Славянская Библия – профессор Николай Никанорович Глубоковский – читать, скачать

Начало истории русского перевода библии и
российское библейское общество

Тихомиров Б. А.

Необходимость русского
перевода Священного Писания была заявлена попытками перевода еще в XVII и XVIII
вв. Это перевод 1683 г. Псалтири на обиходный язык своего времени диака
Посольского приказа Авраамия Фирсова. Фирсов переводил с польской
протестантской Библии 1663 г.

Перевод не был одобрен к изданию патр. Иоакимом.
На рубеже XVII-XVIII вв. Новый Завет на русский переводил в Лифляндии пастор Э.
Глюк. Его первый переводческий опыт пропал в связи с событиями русско-шведской
войны. Работа была продолжена Глюком в Москве по личному указанию Петра I.

Однако и этот перевод был утерян после кончины пастора в 1705 г. На
необходимость русского перевода Библии указывал свят. Тихон Задонский
(1724-1783). В 1794 г. первым тиражом вышло сочинение архиеп. Мефодия (Смирнова)
“К Римляном послание св. ап.

Павла с истолкованием”, где параллельно
славянскому была представлена русская версия послания. В этом издании впервые
был опубликован русский перевод библейской книги. Целесообразность русского
перевода осторожно зондировалась в самом начале XIХ в. обер-прокурором
Святейшего Синода А.А.

Яковлевым (1802-1803 гг.). Но непосредственно приступить
к осуществлению русского перевода, с очевидностью становящегося насущной
необходимостью дела христианского просвещения, удалось лишь с открытием в
России во втором десятилетии ХІХ в. Библейского общества.

Истоки появления
Российского Библейского общества (РБО) на авансцене российской политической и
религиозной жизни второго–третьего десятилетия XIX в. берут основание в
зародившемся в Европе библейском миссионерском движении. Первое Библейское
общество было образовано в Великобритании в 1804 г.

— “Британское и
Иностранное Библейское общество” (British and Foreign Bible Society).
Главным религиозным мотивом, вызвавшим создание Британского Библейского
общества, была вера его основателей в Священное Писание как действенное начало
христианства, в то, что Библия, как Слово Божие, обладает особым воздействием
на читающих и слушающих.

Формируя духовные устремления, она облагораживает и
консолидирует общество, служит объединяющим началом конфессионально
разобщенному христианству, является единым основанием христианской миссии.
Главные задачи, которые Общество ставило перед собой, — это перевод Библии на
национальные языки народов, к которым обращена христианская миссия, ее издание
и распространение по доступной цене.

В соответствии с идеалами и задачами был
сформулирован основной принцип издательской деятельности — печатание Библий без
каких-либо объяснений и примечаний. Такой подход определялся идейными
воззрениями, согласно которым Библия сама и говорит, и сама себя объясняет, а
также прагматической целью максимального нивелирования вероисповедальных
отличий.

Возникнув в протестантской среде, Общество, тем не менее, изначально
рассматривало свою деятельность гораздо шире, как общехристианскую, находя
основание своим принципиальным “экуменическим установкам” в
центральном положении Библии в вероучении и практической религиозной жизни всех
христианских конфессий.

Эмиссары Общества
предельно широко вели пропаганду его деятельности, налаживая связи и с
католиками, отдельным представителям которых выделялись средства на библейские
изыскания, и с православными. Очень быстро деятельность Общества
распространилась практически по всем регионам мира.

Оценивая создание
Британского Библейского общества и предпринятую им деятельность, академик А.Н.
Пыпин отмечал: “…рассматриваемое в целом, это Общество имело, без
сомнения, свои великие заслуги. Религиозная терпимость, человеколюбивые
стремления и энергические бескорыстные труды его основателей внушают к себе
глубокое уважение; их деятельность в среде простого народа, неразвитого и
одичалого от грубой жизни и угнетения, и в среде языческих народов, к которым
они являлись миссионерами евангельской религии, эта деятельность, без сомнения,
была заслугой в деле цивилизации и смягчения нравов.

Сделанные ими переводы
Священного Писания часто бывали первыми книгами на языке тех народов, для
которых они делались; кроме нравственного влияния, какое становилось возможно
через них, эти переводы имели и свою косвенную пользу в научном отношении,
открывая новые области изучения для этнографа и лингвиста…”

На территории Российской
империи Британское Библейское общество заявило о себе уже в 1810 г.
деятельностью по распространению Священного Писания на национальных языках
среди протестантов Финляндии и Эстляндии. Однако интерес к России был гораздо
более глубоким.

Россию Британское
Библейское общество рассматривало одним из приоритетных направлений своей
миссии. Днем основания собственного Библейского общества в России можно считать
6 декабря 1812 г. — этой датой император Александр I утвердил доклад
главноуправляющего духовными делами иностранных исповеданий князя А.Н.

Голицына
о целесообразности открытия в столице империи Библейского общества. Доклад был
составлен после встреч князя в Санкт-Петербурге с эмиссаром Британского
Библейского общества пастором Д. Патерсоном в 1812 г. То, что открытие Общества
состоялось в переломный для России 1812 г., свидетельствует о том, что его целями
и задачами заинтересовались на самом высоком уровне.

Основные задачи Общества,
сформулированные в докладе, впоследствии вошли в действующие “Правила
Общества”. Они предполагали: “<…> способствование к
приведению в России в большее употребление Библий <…> без всяких на
оное примечаний и пояснений; <…>

обитателям Российского государства
доставлять Библии <…> на разных языках, за самые умеренные цены, а
бедным без всякой платы; <…> снабжать всякое христианское
вероисповедание Библиями тех самых изданий, которые почитаются исправнейшими;

доводить Библию до рук азиатских в России народов из магометан и язычников
состоящих, каждому равномерно на его языке…” . При этом подчеркивалось,
что попечение о христианском образовании, в том числе и библейском, для
православных целиком и полностью является уделом духовного начальства
Греко-Российской Церкви в лице Св. Синода.

Декларировалась принципиальная
внеконфессиональность Библейского общества, его открытость для представителей
всех вероисповеданий. Членство в Обществе не ограничивалось условием
определенной сословной принадлежности (для дееспособных классов). На первом
собрании Санкт-Петербургского Библейского общества 11 января 1813 г.
присутствовали официальные лица всех основных христианских Церквей в России.

Православная Церковь была представлена первенствующим членом Св. Синода митр.
Новгородским и Санкт-Петербургским Амвросием (Подобедовым) и архиеп. Минским и
Литовским Серафимом (Глаголевским); Римско-Католическая Церквь в России — митр.
С. Сестренцевич-Богушем; протестантские общины — пастором Англиканской Церкви
Питтом, пастором Сарептского Евангелического братства Шейерлем, пастором из
Голландии Янсеном и др.

Президентом Общества был избран кн. А.Н. Голицын,
остававшийся на этом посту практически до его закрытия. Членство в Библейском
обществе Александра I изначально определило его престижность, поставило
Общество в самую сердцевину политической жизни России, проводимых Александром
реформ.

Постепенно в состав Комитета общества, его управляющего органа, вошли
представители православного духовенства. Так, уже в 1814 г. вице-президентами
Общества избираются ведущие православные иерархи. Одним из его директоров (с
1818 г. вице-президентом) стал архим.

Филарет (Дроздов), тогда ректор
Санкт-Петербургской духовной академии (СПбДА), будущий знаменитый Московский
святитель, которому принадлежит особая роль в судьбах русского перевода Библии.
4 сентября 1814 г. Санкт-Петербургское Библейское общество по Высочайшему указу
получило название Российского Библейского общества (РБО); с 1815 г. его
отделения начали широко открываться в провинциальных центрах.

Деятельность Общества
можно оценить как чрезвычайно активную и продуктивную: для нужд проживающих в
России общин иностранцев закупались за границей Библии на немецком, польском,
французском и многих других языках; вскоре было налажено их издание в России;
организуется работа по переводу Библии на языки коренных народов, населявших
территорию Российской империи.

Библию (начинали обычно с Нового Завета)
переводили на калмыцкий, бурятский, чувашский, марийский, удмуртский,
татарский… За все время издательской деятельности РБО тиражи Священного
Писания составили свыше 876 тыс. экземпляров на 29 языках, из них на 12 языках
впервые .

Практически сразу после своего образования Общество приняло участие и
в распространении славянской Библии. Закупались издания, остававшиеся у Св.
Синода от предыдущих тиражей, с целью последующей распродажи за минимальную
плату или бесплатной раздачей бедным. В 1814 г. было принято решение о печатании
славянской Библии в типографии РБО.

За 10 лет Обществом было осуществлено 15
изданий полной славянской Библии общим тиражем 118 тыс. экземпляров, тираж
отдельных изданий славянского Нового Завета составил 140 тыс. экземпляров . Вся
издательская деятельность осуществлялась только за счет добровольных
пожертвований. Фактически в ведении РБО сосредоточилась вся деятельность по
изданию Священного Писания в пределах Российской империи.

Сами организационные
принципы Библейских обществ определяли успешное выполнение поставляемых целей.
РБО явилось действенным “общественным” объединением, способным решать
задачи, непосильные для традиционно косных институтов империи. Не в последнюю
очередь его очевидный успех определялся значительными финансовыми средствами,
поступавшими в Общество в качестве добровольных пожертвований его влиятельных и
богатых членов.

Крупные суммы поступали от императора, членов царской семьи,
Британского Библейского общества… РБО несло в себе и объединяющее начало: в
нем осуществилась возможность совместного присутствия и деятельности различных
христианских конфессий, лиц из разных социальных слоев, прежде всего
аристократии и духовенства, в традиционно сугубо церковном деле перевода,
издания и распространения Священного Писания самое активное участие принимали
светские лица. Можно утверждать, что библейское движение уверенно утверждалось
в России, становясь поистине общим делом.

О своевременности
открытия Библейского общества в России говорил митр. Новгородский и
Санкт-Петербургский Амвросий (Подобедов), обращаясь к пастору Патерсону на
первом собрании: “Вы могли думать, что прибыли в Россию в весьма
неблагоприятное время [1812 г. — здесь и далее в квадратных скобках пояснения
автора], но уверяю вас, что вы прибыли как раз вовремя.

У нас есть поговорка:
„гром не грянет, мужик не перекрестится”. Ну, гром грянул над Россией, он
смягчил сердца всех, заставил нас одуматься, и вы теперь пожинаете плод этого
смутного времени” . Это высказывание прямо затрагивает вызванный
вторжением Наполеона глубокий кризис в общественном сознании.

В значительной
степени он обусловил религиозные искания в кругах аристократии. В это тяжелое
для Российского государства время произошло приобщение к чтению Библии
Александра I, которое стало для него частью неизменного поиска высшего
предназначения его царствования .

“Синхронность”
появления Библейского общества в России с определенными настроениями и
ожиданиями Александра І была воспринята им, по существу, как ответ на них. Все
это определило и ту легкость, с которой Общество было открыто в России, и
отмечаемый повсеместный энтузиазм, который вызвала его деятельность.

Можно
по-разному оценивать религиозный настрой и духовные поиски александровской
эпохи, но в любом случае остается констатировать, что они вели к источнику и
корням христианского Откровения. Деятельность РБО определенно вызвала пробуждение
широкого интереса к Библии в России. С рядом существенных оговорок можно
говорить даже об открытии Библии для России.

После столь активного и
успешного начала деятельности Библейского общества не мог не встать вопрос о
русском переводе Библии. Действительно, складывалась парадоксальная ситуация:
при очевидной недоступности Священного Писания для большинства православного
населения Российское Библейское общество, членами которого в большинстве
состояли православные от императора и высших сановников государства до ведущих
иерархов Церкви (особенность ситуации именно РБО), занималось переводом,
изданием и распространением Библии прежде всего среди иносланых и национальных
меньшинств. Уже в 1813 г. архим.

Филарет (Дроздов) указывал на ненормальность
такого положения дел. Именно он поднял вопрос о том, чтобы Общество приняло на
себя попечение о распространении и издании славянской Библии: “да не
отъимется хлеб чадом”. Но ограничиваться одним печатаньем славянской
Библией для удовлетворения потребности библейского просвещения русского народа
было уже невозможно — идея русского перевода “витала в воздухе”.

Вопрос о необходимости
русского перевода Библии был поднят самим императором следующим порядком. В
конце 1815 г. после триумфального возвращения в Россию Александр I был
ознакомлен с обширной издательской деятельностью Общества. Тогда “по
собственному движению сердца” он “изустно повелел президенту
Российского Библейского общества предложить Св.

Синоду искреннее и точное
желание Его Величества доставить и россиянам способ читать Слово Божие на
природном своем российском языке, яко вразумительнейшем для них славянского
наречия, на коем книги Священного Писания у нас издаются”. Нужно отметить,
что сам Александр после своего “библейского обращения” регулярно
читал Библию во французском переводе .

28 февраля 1816 г. кн. А.Н. Голицын, как
обер-прокурор Св. Синода, докладывал на Синоде волю государя-императора. В
Высочайшем Волеизъявлении, в частности, подчеркивалось: “Его Императорское
Величество, как внутренним Божественным достоинством Священного Писания, так и
самыми опытами убеждаясь в том, сколь полезно чтение оного людям всякого
звания, для преуспеяния в благочестии и благонравии, на коих зиждется истинное
благо людей и народов; и по сему обращая внимание на действия Российского
Библейского общества, с прискорбием усматривает, что многие из россиян, по
свойству полученного ими воспитания, быв удалены от знания древнего словенского
наречия, не без крайнего затруднения могут употреблять издаваемые для них на
сем единственно наречии священные книги, так что некоторые в сем случае
прибегают к пособию иностранных переводов, а большая часть и сего иметь не
может <…>

Его Императорское Величество находит <…> чтоб и для
российского народа, под смотрением духовных лиц, сделано было переложение
Нового Завета [таким образом в официальном постановлении речь шла только о
новозаветной части Библии] с древнего славянского на новое российское наречие,
каковое переложение и может быть издано для желающих от Российского Библейского
общества вместе с древним славянским текстом, подобно как издано с дозволения
Св.

Синода послание к Римлянам на славянском и российском наречии совокупно.
Само собой разумеется, что церковное употребление славянского текста
долженствует остаться неприкосновенным” . В качестве одного из аргументов
в пользу русского перевода в докладе был упомянут санкционированный Вселенским
Константинопольским патриархом перевод Нового Завета на новогреческий язык.

Все
говорит за то, что текст Указа был написан ректором СПбДА архим. Филаретом
(Дроздовым) . Св. Синод принял предложение государя к исполнению, поручив
организацию перевода Комиссии духовных училищ. РБО осуществляло издание. Так
началась история русского перевода Библии.

Концепция перевода
Нового Завета была представлена в определении Комиссии духовных училищ от 16
марта 1816 г. Считают , что ее также разработал архим. Филарет (Дроздов). Это
были конкретные правила перевода, по сути, инструкция для переводчиков. Важно,
что в них оригинальный греческий текст Нового Завета прямо рассматривался
основой русского перевода, в отличие от прозвучавшего в докладе Голицына
простого “переложения Нового Завета с древнего славянского на новое
российское наречие”.

В этом документе были заложены и принципы,
устанавливающие генетическую связь славянского и русского текстов. Среди
важнейших правил, определивших текстовую основу нового перевода, необходимо
выделить следующие: “<…> 11) греческого текста, как первоначального,
держаться в переводе преимущественно перед славянским; но слов,
избыточествующих в славянском, не исключать из текста, а токмо отличать их
знаками; 12)

величие Священного Писания состоит в силе, а не в блеске слов; из
сего следует, что не должно слишком привязываться к славянским словам и
выражениям, ради мнимой их важности; 13) славянские слова употреблять
необходимо, если не достает собственно русских; 14) славянские выражения
употреблять, если они ближе русских подходят к греческим, не производя в речи
темноты или нестройности; 15) славянские слова удерживать, если соответствующие
им русские не принадлежат к чистому книжному языку” .

Преемственность по
отношению к славянскому тексту декларировалась и в принятом решении печатать
оба текста вместе в два параллельных столбца, что ставило славянский перевод в
отношение к русскому в “положение образца и подлинника” , хотя новый
перевод был, безусловно, самостоятельным переводом с греческого оригинала.

Переводческая работа
была организована следующим порядком. Комиссия духовных училищ осуществляла
общую координацию переводческой работы. Ответственным за исполнение проектов
был назначен ректор Санкт-Петербургской духовной академии архим. Филарет
(Дроздов).

В структуре РБО был образован Переводной комитет. В состав Комитета,
редактировавшего перевод Нового Завета, вошли: митр. Новгородский и
Санкт-Петербургский Михаил (Десницкий), архиеп. Тверской Серафим
(Глаголевский), архим. Филарет (Дроздов), секретарь РБО В.М.

Попов, один из
директоров РБО и вице-президент Императорской академии художеств А.Ф. Лабзин.
Необходимо отметить, что все указанные духовные лица входили также в состав Св.
Синода (Филарет с 1819 г., после назначения правящим архиереем Тверской
епархии)

и Комиссию духовных училищ. Таким образом, сразу устанавливалось
тесное сотрудничество РБО и Св. Синода, которое представляется принципиальным,
поскольку проект русского перевода Священного Писания был предпринят прежде
всего для удовлетворения нужд православных подданных.

Комитет действительно был
рабочий — здесь переводы проверялись, обсуждались и редактировались. При этом
конечный вариант перевода рассматривался участниками издания как результат
коллективной деятельности Переводного комитета. О интенсивности редакторской
работы Комитета позволяет судить высказывание свят. Филарета: “написал
было я строку, хотев сказать, что я сподоблен был сделать первый опыт перевода
Евангелия от Иоанна на русское наречие: но сей опыт был потом в столь многих
руках, что было бы хищением, если бы кто по сему захотел приписать мне сей
перевод напечатанный, и потому лучше и справедливее молчать о сем” .

Такая
“обезличенность” перевода, понятно, обусловленная подобной
организацией дела, создает значительные трудности в восстановлении хода работы
и установлении имен переводчиков. Изданные отчеты РБО, к сожалению, не предоставляют
по этому вопросу исчерпывающих материалов, что заставляет обращаться к
воспоминаниям современников, зачастую довольствоваться предположениями.

В
первую группу переводчиков, сформированную архим. Филаретом, вошли: бакалавр ,
впоследствии профессор, Санкт-Петербургской духовной академии по классу
еврейского языка свящ. Г.П. Павский, переводивший Евангелие от Матфея;
инспектор Санкт-Петербургской духовной семинарии архим.

Поликарп (Гойтанников),
переводивший Евангелие от Марка; бакалавр Санкт-Петербургской духовной академии
по классу церковной словесности архим. Моисей (Богданов-Платонов), переводивший
Евангелие от Луки. Все — выпускники первого курса Санкт-Петербургской академии
(1809-1814 гг.) со степенью магистра, ученики архим. Филарета. Сам архим.

Филарет, как уже было отмечено, переводил Евангелие от Иоанна. Имена
переводчиков остальных произведений Нового Завета достоверно не известны.
Впоследствии среди переводчиков митр. Филарет (Дроздов) называл инспектора
Академии архим. Григория (Постникова) и бакалавра Академии архим. Кирилла
(Богословского-Платонова), также его учеников по первому академическому набору.

Вначале было издано
Четвероевангелие в 1819 г., в полном составе Новый Завет вышел в 1821 г. В этот
промежуток также осуществлялись издания новозаветных книг в различном составе.
Текст располагался в двух параллельных колонках: слева — славянский, справа —
русский. В 1823 г. после утверждения государем доклада паст.

Издания Нового Завета
РБО включали два предисловия: 1) “Возглашение к христолюбивым
читателям” к Четвероевангелию 1819 г., повторяемое затем во всех изданиях
новозаветных текстов, подписанное Михаилом (Десницким), митр. Новгородским и
Санкт-Петербургским, Серафимом (Глаголевским), митр.

Московским и Коломенским и
Филаретом (Дроздовым), архиеп. Тверским и Кашинским; 2) отдельное прибавление “К
христолюбивым читателям. По случаю издания всего Нового Завета на одном Руском
[правописание подлинника] наречии” к изданию Нового Завета 1823 г. за
подписями Серафима (Глаголевского), митр.

Новгородского и Санкт-Петербургского,
Филарета (Дроздова), архиеп. Московского и Коломенского, и Ионны (Павинского),
архиеп. Тверского и Кашинского. Оба предисловия были составлены свят.
Филаретом. В первом аргументировалось само начинание русского перевода как
отвечающее древней христианской практике.

Указывалось, что перевод Священнного
Писания освящает тот язык, на который он делается, что произошло со славянским.
Необходимость русского перевода обосновывалась “таким удалением”
обиходного языка от славянского, что славянский сделался “мало
понятным”.

Отмечалось, что требуется “от времени до времени
возобновлять перевод, сообразно с состоянием сего языка в его народном
употреблении”. Предисловие включало текст волеизъявления императора,
зачитанный Св. Синоду кн. Голицыным и Высочайше санкционировавший русский перевод.

Более краткое второе предисловие, по сути, дополняло первое. Оно, в частности,
отвечало на вопросы о расхождении версий славянского и русского переводов,
подчеркивая, что издатели “с возможной точностью держались подлинника
греческого по древнейшим и вернейшим его спискам, из которых святые Отцы
выписывали Евангельские и Апостольские слова в свои сочинения”.

В процессе работы
менялся состав участников перевода и Переводного комитета, их церковный статус.
Митр. Серафим после кончины митр. Михаила в 1821 г. был переведен на
Новгородскую и Санкт-Петербургскую кафедру и занял место первенствующего члена
Св. Синода.

В работе Комитета участвовали архиереи, в различные годы входившие
в состав Св. Синода. Архим. Филарет в 1817 г. был посвящен в епископский сан с
назначением викарным архиереем Санкт-Петербургской епархии с титулом
Ревельского, в 1819 г. назначен на Тверскую кафедру с возведением в звание
архиепископа, в 1820 — на Ярославскую, в 1821 г.

переведен в Москву. Будучи в
епископском сане, свят. Филарет продолжал принимать участие и в организации
перевода, и в подготовке его к изданию в Переводном комитете. Однако его
занятость епархиальными делами способствовала тому, что основная роль в ведении
и осуществлении переводческих программ перешла к прот. Г.П. Павскому.

В 1820 г. “рабочим
порядком” было принято решение о начале перевода Ветхого Завета. В отличие
от проекта по переводу Нового Завета, не последовало никаких официальных
постановлений, выражавших концепцию перевода. Таким образом, сохраняли силу
положения Комиссии духовных училищ от 1816 г.

В них, однако, не решался
принципиальный для перевода Ветхого Завета вопрос выбора текстовой основы
нового перевода, где ситуации Ветхого и Нового Заветов существенно разнились.
Тем не менее, по характеру осуществленных переводов и их редактированию в
Переводном комитете можно говорить о наличии общей концепции.

И хотя среди
высказываний официальных лиц, касавшихся перевода Ветхого Завета, могло
проскальзывать, уже ставшее нарицательным, “переложение со славянского на
русское наречие” , все переводы делались с еврейского, масоретского,
текста, ставшего его основой.

При редакторской правке в Переводном комитете
русский перевод дополнялся версиями греческого перевода Семидесяти толковников,
варианты которого помещались в окончательном тексте в квадратных скобах.
Отдельные места могли переводиться прямо с греческого, как это было сделано с
рядом стихов Псалтири.

Решение издателей положить в основу русского перевода
Ветхого Завета масоретский текст нужно признать серьезным, смелым и радикальным
выбором, изначально декларировавшим самостоятельность русского перевода. Таким
образом удавалось отстраниться от проблем текста Семидесяти, в свое время
поставивших в тупик издателей Елизаветинской Библии.

Подобная стратегия,
однако, вела к неизбежному разрыву нового перевода со славянской Библией.
Дополнения из Септуагинты фактически подчеркивали этот разрыв. Значительность
объема Ветхого Завета к тому же изначально отвергала саму возможность издать
параллельный славяно-русский текст, хотя вопрос о таком издании и пытался
ставить митр. Серафим.

Перевод Ветхого Завета
Комиссия духовных училищ постановила распределить между тремя Духовными
академиями. Так окончилась “монополия” Санкт-Петербургских духовных
школ на перевод. Перевод должен был осуществляться в соответствии с порядком
следования книг в Библии.

Порядок этот был,
однако, нарушен изданием в 1822 г. Псалтири. Приоритет, отданный Псалтири,
легко объясняется ее исключительной значимостью в христианской литургической
традиции, авторитетом этой ветхозаветной книги как наиболее известной и
читаемой в народе.

Из книг славянского Ветхого Завета только Псалтирь печатали
отдельными тиражами. В этом отношении осуществленное издание русской Псалтири
соответствовало прежней практике. Она становилась “пробным камнем”
перевода Ветхого Завета, избранных издателями принципов.

Публикация
предварялась обращением “К христолюбивым читателям”, составленным
свят. Филаретом и подписанным тремя архиереями: Серафимом (Глаголевским), митр.
Новгородским и Санкт-Петербургским, Филаретом (Дроздовым), архиеп. Московским,
Симеоном (Смирновым), архиеп.

Ярославским, являвшимися членами Св. Синода и
Переводного комитета. В предисловии в осторожной и взвешенной форме оговаривались
особенности еврейского и греческого текстов Псалтири, мотивировалось
предпочтение, отданное издателями еврейскому тексту:

“Не трудно всякому
рассудить, справедливо ли поступлено, что в составлении перевода обращено было
внимание на подлинник. В тех местах, где в еврейском подлиннике встречались
слова, более или менее отличные своим значением от слов греческого перевода, и
где слова еврейские в сравнении с греческими представляли более ясности и более
взаимного согласия в целом составе речи, переводчики, без сомнения, обязаны
были с особенною точностию держаться слов еврейских”.

Предисловие
повторялось во всех тиражах Псалтири. Напечатан был только русский текст,
поскольку параллельное издание в данном случае продемонстрировало бы
разительные отличия славянского и русского переводов. Публикация имела
очевидный успех. За два года (1822–1824) было осуществлено 13 изданий Псалтири
в Санкт-Петербурге, общим тиражом более 115 000 экз., два издания в Москве по 5
тыс. экз . Псалтирь стала первой в рамках проекта РБО переведенной книгой
Ветхого Завета и единственной поступившей в продажу.

Отмеченная уже
определенная анонимность работы Переводного комитета РБО способствовала
появлению в литературе нескольких версий о том, кто был переводчиком Псалтири.
Собственно, называются два имени — прот. Г. П. Павского и свят. Филарета
(Дроздова).

Оба занимались Псалтирью по роду своей академической деятельности и
имели труды по исследованию этой ветхозаветной книги. Курсовое сочинение
Павского на звание магистра по классу (кафедре) богословских дисциплин и
предмету священной герменевтики:

“Обозрение книги Псалмов, опыт
археологический, филологический и герменевтический” было рекомендовано к
печати и издано в 1814 г. как образец ученых достижений выпускников новой, реформированной
академии. Свят. Филарет, будучи еще бакалавром Санкт-Петербургской академии,
составил учебник “Руководство к познанию книги Псалмов, особенно
систематичному и богословскому”, впоследствии им был опубликованы
толкования на отдельные псалмы.

Астафьев писал: “Перевод сделан с
еврейского подлинника самим архиепископом Филаретом, и снабжен предисловием, им
же составленным, в коем, в объяснение разности, местами, с славянским текстом,
удостоверялась, приводимыми примерами, верность русского перевода с подлинником”
.

С этим утверждением уважаемого историка, однако, трудно согласиться.
Сочинение Астафьева во многих частях не является самостоятельным. В данном
случае источником для него служил Чистович, у которого изложение именно данного
вопроса не совсем внятно.

Впрочем, Чистович нигде не говорил о том, что
переводил сам свят. Филарет. Речь идет о том что, поскольку он со стороны
Комитета больше всех участвовал в переводе Псалтири, государь поручил ему
подготовить предисловие к изданию . Сам свят. Филарет никогда не называл себя
переводчиком Псалтири.

О себе как переводчике Псалтири определенно высказывался
Павский: “Одна книга, переведенная мною в классе, представлена была в Св.
Синод, который, по рассмотрении ее и исправлении в некоторых местах, издал ее в
свет и пустил во всенародное употребление.

Я говорю о Псалтири” . Об этом
же есть его запись, сохраненная архивным документом: “Сим оканчиваю
перевод всего Священного Писания Ветхого Завета, начатый мною с Псалтири,
которая и напечатана в 1822-м году иждивением Российского Библейского общества,
по предварительном рассмотрении и одобрении Святейшего Синода” . Есть и
другие свидетельства, не оставляющие сомнения, что изданную РБО Псалтирь
перевел прот. Г.П. Павский.

После издания Псалтири
перевод книг Ветхого Завета осуществлялся установленным порядком, и первыми
переведенными библейскими книгами стали книги Пятикнижия. Как это ни странно,
но меньше всего конкретных сведений осталось о ходе переводческой работы в
Санкт-Петербургской академии.

Несмотря на то, что еще в 1819 г. перевод книги
Бытия на русский язык был выполнен и издан Филаретом (Дроздовым) в его
“Записках на книгу Бытия” (святителю, таким образом, принадлежит
пальма первенства в опубликовании перевода ветхозаветной книги на русском
языке)

, в СПбДА был сделан ее новый перевод. Чистович, в рецензии на труд
Корсунского, полагает, что “дело перевода вел ректор Академии,
преосвященный Григорий [Григорий (Постников)], со своими академическими
сотрудниками, главным образом, с Г.П. Павским. <…>

Филарет не усиливал
своего личного влияния на ход этого дела, как можно судить по тому, что,
несмотря на сделанный уже им и изданный перевод книги Бытия, Библейское
общество делало новый перевод этой книги для своего издания”. Скорее всего
перевод целиком принадлежал прот. Г.П. Павскому как ведущему гебраисту и лицу,
непосредственно осуществлявшему редакцию всех переводов.

О переводческой
деятельности в МДА подробно рассказано в работе Корсунского. Книгу Исход
переводил выпускник 1-го курса СПбДА проф. МДА по классу еврейского языка А.
Тяжелов. Перевод был отослан в Переводной комитет в 1821 г.

Книгу Левит начали
переводить в Киевской академии. Чистович переводчиками в Киеве называет
бакалавра еврейского языка А. Максимовича, бакалавра математики и физики С.
Колерова и бакалавра словесности П. Соколова . В работе, посвященной истории
КДА, также указывается бакалавр математики и физики С. Гуляев .

Все —
выпускники Санкт-Петербургской академии, ученики свят. Филарета и прот. Г.
Павского. Известно, что переводившие книгу Левит Максимович, Колеров и Соколов
летом 1821 г. были переведены из КДА в семинарии: Максимович — в Черниговскую,
Колеров — в Тверскую и Соколов — в Ярославскую.

Весьма вероятно, что на этом их
деятельность по переводу книги Левит прекратилась. Перевод не был готов и к
1823 г. Учитывая ведущую роль прот. Г.П. Павского в переводах ветхозаветной
части Библии, можно предполагать, что он и довершил неоконченную работу, если
не сделал ее целиком.

В 1823 г. Комиссия
духовных училищ утвердила план дальнейшей работы по переводу.
“Предложением” от 11 мая 1823 г. Комиссия духовных училищ поручила
продолжить перевод книг Ветхого Завета, закрепив их между академиями в
следующем порядке: книги Чисел, Иова, Притчей Соломона, Екклезиаста и Песни
Песней предлагались Санкт-Петербургской академии;

Сведения о имени
переводчика книги Чисел из СПбДА опять отсутствуют, всего вероятнее это был
прот. Г.П. Павский.

Порученный МДА перевод
Второзакония был завершен в том же 1823 г. Над ним трудились бакалавры:
еврейского языка М.Л. Ловцев, греческого — П.М. Терновский. Перевод 1 и 2 книг
Царств, 1 и 2 Паралипоменон Академия поручила семинариям: Вифанской — 1 книгу
Царств, Московской — 2 книгу Царств, Владимирской — 1 книгу Паралипоменон,
Калужской и Костромской — 2 книгу Паралипоменон .

Нет достоверных сведений
о переводах, выполненных Киевской академией. О том, где и кто переводил книги
Судей и Руфь, также не осталось никаких свидетельств. По всей видимости, как не
вошедшие в определенный Комиссией духовных училищ список книг для академий
Московской и Киевской 1823 г., они были переведены в СПбДА Павским.

В обозрениях истории
русского перевода РБО можно встретиться с двумя версиями о количестве вышедших
из печати книг Ветхого Завета: Пятикнижии и Восьмикнижии (не считая Псалтири).
Такое смешение происходит из-за того, что первоначальный план отдельного
издания Пятикнижия был изменен по представлению нового президента РБО митр.
Серафима.

Определением от 8 июня 1824 г. было принято решение об издании
полного текста русской Библии в пяти томах, по примеру некоторых изданий
славянской Библии, где объем первого тома составляли первые восемь книг Ветхого
Завета. Книги Иисуса Навина, Судей и Руфь были допечатаны и добавлены к уже
сделанному изданию Пятикнижия .

Тем не менее, готовый к распространению
десятитысячный тираж первого тома Священного Писания на русском языке света так
и не увидел. В конце 1825 г. его экземпляры были сожжены на кирпичном заводе
Александро-Невской лавры . Этим завершилась работа Российского Библейского
общества по переводу и изданию русской Библии. Остальные книги Ветхого Завета,
переводы которых успели сделать в рамках программы РБО, в печать уже не пошли.

В судьбах и Российского
Библейского общества, и русского перевода Библии 1824 год явился отчетливым
временным водоразделом, знаменовавшим окончание фазы успешной деятельности. 15
мая 1824 г. неизменный энтузиаст библейского дела и проводник интересов
Общества кн. А.Н.

Голицын был вынужден оставить пост президента РБО. Место
Голицына занял митр. Новгородский и Санкт-Петербургский Серафим (Глаголевский).
Все действия нового президента с этого времени были направлены на развал
библейского движения и прекращение проекта русского перевода Библии.

Номинально
Российское Библейское общество просуществовало еще до 12 апреля 1826 г., когда
оно было закрыто на основании наложенного на соответствующее совместное
представление его президента и Киевского митр. Евгения (Болховитинова)
Высочайшего рескрипта уже нового императора Николая Павловича. Свернутыми
оказались все переводческие программы РБО.

Что же произошло со
столь блестяще начавшимся библейским движением? Общее странное впечатление от
случившегося очень выразительно передал ведущий исследователь истории РБО А.Н.
Пыпин: “Судьба Русского Библейского общества есть судьба многих начинаний
в русской общественной жизни; начало его было несмело, даже через меру
осторожно и окружено всякими оговорками;

Общество укрепляется только получив
официальную санкцию, — в силу которой оно потом быстро распространяется, так
что охватывает положительно все края империи и везде имеет своих членов,
благотворителей и сотоварищей; затем оно вдруг рушится, хотя мы напрасно ищем
причины падения в его собственных действиях, потому что ничего нового в нем не
произошло, и оно падает в том самом виде, в каком еще незадолго перед тем оно
одобрялось и поощрялось высшими властями; причина закрытия отыскивается в
обстоятельствах, посторонних его сущности; в конце, осуждение падает на все
целиком, не разбирая правых и виноватых…”.

Необходимо отметить, что
со дня своего основания РБО оказалось в самом центре весьма своеобразной
религиозно-политической атмосферы. Речь идет о культивировавшихся во время
царствования Александра I мистических настроениях в высших кругах российского
общества.

Саму по себе мистику можно рассматривать как особый способ постижения
реальности, одну из форм религиозной жизни, важную, но не единственную и далеко
не беспроблемную. Она никогда не была уделом большинства, оставаясь
прерогативой наиболее религиозно чутких и одаренных личностей.

В данном же
случае вопрос фактически стоял о ее утверждении в качестве нормы общественного
сознания, по сути, придания ей статуса общеобязательной, государственной
идеологии. Еще в предшествовавшие царствования мистицизм активно практиковался
в масонских кругах.

Через масонские ложи он перешел в александровское время.
Особое внимание мистике уделял Александр I, для которого она была неизменной
частью личностных исканий, поиска сокровенного смысла его монаршего
избранничества, а также путей обустройства и реформирования государства.

Собственно, через мистику происходило становление его самосознания как
помазанника на царство, которое далее проецировалось на все сферы религиозного
и социального устройства империи. Основополагающей концепцией мистицизма было
личное переживание Христа, обретение и соединение Его с душой верующего, так
называемая, “религия сердца”, высшее, духовное христианство.

Как от
идеологии, от мистицизма ожидали сплочения общественного сознания, его
универсалистские принципы в ситуации многоконфессионального и многорелигиозного
государства должны были казаться привлекательными своими возможностями в
обретении приемлемого для всех конфессий и даже религий единого основания.
Таковыми и постулировались прежде всего внутренние религиозные чувства и
индивидуальный мистический опыт.

Мистицизм
александровской эпохи не был однородным явлением — он тесно переплетался с
пиетическими настроениями, различного рода религиозной экстатикой, менялся его
настрой от ожидания Тысячелетнего Царствия до свершения Страшного Суда. В
общественное сознание подобная идеология внедрялась через перевод и широкое
тиражирование произведений таких западных мистиков, как Юнг-Штиллинг, Беме,
Эккартсгаузен, Сведенборг, Сен-Мартен и других, через пиетические сочинения.

В
столице постоянно подвизались иностранные католические и протестантские
проповедники, которых объединяла приверженность мистическим переживаниям, и
которые часто находились в конфликте с собственным церковным начальством. На
самом высоком уровне пристальный интерес выказывался различным сектам, практиковавшим
религиозную экстатику.

Епархиальным архиереям
вменялось в обязанность закупать и распространять соответствующие мистические и
пиетические издания. Путешествовавшие по России эмиссары квакеров принимались
высшим православным духовенством. В первой учрежденной в 1809 г. по новой
реформе духовного образования Санкт-Петербургской духовной академии студентам
рекомендовалось чтение мистической литературы; поощрялось их приобщение к
различным сторонам религиозной жизни столицы (в частности, известны случаи если
не участия, то посещения некоторыми студентами пользовавшихся популярностью в
высшем свете столицы экстатических радений кружка Е.Ф. Татариновой); первым
ректором Академии был назначен известный своими мистическими настроениями
архим.

Евграф (Музолевский)…Одним из главных проводником “мистической” идеологии был кн. А.Н.
Голицын, по едкому выражению современника, “влезший по уши в
мистицизм”. Личный друг и единомышленник Александра I Голицын, бесспорно,
выражал позицию и настроения самого императора в религиозной сфере. В 1817 г.
князь возглавил новое министерство Духовных дел и Народного просвещения,
подразделявшееся на два соответствующих департамента.

Сама организационная
структура его департамента Духовных дел, где греко-российское исповедание было
представлено на равных с другими конфессиями и даже нехристианскими религиями,
предполагала широкую веротерпимость и отвечала принципу равноправия религий в
государстве.

Одной из важнейших задач департамента Народного просвещения
ставилась организация образования на религиозной основе. Таким образом, наряду
с провозглашением широкой толерантности в отношении к различным религиям и
религиозным конфессиям, выдвигалось требование обязательности религиозности как
таковой.

В практическом выражении это проявилось, в частности, в таких
неприглядных событиях российской истории 20-х годов XIX столетия, как
“чистка” Санкт-Петербургского и Казанского университетов, устроенная
Д.П. Руничем и М.Л. Магницким. И Рунич, и Магницкий были чиновниками в
министерстве Голицына.

По своей сути эти действия были попыткой насаждения
новой идеологии в системе высшего образования, и изгнание ряда ведущих
профессоров стало ее первым противостоянием с только зарождавшейся в
университетском образовании позитивистской наукой. Как и любая идеология,
мистицизм в этом качестве не терпел альтернативы.

Библейское движение
рассматривалось Александром I и Голицыным органической частью утверждаемой
идеологии. В значительной степени через призму мистического осознания ими
воспринималось содержание Библии, прочитывался библейский текст. Принцип
“внеконфессионализма”, декларируемый библейским движением, видимо,
воспринимался созвучным мистической концепции “религии сердца”, как
стоящей выше “узких рамок” религиозности церковной.

Ведущая роль в
Обществе кн. Голицына, членство в нем таких приверженцев мистицизма, как
Лабзин, издатель мистического журнала “Сионский вестник” и переводов
западной мистической литературы, Попов, неизменный участник собраний кружка
Татариновой, других персон, отдававших дань специфическим религиозным веяниям
времени, фактически ставили РБО в положение проводника идеологии мистицизма.

По
существу, РБО становилось инструментом реализации соответствующих
религиозно-политических воззрений. Как подчеркивал Пыпин, “Библейское
общество почти отождествлялось с министерством [Голицына]” . Таким
образом, происходила тонкая подмена смысла библейского дела. Собственно
библейская деятельность становилась составляющей несвойственного ей
мировоззрения.

Политика
“космополитизма” в религиозной сфере, однако, вступала в очевидное
противоречие с традиционным укладом России как православного государства:
организационные принципы министерства кн. А.Н. Голицына определенно ущемляли
права и интересы Православной Церкви, нарушая ее исторически сложившийся
статус; пропагандируемый мистицизм, основанный на западных источниках, и явное
потворство самым различным иностранным сектам не могли не вызывать смущения в
православных кругах.

Еще в 1818–1819 гг. возник конфликт между архим.
Иннокентием (Смирновым), ректором Санкт-Петербургской духовной семинарии и цензором
духовной литературы, и Голицыным по поводу публикаций “Сионского
вестника” и книг мистической направленности. Непросто складывались
отношения Голицына с митр. Санкт-Петербургским Михаилом, жаловавшимся на
“слепотствующего министра” государю…

В жизни Российского
государства определенно складывались предпосылки серьезного общественного
конфликта. Тем не менее, одними причинами религиозно-социально-политического
порядка нельзя исчерпывающе объяснить историю с закрытием РБО. Все
исследователи XIX столетия в оценке ситуации с РБО вынуждены были уделять
отдельное внимание личностному фактору, как решающему в стечении многих ее
обстоятельств.

Начиная с исследования Пыпина, в основных работах, посвященных
истории РБО и русского перевода, превалирует мнение, что конкретные действия,
которые привели к закрытию Библейского общества, явились результатом интриги
гр. А.А. Аракчеева против кн. А.Н. Голицына .

При этом в мотивации самого
Аракчеева трудно усмотреть какие либо иные причины помимо стремления обеспечить
для себя возможность единоличного влияния на государя, преградой чему он считал
личную дружбу и близость к Александру I кн. Голицына. РБО оказалось втянутым в
сферу внимания Аракчеева лишь в связи с его президентом.

Пыпин утверждал:
“Аракчееву, по всей вероятности, не было ни малейшего дела до Библейского
общества”. Ревность к закрытию Общества, однако, проявили сподручные
Аракчеева, и его упразднение стало, таким образом, следующим этапом развития
интриги по смещению Голицына с занимаемых им постов. Здесь в роли используемой
стороны оказался уже сам граф.

Свои намерения гр.
Аракчееву удалось осуществить с помощью, прежде всего, митр.
Санкт-Петербургского Серафима и настоятеля Юрьевского монастыря архим. Фотия
(Спасского), “помог” и быстро переметнувшийся в лагерь противников
своего непосредственного начальника М.Л.

Магницкий, рассчитывавший занять
министерское кресло патрона. Сам Аракчеев находился в теневой позиции,
координируя действия двух духовных персон. Несмотря на несоизмеримость
иерархических рангов митрополита и архимандрита, решающим в успешности
осуществления интриги, похоже, стало влияние на государя, которое удалось
приобрести Фотию.

С архим. Фотием
Александра I познакомил сам кн. А.Н. Голицын в 1822 г. Государь заинтересовался
Фотием как духовным лицом с визионерскими прозрениями и мистическим опытом.
Александр неизменно проявлял внимание к лицам, претендовавшим на обладание
необычными способностями в духовной сфере, в мистических озарениях которых
искал указания на высшие знамения времени.

В какой-то момент Фотию удалось
завоевать доверие государя, оттеснив известную провидицу баронессу Крюднер,
священников Феодосия Левицкого и Феодора Лисевича, претендовавших на роль
“двух свидетелей” Апокалипсиса (Откр 11, 3), других подобных лиц. О
архим.

Фотии сохранились разноречивые отзывы и воспоминания. У многих
современников и последующих исследователей Фотий снискал незавидную
“славу” религиозного фанатика и изувера. Лаконичный, но емкий
религиозно-психологический портрет Фотия, позволяющий разглядеть в нем в том
числе и черты, способные заинтересовать и даже прельстить Александра, дан о. Г.
Флоровским:

“Изуверный обличитель мистических и прочих зловерных происков,
Фотий был при этом человек того же психического склада, что и его противники, и
страдал тем же экстатическим недугом. Фотий написал впоследствии свою
автобиографию, — очень убедительный и очень жуткий автопортрет.

Перед нами
экстатик и визионер, почти что вовсе потерявший чувство церковно-канонических
реальностей, и тем более притязательный, совсем не смиренный. Это образ
самозваного харизматика, очень самомнительного и навязчивого, всегда создающего
вокруг себя атмосферу какого-то изолирующего возбуждения.

Это типический образ
прелести, страшный закоулок или тупик ложного аскетизма. Фотий весь в
душевности, весь во впечатлениях и переживаниях, у него нет ни духовной
перспективы, ни подлинной глубины, ни созерцательного размаха. Он весь в испуге
и в страхе, — и если наступает, то именно с перепуга.

В этом ответ на трудный
вопрос о его искренности. Нет, он не был нечестным лицемером, он целен в своих
действиях и разоблачениях, — он восстал на Библейское общество в действительной
уверенности, что борется с самим Велиаром („архангельское подвизание”).

Но
для такого типа изуверов, действительно, характерно это своеобразное
самомнение, самочувствие пророка, призванного или посланного, самочувствие
чрезвычайной миссии или посольства, некий экстатический эгоцентризм. Скорее
можно говорить об одержимости, чем о лицемерии.

Во всяком случае, всего менее слышится
в неистовых воззваниях и выкриках Фотия голос церковной старины или древнего
предания. Он для этого слишком мало знал, с отеческими и даже аскетическими
творениями был мало знаком, и на них почти не ссылается.

„Святых отцев не
имею”, — писал он сам, — „одну св. Библию имею и оную читаю”. В этом
отношении Фотий не отступает от привычек тогдашнего „библейского” времени.
Фотий не был и строгим ревнителем или хранителем церковных обычаев или
преданий. Он любил все делать по-своему, потому и ссорился постоянно с
церковными властями.

Аргументирует он от личных прозрений и вдохновений,
видений, явлений, снов. Фотий не столько суеверен, сколько был изувер…”
По всей видимости, духовный пессимизм, определявший настроения правящего
Монарха в 20-е годы, оказался созвучным мрачным прогнозам Фотия.

Как далее
отмечает Флоровский, “когда его [Фотия] действительные или воображаемые
враги вычитывали оттуда [из Апокалипсиса] Тысячелетнее Царствие, он всюду
разгадывал Антихриста”. В какой-то момент религиозные искания времени
повернулись своей теневой стороной, выразителем которой и можно считать
Юрьевского архимандрита.

Показательно послание, направленное Фотием императору
29 апреля 1824 г. Оно представляет собой инструкцию по спасению России,
явленную как “Божие Повеление Александру через Фотия”. Фотий пишет,
что он “молился Господу Богу”, и что ему было “открыто”,
что нужно “делать немедленно”.

План спасения состоял из 4 пунктов:
“1, Министерство Духовных дел уничтожить, а другие два отнять у известной
особы [Голицына]. 2, Библейское общество уничтожить, под тем предлогом, что уже
много напечатано Библий, и они теперь не нужны. 3, Синоду быть по прежнему, и
духовенству надзирать при случаях за просвещением, не бывает ли где чего
противного Власти и Вере.

Кн. Голицыну его бывшим
протеже архим. Фотием были устроены провокационные и уродливые сцены, где
архимандрит провозгласил князю не укладывавшуюся ни в какие нормы церковного
права анафему. Как раз в это время “подоспел” и скандал с публикацией
сомнительного сочинения пастора Госнера, которую, как крамольную, вменили в
вину Голицыну… Встречи с Фотием, его послания, демарши митр.

Серафима в конце
концов убедили Александра в необходимости пресечения деятельности Голицына и
возглавляемого им министерства, однозначно представляемой противниками Голицына
как революционный заговор. Практическим результатом наветов на Голицына стала его
отставка с постов министра Духовных дел и Народного просвещения и президента
РБО.

Министерство снова было разъединено. Отделение греко-православного
исповедания было выделено из министерского подчинения и возвращено в ведение
обер-прокурора Св. Синода. На место князя пришли другие люди, утверждавшие уже
существенно иные настроения.

Если участие в этой
интриге Аракчеева и Магницкого, как обусловленное сугубо личными, карьерными
амбициями, малоинтересно, то вовлеченность в нее митр. Серафима и архим. Фотия
должна производить впечатление ревнования об ущемленных правах Православной
Церкви, о принижении ее места в институционном устройстве Российского
государства.

Тем не менее, представление митр. Серафима и архим. Фотия
выразителями общецерковного протеста против политики правительства в
религиозной сфере вряд ли будет правильным. Необходимо отметить, что единая
церковная оппозиция государственной власти для церковной ситуации первой
половины XIX в. трудно представима.

Менее всего как общецерковную можно охарактеризовать
позицию, направленную на прекращение деятельности Библейского общества и
остановку работ по русскому переводу. Принципиальным противником закрытия
Общества и прекращения русского перевода Священного Писания был свят.

Филарет
(Дроздов). С ним были солидарны многие церковные деятели. Для реализации планов
по закрытию РБО митр. Серафиму с помощью Аракчеева и Шишкова пришлось
добиваться изменения состава Синода, специально вызывать для поддержки из Киева
своего сторонника митр.

Евгения (Болховитинова). Все исследователи XIX столетия
в оценке ситуации с закрытием РБО в той или иной степени были вынуждены
обращаться к психологическим портретам участников этой истории, что должно
свидетельствовать о решающей роли личностного фактора в стечении ее обстоятельств.
Свят.

Филарет (Дроздов) вспоминал: “думаю, известно, что в 1824 г.
восстание против министра духовных дел и против Библейского общества и перевода
священных книг образовали люди, водимые личными видами, которые, чтобы увлечь
за собою других благонамеренных, употребляли не только изысканные и
преувеличенные подозрения, но и выдумки и клеветы” .

Согласно отмечается
“слабохарактерность” ведущего тогда иерарха Церкви митр. Серафима,
его зависимость от Аракчеева, несамостоятельность в данной интриге . Нет сколь
либо веских оснований менять фактически устоявшийся облик архим. Фотия, как
патологической особы с весьма извращенными представлениями о христианских
ценностях, на образ идейного, бескомпромиссного борца с врагами Православной
Церкви — слишком нарочито за его активностью проглядывают личностные амбиции и
специфические интересы.

После снятия кн. А.Н.
Голицына с поста президента РБО настал черед самого Библейского общества.
Удаление Голицына от “механизмов”, определявших и регулировавших
религиозную политику государства, знаменовало серьезные изменения в ней.
Государственную политику в религиозной сфере после 1824 г. стали определять
совсем иные настроения, основным выразителем которых оказался
“триумвират” лиц, вначале лишь исполнявших роли в “аппаратной”
игре Аракчеева: митр.

Серафим, наследовавший князю в его должности президента
РБО; архим. Фотий, на короткое время приобретший духовное влияние на государя;
позднее присоединившийся к ним, придерживавшийся крайне консервативных взглядов
президент Императорской академии наук адмирал А. С.

Шишков, ставший после
Голицына главою министерства Народного просвещения. Сам факт избрания митр.
Серафима новым президентом РБО может свидетельствовать о повороте Александра I
в сторону традиционной церковной религиозности. (Необходимо отметить, что
Александр І, не смотря на неоднократные представления, вплоть до своей кончины
решительно противился закрытию РБО, которое считал своим детищем;

Голицын
продолжал оставаться его личным другом.) Не стоит говорить об утверждении
какой-то новой идеологии, поскольку речь, прежде всего, шла о том, как общество
не должно мыслить. Главным требованием было возвращение к прежним устоям и
ценностям.

Если инициатором
действий по удалению Голицына с ведущих государственных постов нужно признать
Аракчеева, то в последующей истории закрытия РБО и прекращения русского
перевода ведущая роль, бесспорно, принадлежала адмиралу Шишкову.
“Флотоводец” развернул против Библейского общества и русского
перевода Библии настоящую военную кампанию.

Лидерство Шишкова и марионеточную
роль митр. Серафима в действиях против РБО убедительно демонстрируют
воспоминания адмирала: “Того же числа [3 ноября 1824 г.], в 6 часов по
полудни, отправились мы [Шишков с Аракчеевым] к митрополиту [Серафиму]. Я начал
говорить, что хотя никаких гласных повелений о прекращении Библейских обществ
не дано, однако ж с самой перемены министерства Просвещения намерение
склонилось уже к тому, чтоб нигде о них не упоминать.

Каким же образом здесь в
Петербурге, под его [митр. Серафима] начальством, продолжают издавать об них
известия и превозносить их похвалами, тогда как в цели и распространении оных
открывается явный вред? Митрополит отвечал, что как за этот год собраны уже
подписки на сей журнал, то он велел продолжить его до истечения года, а с
будущего января оный прекратится.

На сие возразил я: где идет дело о вреде,
наносимом вере и нравственности, и который и так уже сильно распространился,
можно ли там попускать еще более распространяться и утверждаться оному для
сбора некоторого числа денег? Сверх того, с переменою министерства все благомыслящие
люди ожидали и перемены направления умов от прежней худой в хорошую сторону.
<…>

После сего суждение обращено было на „Краткий катихизис”,
Архиереем Филаретом написанный и Синодом утвержденный . Митрополит защищал в
нем перевод молитв, и вообще все переводы Священного Писания с Славенского (как
все, незнающие языка своего, журналисты говорят)

на Русский язык, утверждая,
что многие Славенского языка не разумеют. Тут не мог я сохранить своего
хладнокровия. <…> Напоследок, по долгом прении, общее заключение было
такое, что Библейские общества должно прекратить, перевод Священных Писаний на
простое наречие не выпускать и „Краткий катихизис” остановить”.

Это
свидетельство наглядно показывает, как и кем решалась судьба Библейского общества.
Похоже, что неожиданное для себя назначение на пост министра Шишков воспринял
как призыв стать спасителем Отечества от заговора революционеров, неизменной
частью которого для него была деятельность РБО, рассматриваемая им не иначе как
подрывающая основы православной веры и, соответственно, устои государственного
строя.

С русским переводом
Библии произошла ровно такая же метаморфоза, как и с Библейским обществом.
Издания первых переводов РБО были встречены практически с всеобщим энтузиазмом,
успех был безоговорочный. Известны самые благожелательные отклики многих
правящих архиереев Православной Церкви на его появление.

Их подборка
повторяется в основных исследованиях . Так, еп. Псковский Евгений
(Болховитинов) писал в связи с изданием Четвероевангелия: “Польза от сего
издания — не только простолюдинам, но и самому духовенству, наставляющему их,
очевидна и несомнительна.

Давнее уже и нетерпеливое всех ожидание онаго
ручается в успехе еще большего распространения Слова Божия в сердцах
верующих”. Очень проникновенно глубинную суть как самого Священного Писания,
так и его нового перевода передает высказывание архиеп.

Минского Анатолия
(Максимовича): “Сколь не сближен славянский язык с российским в церковных
книгах наших, но многое для многих оставалось непонятным даже и в Евангелии по
непривычке к славянским изречениям: и от того святая истина не могла
действовать на сердца читателей в полной своей силе.

Ныне и сие препятствие
разрушено. Да кажется язык живой и приличнее Слову Жизни. Слыша сие слово на
языке нашем, тем паче можем убедиться, что Бог говорит к нам. Да будет сей
новый плод трудов Библейского общества знамением новой благодати и силы Божией
во спасение Россов” .

Начало переводческой работы не доносит ни одного
отзыва со стороны духовенства, содержавшего неприятие перевода как такового.При внимательном рассмотрении не выдерживает критики ставшее расхожим мнение о
изначальном несогласии Св. Синода с делом русского перевода, основанное на
несколько странном высказывании Чистовича. Он пишет:

“Таким образом [речь
идет о поручении Синода организовать дело перевода Комиссии духовных училищ]
Святейший Синод отклонил от себя одобрение русского перевода к печатанию и
изданию его. Последующие подписи духовных особ под предисловиями были подписями
только тех епископов, которые были членами (вице-президентами)

комитета
Российского Библейского общества”. Обе фразы, как характеризующие ситуацию
с переводом приводятся Корсунским, правда, в примечании. Несколько искаженная
цитация Чистовича позволяет М.И. Рижскому прямо утверждать скрытую оппозицию
Св. Синода воле государя, завуалированный отказ высшей церковной власти от
непосредственного участия в деле русского перевода .

Однако, кроме туманности
самого высказывания — получается согласие на перевод, но неодобрение его
издания (?), подобная трактовка принятого Синодом решения вызывает, по меньшей
мере, недоумение. Во-первых, решение Св. Синода полностью отвечало предложениям
доклада Голицына, оставлявшим РБО и издание, и распространение перевода.

Другого и быть не могло, поскольку все программы по изданию Библий в России,
включая славянскую, к этому времени осуществляло Общество. Поручение Комиссии
духовных училищ выполнить перевод являлось конкретным организационным решением
и означало фактическое участие в нем Церкви, поскольку подразумевало, что
переводческая работа будет исполнена церковными учебными заведениями.

(Если не
предполагать, что Синод дистанцировался и от православных духовных школ.)
Во-вторых, не выдерживает критики и категорическое отнесение Чистовичем
подписей духовных лиц, стоявших под предисловиями к изданиям переводов, только
к их статусу членов РБО.

Все подписи — это подписи действительных членов Св.
Синода, во главе с первенствующими митр. Михаилом и митр. Серафимом, при этом
смена имен подписавшихся последовательно отражает изменение состава Синода в
соответствующие годы . Поэтому если уж и проводить различие статусов в подписях
данных духовных персон (?), их нужно рассматривать прежде всего в качестве
подписей синодальных членов и, соответственно, как отражение участия Св.

Синода
в деле перевода. Собственно, в посвящениях, предварявших все издания русского
перевода новозаветных текстов, прямо значилось: “по Благословению
Святейшего Правительствующего Всероссийского Синода”. Благословение Св.
Синода стояло также в “Возглашении к христолюбивым читателям”.

Таким
образом, выводы о несогласии Св. Синода с переводом, основанные на подобной
аргументации, выглядят более чем произвольными. Наоборот, свидетельство
официальных документов позволяет уверенно утверждать, что русский перевод
Библии был предпринят с полного одобрения и санкции высших церковных властей.

Попытки с иных позиций трактовать волеизъявление Синода будут в данном случае
оставаться на уровне досужих домыслов. Чистович и сам далее озвучивает мнение
митр. Филарета (Дроздова) о изначальной церковности осуществляемого под эгидой
РБО перевода:

“В опровержение мнения, будто мысль о переводе Священного
Писания на русское наречие принята первоначально не в Святейшем Синоде, а в
канцелярии обер-прокурора, высокопреосвященный говорит, что русский перевод
Нового Завета был одобрен первенствующими членами Святейшего Синода: Амвросием,
Михаилом и Серафимом, и издаваем был по благословению Святейшего Синода”.

Кажется, единственным
сомнением в целесообразности русского перевода, дошедшим от начального этапа
его осуществления, остается частное впечатление графа М.М. Сперанского от
прочтения перевода, высказанное им в письме к дочери. Сперанский пишет:
“…сегодня, во время обыкновенного моего утреннего чтения, вместо
греческого моего Завета, мне вздумалось читать Евангелие в новом русском
переводе.

Какая разность, какая слабость в сравнении с славенским! Может быть,
и тут действует привычка, но мне кажется все не так, и не на своем месте, и
хотя внутренне я убежден, что это все одно и то же; но нет ни той силы, ни того
услаждения. Вообще я никогда не смел бы одобрить сего уновления; знаю, что оно
сделано с наилучшими намерениями; может быть, для тех, кои не привыкли к
славенскому языку, это услуга.

Но для чего бы, кажется, не оставить их
привыкнуть? Это стоит труда. Никогда русский простонародный язык не сравнится с
славенским ни точностию, ни выразительностию форм, совершенно греческих.
<…> Читай, продолжай читать Евангелие и весь вообще Новый Завет на
славенском, а не на русском языке. <…>

Язык славенский в последнее
время много потерпел от того, что вздумал защищать его человек добрый, но
писатель весьма посредственный [Шишков]. Для чего Карамзин, Уваров, Жуковский
не принялись за сие дело?..” . Возражение Сперанского можно
охарактеризовать как “психо-эстетическое” неприятие нового в
привычном тексте.

Для тех, кто был воспитан на славянской Библии и у кого она
была “настольной книгой” (надо заметить, что определить этот круг и,
что важно, его социальный состав весьма непросто, но скорее всего это во всех отношениях
был “узкий круг”), русский перевод ощущался как утрата привычного
славянского текста — ситуация вполне типичная, которую можно рассматривать
целиком в контексте психологии восприятия.

(Сегодня, с появлением новых русских
переводов, она повторяется при их вольном или невольном сравнении с
Синодальным.) Впрочем, упоминание в письме имен выдающихся мастеров русской
словесности, придерживавшихся в вопросе о природе русского языка существенно
иных, нежели Шишков, взглядов, позволяет предположить, что Сперанский здесь,
примиряясь с самим фактом русского перевода, ставит требование к качеству
русского языка библейского перевода.

Он остро ощущает нужду перевода в руке
искусного литератора. (В 1916 г. в связи со столетним юбилеем русского перевода
известный отечественный славист и библеист проф. И.Е. Евсеев, отмечая
необходимость осуществления нового русского перевода всего лишь через 40 лет
после опубликования Синодального и высказывая требования к его качеству,
отмечал:

“Камнем
преткновения и камнем соблазна” русский перевод Священного Писания стал
после событий 1824 г. Безусловно, роковую роль для него сыграла связь с РБО. С началом
“новых” настроений не замедлила последовать не менее единодушная
обратная реакция и в отношении к переводу.

Диаметрально поменяли свой взгляд на
перевод многие церковные иерархи. Как разительную можно констатировать смену
позиции митр. Серафимом, чья подпись стоит под предисловиями ко всем изданиям
русского перевода. Его ближайшим соратником по выполнению планов закрытия РБО и
прекращения русского перевода стал Киевский митр.

Евгений (Болховитинов),
благожелательный отзыв от 1819 г. о переводе которого приведен выше. Противники
перевода стали связывать с ним целый ряд негативных явлений религиозной и
общественной жизни. В вину русскому переводу вменяли появление некоторых новых
сект.

Военное ведомство утверждало, что среди солдат участились случаи самооскопления.
Впоследствии широкий резонанс имел случай помешательства двух кадетов в одном
военном училище, который военное ведомство представило как результат чтения
Нового Завета в русском переводе.

(Проведенное расследование, однако,
определенно установило, что к Новому Завету кадеты даже не прикасались, а
причины их умственного заболевания следует искать в бытовой сфере.) В 1824–1825
гг. аргументация против русского перевода в значительной степени совпадала с
аргументацией против самого Общества.

Деятельность РБО по русскому переводу и
изданию Священного Писания стала прямо представляться важнейшей частью
протестантского заговора против Православной Церкви . Шишков аргументировал
этот тезис тем, что таким образом, “уничтожался тот язык, на котором в церквах
производится служба и читается Евангелие” .

Ректор СПбДА еп. Григорий
(Постников) в письме к свят. Филарету (Дроздову) от 13 июня 1824 г. писал:
“О Библейском обществе говорят, что оно учреждено для того, чтобы ввести
реформацию. Что вы ни скажете в опровержение, вам представят в доказательство
список с какого-нибудь английского или немецкого или французского листка
какого-нибудь писателя, который говорит, что самый надежный способ
распространить реформацию есть раздача Библии…” .

Шишков настойчиво выступал
против “монополизации” изданий Библии Обществом, требуя вернуть ее
Синоду . И хотя и в решительных заявлениях Шишкова, и во вторящем ему
“торжествующем” восклицании митр. Серафима (в связи с отставкой кн.
Голицына) о том, что “Библию станем печатать опять только в Синоде” ,
очевидно звучит ревность об ущемленных правах правящего органа Православной
Церкви, вряд ли их нужно связывать с действительной заботой о библейском деле .

В свое время взятие Библейским обществом на себя изданий славянской Библии не
только не вызвало возражений со стороны Св. Синода, но скорее было воспринято
как освобождение от обременительной обязанности. Это требование можно понимать
как направленное, прежде всего, против русского перевода, прекратить печатание
которого Шишков намеревался путем ведомственной смены издательства.

Главным
“локомотивом” и идеологом “антирусской” кампании,
безусловно, был адмирал А.С. Шишков. Именно Шишков в 1824–1825 гг. определил
идейную позицию неприятия русского перевода как такового. Она прозвучала в
связи с его теоретизированием по поводу славянского языка и языкознания.

Еще до
появления в Санкт-Петербурге эмиссаров Британского Библейского общества, тем
более каких-либо разговоров о русском переводе Библии, в 1810 г., на годичном
собрании Российской академии наук Шишков выступил с торжественной речью,
основными тезисами которой были представления о едином славяно-русском языке и
его уникальности в качестве языка Священного Писания.

Второе издание этой речи
в 1825 г., как раз в самый разгар противостояния с Обществом и борьбы с русским
переводом, нужно рассматривать программным заявлением нового министра Народного
просвещения в отношении перевода Библии. Более рельефно теоретические и
идеологические взгляды по этим вопросам представлены в его Записках этого
периода.

Прежде всего, Шишков не признавал существование русского языка как
самостоятельного и отдельного от славянского: “Язык у нас Славенский и
Русский один и тот же. Он различается только (больше, нежели всякий другой
язык) на высокий и простой. Высоким написаны Священные книги, простым мы
говорим между собой и пишем светские сочинения, комедии, романы и проч.

Но сие
различие так велико, что слова имеющие одно и то же значение, приличны в одном
и неприличны в другом случае” . В развитие этой языковой дилеммы
славянский и русский разделялись им как “высокий язык, сделавшийся для нас
священным” и “простонародный”, “язык Церкви” и
“язык театра” , “язык веры” и “язык страстей” .

Действительно, для Руси славянский как литературный язык изначально сформировался
именно на Священном Писании. Эта данность послужила для Шишкова основанием
постулировать существование неразрывной, органической связи между славянским
языком и Библией.

Более того, славянский язык по своим выразительным свойствам,
согласно Шишкову, идеально приспособлен для передачи богооткровенных истин
Библии, причем, столь совершенными возможностями не обладает ни один
современный европейский язык: “Мы показали отчасти богатство мыслей,
заключающихся в словах наших; видели превосходство их перед словами других
языков.

Из сего краткого показания можем посудить, какая разность в высоте и
силе языка долженствует существовать между Священным Писанием на Славенском и
других языках: в тех сохранена одна мысль; в нашем мысль сия одета великолепием
и важностию слов” .

Подобные представления о
исключительности славянского языка, утверждение его сакрального характера
делали для Шишкова перевод Библии на русский язык недопустимой профанацией
Священного Писания, от которой оставался один шаг и до покушения на незыблемые
устои государственного и общественного строя:

“В прежних письмах моих имел
я честь объяснить Вашему Сиятельству [Шишков обращается к Аракчееву] о
продолжающихся и ныне покушениях и стараниях продолжать собрания Библейских
обществ и распространять не переводы, а, так сказать, перекладку Священных
Писаний с высокого и важного языка на простонародное наречие: два сильнейшие
орудия революционных замыслов”;

“Переводы Священного Писания с
высокого языка (называемого Славенским) на простой, в общежитии употребляемый
язык (называемый Русским), под предлогом лучшего разумения церковных книг
придуманы для уменьшения их важности и поколебания Веры”; “Трудно
доказать надобность, но не трудно сыскать причину сих переводов, очевидно
состоящую в том, чтобы, согласно с намерениями Библейских обществ, исказить и
привести в неуважение Священные книги, изменяя в них язык Церкви в язык
театра” .

Перевод Священного Писания непременно, согласно Шишкову, должен
привести и к переходу церковного богослужения на русский язык, о чем нельзя и
“подумать без ужаса”: “Подобная мысль [славянский язык перестал
быть понятным] поведет нас к заключениям, что и всю церковную службу должно
переложить на простонародный язык” .

Такая позиция решительно
отрицала саму возможность перевода как такового и, в конечном итоге, вела к той
же тупиковой ситуации, в которой в свое время оказалась Католическая Церковь в
связи с запретами использовать какой либо другой библейский текст помимо
латинской Вульгаты и читать Священное Писание мирянам.

В пафосе своего
неприятия русского перевода и в борьбе за чистоту веры Шишков, по существу,
договаривался и до прямого запрета на чтение Слова Божьего: “Чтение
Священных книг состоит в том, чтобы истребить Правоверие, возмутить отечество и
произвесть в нем междоусобия и бунты <…>

Переводы Священных Писаний на
простое наречие и распространение их в неимоверном количестве экземпляров есть
также одно из средств, придуманное в Библейских обществах к поколебанию
Веры”; “В напечатании столько Библий, чтобы каждый в Государстве
человек мог ее иметь (так сказано в Отчетах).

Что ж из этого последует?
Употребится страшный капитал на то, чтоб Евангелие, выносимое с такой
торжественностью, потеряло важность свою, было измарано, изодрано, валялось под
лавками, служило оберткою каких-нибудь домашних вещей и не действовало более ни
над умами, ни над сердцами человеческими” .

В своем же логическом
развитии взгляды Шишкова неумолимо вели к утверждению приоритета языка над
смыслом текста. В ситуации славянской Библии, когда язык утратил свою
коммуникативную функцию, это фактически должно было означать предпочтение
славянского языка Слову Божьему.

По существу, язык становился священнее
Священного Писания, что сводило, например, предназначение литургического чтения
разве к некому сакральному звучанию. (Казалось бы, нет никакой необходимости
доводить тезисы Шишкова до подобных выводов, абсурдность которых очевидна,
однако, что поразительно, и такому, по определению, “бессмысленному”
восприятию могла усваиваться своя значимость, порой вполне серьезно
фигурирующая в качестве аргумента против русского перевода).

Роль Шишкова в истории
русского перевода не ограничилась теоретическими возражениями. Его
настойчивостью перевод был свернут организационно. По всей видимости, не без
его инициативы произошло и позорное сожжение тиража первого тома русской
Библии.

За это говорит весь характер его участия в истории с переводом. И хотя
о подробностях данного прискорбного события не сохранилось прямых
документальных свидетельств, имя Шишкова вполне отчетливо слышится за словами
свят. Филарета по этому поводу: “…дело произведено не по зрелому
рассмотрению духовного начальства, а по случайному возбуждению кого-нибудь из
тех, на которых владыка Киевский указывал в 1825 году [Филарет (Амфитеатров),
тогда еще епископ Калужский], как на людей, не призванных ни Богом, ни
начальством” .

К языковедческим
изысканиям президента Академии наук уже современники относились как к достойным
насмешки дилетантским увлечениям. Энергичные действия Шишкова по закрытию РБО и
пресечению русского перевода снискали ему в общественных кругах, в том числе и
церковных, разве что славу “самодура” .

Однако, когда с назначением
на пост министра Народного просвещения у адмирала появились возможности к
широкому утверждению своих теорий в общественном сознании, главному идеологу
“партии сторонников обратного хода” (выражение свят. Московского
Филарета) удалось добиться того, что его взгляды на слававянскую Библию и
русский перевод вышли на уровень государственной религиозной политики.

Так,
сложившееся сочетание частных амбиций, страха, консерватизма и некоторых
“научных” воззрений сформировали официальное неприятие русского
перевода Священного Писания в Российском государстве в последние годы
царствования Александра I и на всем протяжении правления Николая I.

История с первым русским
переводом Библии в высшей степени показательна как характеризующая положение
Церкви в Российской империи в ХІХ в. Она наглядно демонстрирует стагнацию воли,
отсутствие собственной позиции у высшего управляющего органа Церкви, Св.

Синода, в таком важнейшем для религиозного учительства вопросе как перевод
Священного Писания на доступный для паствы язык. Действительно, начинание
перевода принадлежит решению государя, ему безропотно следует Св. Синод. Но как
только из-за глубокого душевного кризиса Александра І в официальной позиции
светской власти в отношении перевода наступает изменение под напором известных
лиц, этому повороту на 180 градусов следует и церковная власть в лице ее
номинального предстоятеля.

Все эти метания легко объясняемы с позиций политики
и психологии, однако, за подобной конъюнктурой теряется важнейшее
предназначение Церкви быть свидетельницей и носительницей Слова Божьего. Кризис
в деле русского перевода был преодолен только в 1856 г., когда благодаря
настойчивости свят.

Филарета (Дроздова) и круга его единомышленников в самом
начале царствования Александра ІІ было вынесено официальное синодальное решение
о возобновлении русского перевода Библии. Начинание первой половины ХІХ века
нашло свое логическое завершение в Синодальном переводе.

Перево́ды би́блии на церко́вно-славя́нский язы́к – библиологический словарь. том второй. к – п, прот. александр мень