виноградовым
неизбежно возник вопрос о выхо-³
за пределы имманентного литературного
ряда»¹.
Такой выход, по наблюде-

иям
того же исследователя, современник
и коллега В. В. Виноградова Б. М. Эй-

енбаум
находил в соотнесении литературной
эволюции с культурой и историей,
воплощенной в фактах «литературного
быта» (эту теорию сейчас на новых на­чалах
развивает Ю. М. Лотмаи), Ю. Н.
Тынянов видел внелитературный ряд

₀
взаимосвязи между литературой и другими
социальными областями; для Ви­
ноградова
же, обращавшегося часто к тематике и
программам литературных
школ, все же
наиболее релевантным внелитературным
рядом был языковый ряд.
Передадим эту
мысль в формулировке автора комментария:
«Главным внелите-
оатурным рядом,
анализ связи которого с художественной
словесностью Вино­
градов считал
первоочередной задачей, был «соседний»
речевой ряд — обще­
национальный и
литературный язык. Не установив
соотношения
_с
этой ближайшей и теснее всего связанной
с литературой областью, он счи­
тал
невозможным обращаться к следующим,
дальним рядам (ср. ею квалифика­
цию
изучения «литературного быта» как
полетов «на мыслительных аэропланах
в
далекие от начатой деятельности
сферы»). Они же просматриваются через
«об­
щий язык», нбо его жанры и стили
сложно соотнесены со всей духоввой
культу­
рой общества»².

Так
еще в 20-е годы нашего века в кругу молодых
и талантливых литера­туроведов (Б. М.
Эйхенбаум, Ю. Н Тынянов, В. Б. Шкловский,
В М. Жирмун­ский. Б, В. Томашевский и
др ). занимавшихся изучением литературной
формы и форм литературного творчества
и литературного процесса, обсуждались,
говоря современным языком, проблемы
иерархии семиотических систем, соотношении
мо­делирующих систем в широком
лигературно-лингпо-социологическом
плане с уче­том идеологии, быта и
культурно-языкового узуса эпохи. Это
была пора, когда в нашей науке совершился
не отход от филологии, как это казалось
некоторым односторонним критикам, а
постановка новых более глубинных и
вместе с тем более глобальных зада>:
перед всей нашей наукой о русском языке,
литературе, фольклоре и культуре. В
разработке этих общих проблем в ту пору
Виктор Вла­димирович обратился к
очень важному звену цепи — к истории
литературного языка.

После
выхода второго издания «Очерков»
продолжались интенсивные заня­тия
В. В. Виноградова историей русского
литературного языка. Ставилась серь­езная
задача исследования древнерусской
письменно-языковой истории до XVII
в.
(докад на славистическом съезде 1958 г.),
вновь обсуждались вопросы
литера­турно-языкового процесса XVII
—XIX
пн.
(1946 г.), намечались контуры под­робной
истории литературного языка XVIII
в.
и более раннего периода в связи с новыми
работами а нашей стране изарубежом(
1969 г.), разрабатывалась раз­вернутая
программа дальнейших исследований³.
Так почти полвека В. В. Вино­градов
изучал русскую письменную, литературную
и художественную речь во всех ее
аспектах—общенациональном и общенародном,
локальном, социальном и
художественно-индивидуальном, не упуская
из вида ни одного уровня языка —
лексического или синтаксического,
морфологического или фонетического,
ни од­ной его характерной особенности.

Вдумчивый
читатель всегда может обнаружить связь
между трудами ученого по грамматике,
поэтике и текстологии и трудами по
истории литературного язы­ка, языка
писателя и истории литературы, сравнить
ранние труды В. В. Виногра­дова с его
поздними исследованиями и тем самым
понять и ощутить эволюцию взглядов В.
В. Виноградова, ибо в них отразилась
эпоха.

Н.
И. Толстой

Чудаков
А. П. Ранние
работы В. В. Виноградова по поэтике
русской лите­ратуры.— В кн.: Виноградов
В. В. Избр.
труды. Поэтика русской литературы.

Чудаков
А. П. Ранние
работы В. В. Виноградова по поэтике
русской лите-Р^атУры.—
В кн.: Виноградов
В В. Избр.
труды. Поэтика русской литературы. М-
1976, с. 477.

См.-
Виноградов
В В. Избр.
труды. История русского литературного
язы-

— 9
—

I.
Старина
и новизна в русском

литературном
языке XVII
в.

Распад системы
церковнославянского

языка. Европеизация
и национальная

демократизация
русского

литературного языка

§ 1.
КРИЗИС СИСТЕМЫ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОГО
ЯЗЫКА В XVII
в.

Русским
литературным языком средневековья был
язык церков­нославянский. Во второй
половине XVII
в.
резко проявился внут­ренний распад
системы церковнославянского языка,
обозначившийся еще в XVI
в.
Изменения в структуре церковнокнижной
речи были связаны с ростом литературного
значения «светских»—деловых,
публицистических, повествовательных
— стилей русского письменного языка и
с расширением литературных прав бытовой
речи. Интерес­на, например, выразившаяся
в исправлении книг при участии Макси­ма
Грека (XVI
в.)*¹
тенденция к сближению и «согласованию»
церковнославянского языка с русской
разговорно-бытовой речью. Эт;-. тенденции
очень рельефно выступает в таких примерах
правки текста псалтыри: вместо векую
шаташася языии—
чесо ради
воэъяришася языии (2,1);
вместо зоне
гонях благостыню —
держахся
благостыни (37,21);
вместо иену
мою совещаша отринути —
честь
мою совещаша отринути (61,5);
вместо внегда
разнствит небесный цари на ней —
егда
разделит небесный царей на ней (67,15)
и мн. др. под.; ср. также замену аориста
и имперфекта, особенно 2-го лица ед. ч.,
фор­мами прошедшего сложного, например:
аще
видел ecu
татя,
текл ecu
с
ним вместо
видяше,
течаше и
т.п.¹.

Но от этих сдвигов
средневековый дуализм в сфере
письменно-словесного выражения пе
сглаживается: литературные функции
про­должает по преимуществу отправлять
церковнославянский язык (т. е. в основе
язык византийско-болгарский, но уже
имевший свою сложную историю на русской
почве), а стили русского делового,
пуб­лицистического и повествовательного
языка, несколько приспособля­ясь к
церковнославянской системе, размещаются
по периферии «книжности», «письменности»,
а чаще остаются в сфере официально­го
делопроизводства н бытового общения.

‘ Иконников
В. С. Максим
Грек и его время. Киев, 1915, с. 68. Митрополит
Филарет.
Максим Грек.— Москвитянин, 1842, № 11, с.
172. Описание рукописен Синодальной
библиотеки, отд. 2, ч. 1, № 76.

– 10 —

Генрих
Вильгельм Лудольф *²,
автор русской грамматики, издан­ной
в Оксфорде в 1696 г.¹,
в таких красках изображает
общественно-идеологическое соотношение
двух языков: «Для русских знание
сла­вянского языка необходимо, так
как не только священное писание и
богослужебные книги у них существуют
на славянском языке, но, _е
пользуясь им, нельзя ни писать, ни
рассуждать по вопросам науки образования.
Поэтому, чем ученее кто-нибудь желает
прослыть перед другими, тем более
наполняет свою речь и писание славяниз­мами,
хотя иные и посмеиваются над теми, кто
чересчур злоупотреб­ляет славянским
языком в обыкновенном разговоре».
Лудольфу _пр_едставляется,
что единственной книгой, написанной на
русском языке, является «Уложение царя
Алексея Михайловича *³.
Поэтому Лудольф такой бытовой поговоркой
характеризует сферу применения
церковнославянского и национально-гражданского
языков: «Разгова­ривать надо по-русски,
а писать по-славянски». Ведь «подобно
тому, как никто из русских не может по
научным вопросам ни писать, ни рассуждать
без помощи славянского языка, так,
наоборот, в домаш­них и интимных
беседах нельзя никому обойтись средствами
одного славянского языка, потому что
названия большей части общеупотре­бительных
вещей не встречаются в книгах, из которых
можно чер­пать знание славянского
языка». Лудольфу как европейцу такое
положение вещей кажется ненормальным.
Он выражает надежду, что русские оценят
значение национального языка и «по
примеру других народов будут стараться
разрабатывать свой собственный язык и
издавать на нем хорошие книги». Этот
призыв к национали­зации литературной
речи звучит особенно внушительно в
связи с указаниями на непонятность
церковнославянского языка для широ­ких
масс. Между тем рост политического
значения новых обществен­ных классов
(возвышение класса помещиков и развитие
торговой буржуазии) не мог не отразиться
на соотношении стилей церковно-литературного,
общественно-обиходного и
официально-канцелярского языков, не
мог не усилить притязаний народного
языка на более значительную роль в
системе литературного выражения. Этому
про­цессу, естественно, сопутствовал
как антитезис процесс усиления
«славянщизны» в речи высших слоев
книжников, духовенства и боярства.

Московские
книжники старались «искусственно
возвратиться к ^той
чистой славянской речи, от которой
удалял их вседневный обы­чаи; вследствие
того так называемая славянщизна, несмотря
на всю Недостаточность в образовательном
отношении, сознаваемую отчасти Даже в
то время, снова укрепилась в письменной
и печатной словес­ности русской»².

‘ См.:
Ludolfi
Henrici Wilhelmi. Grammatica
Russica. Oxonii. OD MDCXCVI. “(Графические
сведения о Лудольфе и характеристику
его грамматики см. во Ступительной
статье Б. А. Ларина «О Генрихе
Лудольфе и его книге» к изда­нию
«Русской грамматики» Г. В. Лудольфа (Л.,
1937). Там же указана библиог­рафия (с.
40).

Майков
Л. Н. Очерки
из истории русской литературы XVII
и
XVIII
сто­летий.
СПб., 1889, с. 12.

–
11 –

Но в ту же эпоху
развивался параллельно с процессом
национали­зации и демократизации
литературного языка другой процесс —
про­цесс «европеизации». Соотношение
этих двух сил в разных общест­венных
группах было неодинаково, сложно и
противоречиво.

В русском литературном
языке сталкивались и смешивались
разнородные стилистические течения.
Внутри самой системы церков­нославянского
языка происходило пестрое и противоречивое
стили­стическое расслоение. «Европеизмы»
проникали в самый церковно-литературный
язык и углубляли в нем идеологические
и структурно-стилистические противоречия.

Дело в
том, что к XVII
в.
продолжали существовать два основ­ных
центра церковнославянской традиции —
Москва и Киев, каждый из которых имел
свой район влияния. При этом традиция
московская несколько отличалась от
киевской. В XVII
в.
киевская традиция церковнославянского
языка возобладала над московской. Киев
был не только центром охранения
церковнославянской традиции, но и тем
местом, где церковнолитературный язык
восточнославянской редак­ции впервые
стал подвергаться систематической
нормализации (ср. составление украинским
ученым Мелетием Смотрицким *⁴
«Сла-венской грамматики», напечатанной
в 1619 г.) Именно в Киеве раньше всего и
наиболее ярко проявилось расширение
сферы приме­нения церковнославянского
языка и распространение его на свет­скую
литературу. Первые попытки писать
рифмованные стихи (вир­ши) на
церковнославянском языке были сделаны
украинскими учены­ми *°. Украинские
ученые риторы и проповедники оказали
большое влияние на риторику XVIII
в.
с ее славянизмами. Наконец, к укра­инским
школьным интермедиям на церковнославянском
языке восхо­дят русская драма и комедия
*⁵.
При этом необходимо учесть, что,
приспосабливаясь к новым условиям
своего применения, киевская традиция
церковнославянского языка сама несколько
изменилась, впитав в себя некоторые
черты московской традиции. Таким образом,
в XVII
в.
преимущественно через Киев шло на Москву
западноевро­пейское схоластическое
образование, которое на Украине
восторжест­вовало над восточно-византийским
просвещением. В атмосфере мос­ковской
литературно-языковой жизни борьба между
Западом и Востоком должна была прежде
всего проявиться в столкновении
«еллино-славянских» (т. е. опиравшихся
на византийскую христиан­скую культуру)
стилей церкоьнолитературного языка со
стилями церковнокнижной речи, шедшими
из Украины и ориентировавшимися на
латинский язык — научный и
религиозно-культовый язык запад­ноевропейского
средневековья. Другие западноевропейские
течения. шедшие из Польши, усложнили
процесс взаимодействия между
цер-ковнолитературным и светско-деловым
языком. Обозначился кризис в системе
русского литературного языка.

Т акова в общих
чертах картина стилистического ‘
брожения в

¹
Слово стиль
употребляется
в дальнейшем изложении в двух значениях.
1) стиль как система присущих общественной
группе или отдельной литератур ной
личности норм словесного выражения
и норм «лингвистического вкуса» (т.
е.

— 12 –

русском
литературном языке XVII
в.
Она должна быть шире рас­крыта и
разъяснена интерпретацией ее отдельных
частей.

§ 2. ВИЗАНТИЙСКИЕ
(«ЕЛЛИНО-СЛАВЯНСКИЕ») СТИЛИ
ЦЕРКОВНОЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

В
противовес надвигающейся на русский
литературный язык вол­не европеизации
усиливается архаическое течение в сфере
церковно-литературной речи. Высшее
духовенство и боярство культивируют
высокие риторические стили
церковнославянского языка, продолжаю­щие
традицию византийского «витийства».
Связь московского церков­нославянского
языка с греческим языком по «внутренним
формам» живо ощущалась образованными
книжниками-консерваторами из мо­нашества,
духовенства и знати в
XVII
в.
М. Сменцовский в «Прило­жениях» к
своему исследованию «Братья Лихуды»¹
напечатал замеча­тельное «рассуждение»:
«Учитися ли нам полезнее грамматики,
рито­рики, философии и феологии и
стихотворному художеству и оттуду
позиавати божественная писания, или не
учася сим хитростем, в про­стоте богу
угождати и от чтения разум святых писаний
познавати; и которого языка учению
учитися нам: славяном, потребнее и
по­лезшие латинского или греческого?»
Горячо защищая учение как «свет
путеводящий к богознанию» («учение —
свет, неучение же — тьма»), автор трактата
(по предположению Сменцовского, инок
Ев-фимий) настаивает на необходимости
знания греческого и славянско­го
языков. Кроме религиозно-исторических
соображений, связь этих языков
обосновывается сопоставлением их
структуры. Отмечается в них общность
графических и грамматических форм: «По
самым стихнем, или письменем, и по осми
частем грамматики и сочинению тех (т.
е. по синтаксису) свойствен (т. е. родствен)
греческий язык славенскому» (VIII).
Путем
анализа алфавита и особенно граммати­ческих
категорий автор доказывает, что латинский
строй от греческо­го и славянского,
как «козлище инородное», разнится,
«греческая же письмена и славенская,
яко овча с материю, обоя между собою
по-добсгвуют и согласуются» (IX).
В
латинском языке среди «частей речи»
лишнее — междометие (interjectio):
«И
сие латинское interjectio
греческу
и славенску языку не нуждно, понеже в
сих двох языцех на­речие наполняет
(т. е. включает в себя) тое» (X).
Правда,
греческий член («арфр»), отсутствующий
е
латинском
языке, не имеет соответ­ствия и в
«славенском», но автор тонким подбором
примеров поясня­ет пользу члена и для
«славен», которым он облегчает
распознавание общих значений имен от
их символического применения к божеству
в греческом тексте «священного писания»
(theos
и
ho
theos, propheles

оценок целесообразности
выражения) и 2) стиль как функциональная
разновид­ность той или иной языковой
системы в пределах речи одного класса,
одной Группы (например канцелярский,
газетно-публицистическин стиль).

¹
См.: Сменцовский
М. Н. Братья
Лихуды. СПб., 1899, с. VI—XXVI.

— 13 —

и ho
prophetes)¹
и
т. п. Точно так же наличие причастия от
глагола существования (быть)
в
греческом и славянском языках (сый, ho
on) рассматривается
в религиозном аспекте как очевидный
симптом пре­восходства этих языков
над латинским: «Латины же место сый,
при­частия единыя части (т. е. вместо
одной категории причастия), глаго­лют
две части — местоимение
и глагол
(qui
sum, es, est): цже
есмь,
иже есть, иже бысть. Подобие
и поляки от латинского языка и учения
глаголют (вместо сый): который
есмь, который есть и был, иже
не знаменует вечности, но наченшееся
что и кончущееся: сый же
и
6Ъ
являют
божественное существо безначальное и
бесконечное» (XIII).
Таким
образом, преимущество причастия сый
перед описа­тельными оборотами иже
есть, который есть усматривается
в том, что причастие обозначает вечное
пребывание, а те указывают на нечто,
имеющее конец и начало.

Раскрывая
согласие в основных формах
грамматической мысли между греческим
и славянским языками, автор
предостерегает от .латино-польского
влияния, горестно констатируя его
наличие в рус­ской литературной
речи конца XVII
в.:
«Начинаются латинские и полские
пословицы славенского языка в писаниих
появлятися; древне же отнюдь таковых
глаголаний славяне удаляхуся, зане
речением обыкоша и нравы последовати
(т. е. влияние на язык сопровождает­ся
влиянием на нравы). Таково бо латинское
учение прелестно, яко . нож медом
намазанный: изначала лижущим сладок и
безбеден (т. е. ; безопасен) мнится к
елико болши облизуется, толико ближше
горта- ; hjo
ближится
и удобно лижущего заколет и смерти
предаст» (XIV).
.^:

«Несвойство» славянам
и «далечность» латинского языка доказы-
-ваются следующими соображениями.

Во-первых,
в латинском языке отсутствуют соответствия
основ- ‘•
ным
религиозным понятиям православия, а
это явный знак «скудо-. сти» его и
«убожества». Ср., например, невозможность
на латинском, языке выразить адекватным
понятием слово ыпосгась, отличить
ыпо-стась
от
существа, от лица:
«…лице же
гречески не ипостась, но. prosopon»,
а
латинцм, не имея соответствующего слова,
«вместо (ипо- ■! стасей) лица вводят»
(XIV).

Во-вторых,
латинскому языку сьойственна искаженная
(«растлен­ная»)
передача греческих слов, к которым он
принужден прибегать из-за своей бедности.
Например: бискуп
вместо
епископ, кроника
вместо
хроника, поэтика
вместо
пиитика, пурпура
вместо
порфира и т. д. Как одна из причин искажений
выставляется отсутствие в ла­тинском
языке «стихии» и,
равной
греческому е (ц):
клер, клерик вместо
клир, клирик; метрополит
вместо
митрополит; псалтерь,
Грегор, Михаель; академия вместо
академиа; планета
и
пр.; «…паче же са­мого сына божия
спасительное имя Иисус
глаголют
Иеэус…
песнь
бо­жественную, ангелы поемую, аллилуиа
глаголют
латинницы ялелюя»;

¹
Указывается на невозможность без
присоединения члена определить значе­ние
слова дух
в
следующих выражениях: Ведяше Христа
дух в пустыню: не
в
меру даст бог духа; рожденное от духа
дух есть;
глаголы,
яже аа глаголах, дух (.уть и жиьнь суть…

— 14
–

между
тем «славенскии же язык и учение купно
со греческим имут оную стихию (т. е. букву
и звук и),и
добре оба тии языцы вся име­на зовут»
(XV).

В-третьих,
наконец, латинский язык неспособен к
точной и прямой передаче греческих и
славянских слов и понятий. Например,
для пе­редачи слова архимандрит
латинский
язык принужден прибегать к «окружным
речениям», перифразам: «qui
pluribus monachis praeest» —
иже
многим монахам предстательствует»
(XV),
т.
е. кто начальствует иад многими монахами.
Поэтому латинский язык совершенно
непри­годен к переводам с греческого
и славянского языков. Вывод ясен: «Язык
латинский без греческого ничто же могущ
высоких разумений (т. е. бессилен в сфере
высокого отвлеченного мышления), паче
же о богословии писати и глаголати, и
велми сам собою непотребен нам, славяном,
и ничто те
воспользует
нас, но паче пошлит и далече от истины
в богословии отведет и к западных
зломудрию тайно и вне­запно привлечет»
(XXI).

Эти
замечания для историка русского
литературного языка любо­пытны как
документ, отражающий, хоть и искривление
с полемиче­ской однобокостью, языковое
мировоззрение русского киижника-«вос-точника»
XVII
в.,
и вместе с тем как ключ к скрытой
религиозной символике грамматических
категорий, которыми скреплялась
смысло­вая система церковно-письмениого
московского языка. Характерна тенденция
представить греческую стихию в
церковнославянском язы­ке как
органический элемент русской культуры
и русского литератур­ного языка «И
свой народ, начен от благородных до
простых и са­мых, глаголю, поселян,
услышавше учение греческое, возрадуются
и похвалят… Аще же услышится в народе,
паче же в простаках, латин­ское учение,
не вем, коего блага надеятися, точию,
избави боже, вся-кия противности»
(XXVI).

Еще
более отчетливо в этом рассуждении
описаны общие для гре­ческого и
церковнославянского языков формы
лексики и семантики. Автор прежде всего
дает понять читателю богатство и
разнообразие греческих слов, усвоенных
славянами и ставших для них привычными.
Тут и церковно-богослужебная терминология
(евангелие, апокалип­сис, апостол,
октоих, тропарь, кафисма и т. п.), и названия
чинов цер­ковной иерархии (патриарх,
митрополит, архиепископ, игумен, иерей,
диакон и т. п.), и христианские святцы
(Алексий, Афанасий, Василий и т. п.), и все
слова, относящиеся к предметам, к
«обстановке», к одежде культа (стихарь,
епитрахиль, просфора, икона и т. п.), и
вся научная терминология (хронограф,
грамматика, диалектика, (реоло­гия,
арифметика, лексикон, орфография,
этимология, синтаксис, про­содия и т.
п.). Кроме лексических совпадений близость
этих языков подтверждается ссылкой на
морфологические снимки, «кальки»,
гре­ческих слов в церковнославянском
языке и указанием на одинако-ьость
морфологического состава многих
греческих и славянских лек­сем:
евангелие — блаюзестие;
апокалипсис
— откровение;
патриарх
— отценачальник;
омофорий
— раменоносивое;
Стефан
— венси,;
порфи­ра—
червленица;
Феодор—богодар.
Отсюда
вытекает вывод о не­обыкновенной
приспособленности славянского языка
к переводам с

— 15
—

греческого:
«Аще случится и преложити что на
славенский с грече-ска, удобно и
благостроино и чинно прелагается, и
орфография цела хранится» (XV).
А
«учение греческое наипаче в богословии
— исти­на и свет» (ХХП). Поэтому автор
верит в торжество «согласия» и
«купночинности», когда «изучится народ
российской художеству грам­матики,
риторики, и прочих по-гречески и славенски
и егда (появят­ся) лексиконы
греко-славянские (которые «уже и
начашася») и отту-ду известно познается
российскому народу греческий диалект»
(XXIV).

Таким
образом, основа сопоставлений — сознание
живой конструк­тивной связи между
системами двух языков в процессе перевода
и религиозно-философской интерпретации
основных богословских поня­тий. В
этом смысе и Лихуды ‘* писали в «Азссг»,
что незнающий греческого языка «ниже
славянский диалект весть, ниже познати
мо­жет искренне намерение и разум (т.
е. смысл) божественных писаний и отцов,
на славянский диалект претолкованных».
Ведь человек, не искушенный в тонкостях
риторики и грамматики «еллинского
диалек­та», «вне намерения ходит и,
увы, яко кораблец какий малый или ве­ликий
на велицем мори есть, не имеяй знамя
ветроуказательное (т. е. компаса); помышляя
бо прямо к востоку плыти, оле на западе
обре­тается»¹.

Для
«еллино-славянских» стилей имел основное
организующее значение прием
морфологического, синтаксического,
семантического и фразеологического
отражения греческого языка. Очень
типичны в этом смысле рассуждения
Епифания Славинецкого *²,
почему он в символе веры пер^Бел, между
прочим, из
десных отца вместо
одесную
отца и
укрестованного
вместо
распятого:
«Ек (из) греческое
не зна­менует о,
сочиняющееся
винительному падежу (т. е. греческий
пред­лог ек
не
соответствует славянскому предлогу о
с вин. пад.), убо в славенском писатися
не лепо есть одесную».
Также
греческому род пад. мн. ч. deksion
соответствует
по-славянски — десных:
«Тем
же аще бы предлог сей о приложился
греческому deksion,
сице
при-ложилося (т. е. получилось бы в
результате присоединения): не одес­ную,
но
одесная.
Судящий
да судят, что есть лучшее, еда одесная
или
из
десных, яко
же есть в греческом… Укрестованного.
Аще
пя­ло—
распяло
тожде
есть еже крест,
убо
тожде распятого
и
укрестован­ного.
Аще
же пя.по
не
есть тожде еже и крест,
убо
ниже тожде есть и распятого
и
укрестованного. Тем же аще пяло
или
распяло
разнст­вует
от креста,
убо
и распятый
от
укрестованного
разнствует.
Судящий да рассудят праведно — или
тожде или не тожде быти распятого и
укрестованного,
и
аще не тожде, да отложат убо распято-

¹
Акос, л. 59, об., 60. — В кн.: Сменцовский
М. Н. Братья
Лихуды. с. 275; Ср. также трактат, вышедший
из партии «восточников»: «Довод вкратце,
яко учение и язык еллиногреческий
наипаче нужно потребный, нежели латинский
язык и учения, и чем пользует славенскому
народу»; см.: Каптерев
Н. Ф. О
гре­ко-латинских школах в Москве в
XVII
в.
до открытия Славяно-греко-латинской
академии. — В кн.: Творения св. отцов в
русском переводе. М„ 1889, т. 56. При­бавления,
ч 44, с. 635.