Типология обществ

Иркутский Государственный Университет

Сибирско-Американский Факультет Менеджмента

РЕФЕРАТ

ПО КУРСУ СОЦИОЛОГИИ

НА ТЕМУ:

Современные социологические направления.

Проблемы российской и зарубежной социологии в последние годы.

Выполнил: Шевченко П.В.

Иркутск, 2000

I. Оглавление

I. Оглавление………………………………………………………………………………………..2

II. Введение………………………………………………………………………………………….3

III. Основная часть…………………………………………………………………………………4

III.1 Современная социология в противопоставление классической…………………….4

III.2 Основные подходы в современной социологии………………………………………5

III.3 Исследование состояния современной социологии в России и ее тенденции на будущее……………………………………………………………………………………………….9

III.4 Процесс глобализации…………………………………………………………………11

III.5 Социология для одного мира…………………………………………………………14

IV. Заключение…………………………………………………………………………………….17

V. Список использованной литературы………………………………………………………..18

II. Введение

Современная социология — это множество течений и научных школ, которые по-разному объясняют ее предмет и роль, по-разному отвечают и на вопрос, что такое социология. Существуют различные определения социологии как науки об обществе. “Краткий словарь по социологии” дает определение социологии как науки о законах становления, функционирования, развития общества, социальных отношений и социальных общностей. “Социологический словарь” определяет социологию как науку о законах развития и функционирования социальных общностей и социальных процессов, о социальных отношениях как механизме взаимосвязи и взаимодействия между обществом и людьми, между общностями, между общностями и личностью. В другом источнике отмечается, что социология — это наука, в центре внимания которой находятся социальные общности, их генезис, взаимодействие и тенденция развития. Каждое из определений имеет рациональное зерно. Большинство ученых склонны полагать, что предметом социологии есть общество или определенные общественные явления. Однако здесь можно возразить. Общественные явления изучаются не только социологией, но и рядом других наук — теорией права, политической экономией, историей, психологией, философией и др. Социология, в противоположность специальным наукам, изучает не те или иные социальные явления, отдельные специальные стороны или ряды общественных явлений, а изучает наиболее общие родовые их свойства, которые не изучаются ни одной из них. Ввиду того, что они есть частные виды общественной деятельности, то у всех должны быть общие родовые черты и в жизни должны проявляться общие всем социальным явлениям закономерности. Вот эти-то наиболее общие свойства и закономерности, свойственные всем социальным явлениям и не изучаемые ни одной социальной наукой, и есть ближайший объект социологии.

Идет процесс становления общества, утверждавшего торжество прав и свобод человека, духовную, экономическую независимость и авто­номность, гражданина вместо привычного нормативного порядка феодально-абсолютистского устройства общества с его жесточайшей тотальной регламентацией общественно-политической, экономиче­ской и духовной жизни людей. Расширение пределов свобод и прав человека, существенное увеличение возможностей выбора пробуж­дают интерес человека к знанию основ жизни социальной общно­сти людей, социальных процессов и явлений с целью рациональ­ного, эффективного использования приобретенных прав и свобод. Даже свободная конкуренция в экономике, политике, духовной сфере поставили в прямую зависимость результативность деятель­ности предпринимателей — от умения и использования знаний о конкретных социальных механизмах, настроений и ожиданий людей и т. п. И отраслью знаний, помогающей глубже и конкретнее познать общество, основу социального взаимодействия людей с целью рационального использования свободы самоорганизации стала социология.

III. Основная часть

III.1 Современная социология в противопоставление классической

В современной социологии преодолевается противопоставление объекта и субъекта, теории и практики, познавательного и ценност­ного отношения к миру. Поиск истины социологией связывается с раскрытием возможностей преобразований объектов в соответ­ствии с гуманистическими ценностями. Современная социология рассматривает личности, различные общности и социальные систе­мы не только как объекты, но и как субъекты деятельности. Здесь-то в системе социологических знаний важное место занимает осе­вая проблематика, интересы, ценности, социальные установки — все то, что определяет мотивацию поведения и деятельности людей. Процедура анализа деятельности личности, общности людей осуществляется в науке в такой же роли, что и обряд в религии или уголовно-процессуальном кодексе в доказательстве вины. Если не соблюдена процедура, вывод не может считаться легитимным (законным), то есть научным. Конечно же, содержа­ние социологии имеет в основе субъективно-объективный характер. Игнорирование такого обстоятельства делает невозможным изложение ее как системы знаний. Социология — не простая совокупность теорий, а единство теорий личности и теории общностей, теорий об обществе, об общественных отношениях и т. п.

В современном мире существует большое разнообразие специальных социологических теорий. Идея их разработки и сам термин принадлежат американскому социологу Роберту Мертону. Но возникли теории значи­тельно раньше. Они изложены в трудах классиков социологии Макса Вебера, Эмиля Дюркгейма и др. Развитие специальных социологических теорий в XX веке связано с именами крупнейших социологов Карла Ман-гейма, Теодора Адорно, Толкотта Парсонса, Поля Лазарсфельда и др. Специальные социологические теории, система отраслей знаний социологии, которые изучают особые формы и сферы социального бытия и социаль­ную реализацию форм общественного сознания, их общие, а особенно специфические закономерности функционирования и развития. В отличие от социологической теории, основная функция которой состоит в рассмотре­нии социальных процессов и явлений, форм и видов общественного бытия и общественного сознания на уровне общества, специальные социологические теории рассматривают их на уровне конкретных социальных институтов и систем. Каждая социологическая теория рассматривает ту или иную сферу, социальную общность или социальный процесс как отно­сительно самостоятельную систему с ее общими и специфическими связями, характеристиками, условиями происхождения, функционирования и развития. Определенная специальная социологическая теория рассматри­вает какой-либо социальный объект как особый социальный институт функционирующей социальной системы в общей системе социальных отно­шений. Так, труд рассматривается как сложный социальный процесс в пре­делах социологии труда. Моральная система любого общества изучается социологией морали. Особенности образовательной системы изучаются социологией образования. Управление как социальная система изучается социологией управления и т. д.

На разных этапах исторического развития человечества и в различных социологических школах акцент ставился на социальных общностях и различных сторонах их деятельности. Так уже сложилось, что в Европе социологическая мысль сосредоточила внимание на анализе макрострук­тур, то есть на изучении общества в целом. Американская же социология всегда больше тяготела к исследованиям микромира — малых социальных групп, социальных слоев, общностей. Внутри каждой социологической школы существуют многочисленные течения, которые, по определению проф. Василия Фетисова «изучая те или иные моменты, застревают на отдельных ступеньках лестницы исследований». Характеризуя социологию как систему знаний важно учитывать, что между классической социоло­гией и современной социологией существует определенное различие. Клас­сическая социология стремилась к постижению окружающего мира как бы со стороны. Задача ее состояла в том, чтобы описать объект, раскрыть сущность, не рассматривая деятельности субъекта. Современная социоло­гия пытается преодолеть противопоставление объекта и субъекта, теории и практики, познавательного и ценностного отношения к миру. Переход от теоретического к империческому исследованию в социологии осуществ­ляется с помощью операционализации теоретических понятий. Вследствие формируются определенные гипотезы, выявляются те свойства и отношения объекта, которые подлежат описанию и классификации. Но надо учитывать, что предмет социологического исследования обыч­но имеет достаточно сложную структуру. Отношение человека к тру­ду в качестве общего предмета исследования включает субъективные и объективные показатели отношения к труду, мотивы и ценностные ориен­тации, характеризующие отдельные типы отношения к труду и др. Но не только наличие объекта и предмета социологического исследования определяет существование социологии как науки. Для познания социальной реальности требуется определенная система, совокупность приемов, процедур и операций, с помощью которых осуществляется социологическое исследование. Систематизированный способ достижения теорети­ческого или практического результата решения проблем для получения новой информации, осознания специфики изучаемой предметной сферы и закон о функционировании ее объектов и называется методом в социологии.

III.2 Основные подходы в современной социологии

Метод в социологии — это способ построения и обоснования социологического знания, совокупность приемов, процедур и операций эмпирического и теоретического познания социальной реальности. Метод в социологии зависит не только от исследования социологией проблемы и построенной теории, но и от общей методологической ориентации. Метод включает определенные прави­ла, обеспечивающие надежность и достоверность знания. Методы социального познания можно разделить на всеобщие и конкретно-научные. Всеобщими методами социологии есть материа­листическая диалектика. Суть всеобщих методов социологии в том, что экономический базис общества признается первичным, а политическая надстройка — вторичной. При изучении социальных про­цессов применяются такие принципы материалистической диалектики: объективность, историзм и системный подход

Принцип объективности
означает изучение объективных законо­мерностей, которыми определяются процессы социального развития. Каждое явление рассматривается как многогранное и противоре­чивое. Изучается вся система фактов — положительных и отрицательных. Объективность социологических знаний предполагает, что процесс их изыскания соответствует объективной реальности и не зависящим от человека и человечества законам познания. Объективность научных выводов базируется на их доказатель­ности, научности аргументации.

Принцип историзма
в социологии предполагает изучение со­циальных проблем, институтов, процессов в возникновении, становлении и развитии, постижение специфики соответствующих исторических ситуаций, понимания общих тенденций развития и своеобразия конкретных обстоятельств. Историзм тесно связан с пониманием противоречий как движущих сил изменения сложившихся отношений, которые обнаруживаются во взаимодействии потребностей и интересов соответствующих социальных общностей. Историзм дает возможность извлечь уроки из прошлого опыта самим разработать обоснования современной политики. Используя принцип историзма социология имеет возможность исследовать внутреннюю динамику социальных явлений и процессов, определить уровень и направление развития и объяснить те их особенности, которые обусловлены их исторической связью с другими явле­ниями и процессами.

Системный подход
— способ научного познания и практиче­ской деятельности, при котором отдельные части какого-либо явления рассматриваются в неразрывном единстве с целым. Системный подход сформировался путем конкретизации принци­пов материалистической диалектики при изучении сложных объек­тов и получил распространение в социологии во второй половине XX в.. Основным понятием системного подхода выступает система, которая обозначает определенный материальный или идеальный объект, рассматриваемый как сложное целостное образование. В связи с тем, что одна и та же система может рассматриваться с различных точек зрения, системный подход предполагает вы­деление определенного системообразуемого параметра, то есть свойства, обусловливающее поиск совокупности элементов системы, сеть связей и отношений между ними, ее структуру. В виду того, что любая система находится в определенной среде, то систем­ный подход должен учитывать ее связи и отношения с окружением. Отсюда происходит второе требование системного подхода — учиты­вать, что каждая система выступает подсистемой иной, большей системы, и, наоборот, выделять в ней меньшие подсистемы, кото­рые в другом случае могут рассматриваться как системы. Системный подход в социологии обязательно предполагает выяснение принци­пов иерархии элементов социальной системы, форм передачи информации между ними, способов их влияния друг на друга. При изучении общественного сознания, общественного мнения. различных социальных общностей — классов, слоев, потребностей и притязаний различных социальных слоев и т. п. используются методы анализа документов, опроса, в том числе анкетирования, наблюдения и т. п. При исследовании межличностных отношений внутри малых групп, слоев, отношения личности к тем или иным общественным явлениям, жизненных и ценностных ориентаций и установок личности используются методы социометрии, социальной психологии и т. п. методы статистики, факторного, латентно-структурного, коррекционного анализа, использования матема­тики и т.п.

В настоящее время существует достаточно большое количество публикаций, посвященных широкому спектру жизненных ситуаций, интерпретируемых как социальные проблемы. Их обобщение позволяет выделить две основные традиции в трактовке социальных проблем.

Первая исходит из идеи социального порядка, который рассматривается в качестве основы социального развития. Само же развитие характеризуется через призму его нарушения и восстановления. Понятие социального порядка связывается либо с консенсусом широко усвоенных ценностей, либо с гармонией в деятельности социальных институтов. Большинство американских и европейских ученых рассматривают порядок как политико-экономическую реальность капитализма. При этом трактовка данного понятия претерпевает изменения в зависимости от обновления социальных отношений. И если в начале ХХ века под социальным порядком понималось либерально-рыночное устройство общества, то в настоящее время – это корпоративный либерализм, требующий государственного вмешательства и регулирования важнейших процессов, протекающих в обществе.

Данная традиция базируется на следующих теоретических посылках. Признается, что капиталистическое общество организовано на принципах социального равновесия, согласия, которые могут быть нарушены вследствие действия ряда объективных факторов. Порядок, стабильность, консенсус рассматриваются как необходимые условия существования конкретной социальной системы. Исходя из этого проблемы, интерпретируются как отсутствие или нарушение одного или более из выше перечисленных условий. Американские ученые М. Спектр и Дж. Китсус отмечают, что сторонники этого направления чаще всего оперируют терминами, которые описывают объективные условия, отражают отношение к ним и дают различные намеки на то, почему эти условия характеризуются как неприятные или проблематичные. Социолог рассматривается в качестве стороннего наблюдателя, эксперта, функция которого – выявить такие условия и оценить действия тех, кто определяет сложившиеся жизненные ситуации как неблагоприятные, проблемные.

В рамках первой традиции сформировалось три основных подхода: функциональный, конфликтно-ценностный и нормативный.

Функциональная школа
в социологии социальных проблем. Как отмечалось выше, она берет начало в творчестве Э. Дюркгейма. В XX веке ее основные положения развивались в трудах Т. Парсонса, Р. Мертона, Р. Нисбета и др. Т. Парсонс, основываясь на идеологии корпоративного либерализма, рассматривал проблемы как нарушение социального равновесия и предлагал их решение в русле умеренных государственных реформ и изменения либерального рыночного устройства. Он критически относился к трактовке проблем с позиции силового конфликта, полагая, что в обществе существуют объективные предпосылки социального мира и согласия.

Р. Мертон и Р. Нисбет под социальной проблемой понимали модель поведения, которая, по оценкам значительной части общества, отрицает общепризнанные или одобряемые нормы. Во введении к книге “Современные социальные проблемы” Р. Нисбет отмечал, что о социальной проблеме нельзя говорить, если она не определена как таковая. До тех пор, пока способ поведения не характеризуется как нарушение некоторой нормы, до тех пор, пока большим числом людей оно не признается как отвратительное с точки зрения морали, невозможно назвать социальную проблему. Задачей социологического анализа социальных проблем, по мнению названных выше авторов, является создание внушительной базы эмпирических фактов, адекватного метода и практически проверяемых выводов.

Главное, что свойственно функциональному подходу, – это попытка выявить объективные условия или поведение, которые препятствуют осуществлению целей общества, нарушают его нормальное функционирование, а также дать научное объяснение истоков их возникновения. Его сторонники при анализе социальной действительности делают ставку на функциональную теорию социальных систем. Социальные проблемы рассматриваются ими как результат действия процессов дезинтеграции и интерпретируются либо как социальная дисфункция, либо как дезорганизация.

Понятия “дезорганизация”, “дисфункция” связываются с нарушением нормативной интеграции, ценностного консенсуса в обществе. Так, в уже упомянутой книге Р. Мертон отмечал, что социальная дезорганизация исходит из неадекватности или нехватки в социальной системе взаимоотносящихся статусов и ролей, так что коллективные цели и индивидуальные задачи ее членов менее полно реализуются, чем это могло бы быть в альтернативно действующей системе… Конкретная группа, организация, общность или общество дезорганизованы в определенной степени, если структура статусов и ролей не так эффективно организована, как это могло бы быть. Такой тип утверждения требует, чтобы социолог-эксперт представил компетентное доказательство, что реальная организация социальной жизни при достигнутых условиях может быть усовершенствована.

В функционализме понятие “дезорганизация” тесно смыкается с понятием “дисфункция”. Последнее фиксирует не только то, что в системе нарушены условия реализации некоторых общих целей, но также то, что в ней не поддерживаются определенные базисные связи. При этом предполагается, что в обществе наличествуют функциональные предпосылки его устойчивого, стабильного развития, проявляющиеся в существовании некоторой институциональной структуры социальной системы, или другими словами, совокупности взаимосвязанных социальных институтов, с помощью которых достигается интеграция в обществе. Нарушение данных предпосылок создает угрозу жизнедеятельности социальной системы. Поэтому одна из задач социологического исследования социальных проблем – установить их с тем, чтобы оценить, насколько правомерны утверждения различных экспертов относительно той или иной жизненной ситуации или модели социального поведения как проблемных.

И в случае дезорганизации, и в случае дисфункции при определении социальных проблем в качестве единицы анализа выступает система, поскольку и то, и другое означает ее недостаток или неудачу. Здесь, по справедливому замечанию М. Спектра и Дж. Китсуса, возникает серьезная теоретическая и практическая трудность: как определить границы системы? Что входит в нее, а что составляет ее окружение? Что такое коллективные цели системы и кто формулирует их? Как определить стандарты, которым будут противопоставлены недостатки системы? Кроме того, условия, свидетельствующие о социальной дезорганизации или дисфункции в одном секторе жизнедеятельности общества, не обязательно дисфункциональны для других секторов. Это порождает серьезные методологические трудности в исследовании социальных проблем, так как по каждому условию необходимо просматривать все возможные последствия во всех возможных областях социальной жизни. Названные трудности делают функциональный подход к определению социальных проблем весьма уязвимым. Не случайно поэтому он подвергается серьезной и обоснованной критике со стороны представителей других теоретических школ.

Так, М. Спектр и Дж. Китсус в своей книге “Конструирование социальных проблем” обратили внимание на то, что несмотря на претензию быть ценностно-нейтральными и объективными, представители данного направления приходят к идее экспертного определения социальной проблемы, поскольку последняя выводится из социологической оценки условия, характеризуемого большим количеством людей как неблагоприятное, нежелательное. В этой связи довольно сложно установить, какое определение верное, а какое нет и какой подход полезен, а какой нет. Раз оно содержит ценностное суждение арбитра, то каждый его элемент нуждается в аргументации и документальном подтверждении.

“Слабость” функционального подхода заключается также в том, что социологам отводится роль экспертов, устанавливающих истинность тех или иных социальных норм и стандартов, что вообще говоря не верно. Будучи членами профессионального сообщества, они являются носителями определенной идеологии, значит их взгляд на вещи не может быть беспристрастным, а посему выводы и заключения социологов относительно социальных проблем также нуждаются в проверке, как и суждения представителей других сообществ.

Конфликтно-ценностная школа
в социологии социальных проблем. Ее основные идеи развиваются в трудах К. Кэйса, В. Валлера, Р. Фуллера, Р. Мюеса и др. Представители данной школы делают акцент на различение объективного условия (проблемной ситуации) и его (ее) определения как социальной проблемы. Так, К. Кэйс одним из первых высказал мысль, что объективное условие само по себе не становится проблемой. По мнению ученого, ею может стать та социальная ситуация, которая привлекает к себе внимание значительного числа компетентных наблюдателей в обществе и требует социального вмешательства и применения специальных мер, то есть коллективных действий. При этом необходимое число экспертов-наблюдателей определяется эмпирически и варьирует в зависимости от ситуации.

Главной особенностью данного подхода выступает то, что проблема рассматривается как категория морали, отражающая нравственные устои, настроение и ментальные особенности конкретной социальной группы. Поэтому ее изучение вызывает необходимость анализа коллективного интеллекта, общественного мнения. Согласно данному подходу, наиболее значимым в определении социальной проблемы является ценностное суждение. Приоритет моральной оценки в процессе проблематизации составляет принципиальное отличие конфликтно-ценностной школы от функциональной, что становится предметом борьбы их представителей.

Так, Валлер В. остро критиковал функционализм за его стремление отказаться от изучения ценностного мира человека. Он отмечал, что различные попытки обратиться к социальным проблемам в научной манере оказывались бесполезными, поскольку имели дело лишь с объективной стороной социальных проблем и исключали отношение, которое делает их проблемами. С его точки зрения, отказ от рассмотрения ценностных суждения представляет серьезную ошибку, так как исследователь лишается существенного критерия идентификации социальной проблемы. Безусловно, учет ценностных суждений людей необходим для выявления степени остроты и насущности конкретной проблемы, однако ставить его в центр процесса проблематизации, на наш взгляд, неправомерно, поскольку не сами по себе оценки людей, а противоречия, возникающие в их реальной жизни, порождают проблему.

Если в советской социологии структурно-функционалистское
направление было фактически единственным, задававшим направление исследованиям, то в западной социологии больший акцент делался на выявлении субъективных факторов в общественном развитии, причем в качестве основной структурной единицы системы выбирался в большинстве случаев отдельный индивидуум.

В качестве примера можно назвать интеракционистский подход
(основатели Дж. Хоманс и Э. Гофман ). Учеными, работающими в рамках этого подхода, за основу общественного развития принимаются “процессы взаимодействия между индивидами и группами, в ходе которых складываются и видоизменяются относительно устойчивые социальные образования и учреждения. Представители интеракционистской ориентации изучают проблемы межличностных отношений, оставляя в стороне общие проблемы структуры общества” Другими словами, сторонники этого направления сосредотачиваются преимущественно на анализе “символических аспектов социальных взаимодействий”. На современном уровне можно выделить две школы: чикагскую и айовскую. Для первой характерен “интерес к процессуальным аспектам взаимодействия”, а для второй – к изучению “стабильных, ставших “символическими ” структур”. “Для интеракционизма, в осбенности чикагской школы, характерно индетерминистское видение социального процесса, трактуемого как процесс выработки социальных значений. Различные группы вырабатывают различные миры, которые меняются в процессе изменения значений в ходе социальных взаимодействий”. Представители интеракционизма не создали последовательной теории социального процесса ввиду их отказа от “анализа материальных факторов жизни общества, а также от исследования социальной структуры общества в целом”.

Достаточное распространение в западной социологии получило в 60-70 гг. XX века принципы феноменологической социологии
. Общество в рамках этого подхода рассматривается как “явление, созданное и постоянно воссоздаваемое в духовном взаимодействии индивидов “. В результате, общество оказывалось сведенным к “представлениям об обществе и взаимодействию этих представлений в сознагии индивидуумов”. “Для новейших вариантов феноменологической социологии характерно: отрицание объективного существования социальной структуры, отождествление структур взаимодействия с представлениями о них взаимодействующих индивидов, отрицание объективности научно постигаемой рациоальности социального мира и подмена ее самодовлеющей “содержательной” рациональностью, отказ от объективного научного исследования социальных феноменов ” и т.д.

Очевидно, что как интеракционистский, так и феноменологический подход оказывается несостоятельным при рассмотрении глобальных процессов социального развития, главным образом из-за преувеличения роли субъективных факторов в этих процессах.

Структурно-функциональное направление в классической западной социологии представлено рядом подходов. Одним из наиболее авторитетных является теория социальных систем Парсонса, согласно которой общество как система обладает четырьмя основными функциями: “адаптивной, целедостигающей, интегративной и функцией регулирования скрытых напряжений системы. При этом в качестве основных структурных образований системы рассматриваются не социально-экономические структуры, а ценности и нормы. Главным механизмом, обеспечивающим нормальное функционирование системы, оказывается процесс социализации индивидов, в ходе которого усваиваются существующие в обществе нормы и ценности, а различные формы девиантного (отклоняющегося) поведения регулируются при помощи социального контроля”.

В целом в западной социологии не было создано единой теории структуры и развития общественных систем, главным образом из-за чрезмерной акцентированности исследователей на проблемах социально-психологического характера, экономические факторы влияния при этом игнорировались практически полностью.

III.3Исследование состояния современной социологии в России и ее тенденции на будущее.

Одни ученые считают, что социологии как таковой в сегодняшней России нет. Нет обширных и постоянных коммуникаций, тематизирующих, прежде всего, фундаментальную социологическую теорию, нет обширных концептуальных построений (разветвленной теории), нет достаточно самостоятельных последователей (во всяком случае, круга последователей
) какой-либо признанной западной школы, нет и заметных претензий на создание своего собственного большого теоретического проекта. Не случайно социология не привлекает к себе общественного внимания даже в интеллигентной среде, если, конечно, не считать опросов общественного мнения. Публичное невнимание к социологии – социальный факт, имеющий симптоматическое значение. Речь идет не только о состоянии науки, но и о состоянии общества. Эту констатацию можно было бы сделать исходным пунктом историко-генетического анализа, исследуя статус социологии в нашей стране в различные эпохи, перенося при этом акцент либо на исторически изменчивый облик социологии, либо непосредственно на сами социальные условия ее возникновения и изменчивого существования. Исторически можно релятивировать также и суждение об отсутствии теоретической социологии, которое мы выставили выше как почти несомненный факт. Историк мог бы сказать, что, если рассмотреть под определенным углом зрения, то и социология в широком смысле слова – как некая наука об обществе – и, соответственно, ее сугубо теоретическая составляющая почти непрерывно существуют у нас с давних пор. Отрицать принципиальную возможность и даже плодотворность таких исследований нет резона.

Итак, первоначально можно выстроить аргументы следующим образом. Теоретическая социология есть самоосмысление общества, если воспользоваться старой и несомненно гегельянской формулой Ханса Фрайера. Знание обществом самого себя в форме теоретической социологии означает то состояние общества, при котором только и возможна теоретическая социология. Формулировка содержит необходимую тавтологию: знание субъектом себя как такового означает, что ему подлинно присуща субъектность. Однако отсюда выводится не столь уж банальное суждение. Невнимание общества к социологии – симптом особого рода спонтанности, невменяемости общества. Осознавая себя, общество становится иным, рефлектируя свое основное движение и выстраивая его хотя бы отчасти на основе данных самопознания. Правда, строго говоря, приписывать обществу как таковому способность к самопостижению социологически некорректно. Точно так же нельзя способность к постижению общества отождествлять с одной только социологией. А если не придавать буквального значения словам “общество знает” и “общество осознает” и ввести дополнительное ограничение на исключительность социологических притязаний, можно сделать заключение, в общем, не поражающее своей новизной: наше общество не осмысливает себя теоретическив некоторых определенных формах
, привычно называемых социологической теорией. Но что значит это последнее ограничение, почему столь важны эти некоторые определенные формы
? Социальных наук много, почему именно социология и именно теоретическая? И действительно ли общество где-то когда-то сознательно (с указанными ограничениями) выстраивает свое движение?

Один из возможных аргументов в пользу социологии мы находим, например, у Ю. Хабермаса. Именно социология, говорит он, как наука о кризисе перехода от традиционных к современным обществам par excellence
, единственная из всех социальных дисциплин, сохранила связь с проблемами всего общества
, а не только его отдельных сфер (будь то экономика, политика или что-то еще). Аргумент хорош, если настаивать на единстве всей социологии или – как это делает Хабермас – доказывать возможность нового синтеза основных социологических теорий. Но ведь понятие социологии как особой и единой дисциплины в высшей степени проблематично. Отсутствие безусловных теоретических лидеров, резкое взаимное неприятие ряда известных школ и т.п. в мировой социологии – вещи слишком хорошо известные, чтобы говорить о них снова и снова. Известны и попытки привлечь историю социологии, прежде всего сочинения классиков
, в качестве основного теоретического ресурса при определении границ, задач и возможностей нашей науки. Но при этом трудно найти отправную точку, начало возникновения собственно социологической (не философской, не политической) теории, сложно составить список бесспорных классиков дисциплины. Вспомним, что социологические труды, впоследствии
признаваемые нами
как классика, в момент своего возникновения не укладываются в сложившееся дисциплинарное членение науки. Разумеется, размышляя о начале социологии можно принимать во внимание не только и не столько определенным образом квалифицируемые тексты, сколько институциональный аспект ее формирования. Обсуждение, т.е. реальная тематизация тех или иных текстов в научной коммуникации, происходит в более или менее сложившихся институциональных рамках и ведет не к тотальному обновлению, но к частичному изменению организации науки как совокупности дисциплин. Классическими в сегодняшнем смысле (при всех разногласиях относительно списка классиков) в классический (в сегодняшнем смысле) период оказываются те работы, которые в конечномсчете
(т.е. уже много позже их публикации) начали задавать характер коммуникации, изначально структурированной вниманием к совершенно иным сочинениям. Нынешнее внимание к классикам продолжает именно эту традицию, но мы хорошо понимаем относительность, преходящий характер самой традиции, а это заставляет сомневаться в безусловности любого, сколь бы то ни было обоснованного списка классиков. Исторически возникшее знание требует иного и более мощного оправдания, нежели ссылка на тот факт, что родоначальники социологии обладают особым статусом (который им приписывают сегодняшние авторы, сформированные в русле этой самой традиции). И наоборот, принимая “список классиков”, существующий здесь и сейчас, мы принимаем не просто исторически значимый результат, но и то представление о социологической теории, которое предполагает такое отношение к таким классикам. Достаточно ли нам этого?

III.4 Процесс глобализации

Знание должно что-то означать для общества здесь и сейчас, и если апелляции к классикам научно и общественно успешны, то действенность самой традиции также есть симптоматический социальный факт: нечто в обществе продолжает оставаться таким же
, как в классические времена, классики не кажутся архаичными – кому? в каком отношении? – и, главное: где? Вот вопрос вопросов, к которому мы ниже еще вернемся.

Подойдем, однако, к делу с другой стороны. Предположим, что общество – это совокупность структурированных (т.е. совершаемых по установленным, хотя и постоянно обновляемым образцам) взаимодействий. Тогда отсутствие в нем теоретической социологии означает только, что среди этих взаимодействий не выделяются, не “выгораживаются” определенного типа коммуникации, которые принято называть теоретической социологией.

Такой способ рассуждения таит в себе не один подвох. Если наше основное понятие – “взаимодействие”, то можно задаться вопросом, где
обрывается взаимодействие, что именно
его обрывает и с какой точки зрения
оно должно считаться продолжающимся или прерванным. Ибо если оно есть везде, то “регулятивный мировой принцип”, как называет его Зиммель, теряет значение дифференцирующего признака, а если не везде, то сомнительной оказывается его универсальность. При всей абстрактности такого рассуждения его легко применить к достаточно популярной концепции “мирового” или “глобального” общества. Получить эту концепцию на уровне элементарного рассуждения очень просто. Если мы скажем, что вот такое-то общество (система, социальный порядок и т.п.) есть совокупность одних взаимодействий, а другое общество, соответственно, совокупность других, то логично будет продолжить рассуждение, рассмотрев взаимодействие между этими обществами. Либо оно есть, либо его нет. В наше время полная изоляция выглядит, скорее, как редкость, исключение и, кажется, вообще вряд ли возможна. Но взаимодействие между обществами – это тоже взаимодействие. Значит, напрашивается и более общее понятие взаимодействия, и более общее понятие общества. В конце концов, так можно дойти и до понятия мирового или глобального общества. А глобальному обществу должна была бы соответствовать и глобальная социология. Пусть даже она не будет вполне единой. Если имеется ряд образцов, по которым коммуникации структурируются как теории общества, а среди последних – хотя бы несколько образцов структурирования коммуникаций как эпизодов теоретической деятельности именно социологов, то главное состоит не в том, могут ли быть согласованы между собой такие эпизоды, а в том, что они вообще есть. Но насколько плодотворен такой путь?

Одним из первых социологов о “мировом обществе” стал писать Н. Луман: “Мировое общество конституируется не в силу того, что все большее и большее число лиц, несмотря на пространственное удаление, вступает в элементарные контакты между присутствующими. Так только дополнительно проявляется тот факт, что в каждой интеракции конституируется некоторое “и так далее” иных контактов партнеров, причем возможности [этих контактов] доходят далее до всемирных переплетений и включают их в регуляцию интеракций
“. Правда, в поздних публикациях Луман не только не причислял себя к сторонникам концепции “глобального общества”, но критиковал их, в первую очередь, потому, что эти теоретики, как ему казалось, недооценивают масштабы “децентрализованной и сопрягающей всемирной коммуникации “информационного общества””. Так, в частности, он оценивал подход Э. Гидденса. Гидденс определяет глобализацию как “интенсификацию всемирных социальных отношений. которые связывают удаленные друг от друга местности таким образом, что происходящее на местах формируется событиями, происходящими за много миль отсюда, и наоборот”. Это уже далеко не то же самое, что преимущественно имеют в виду теоретики “международной социальной системы” или “международного общества” (будь то социологи или специалисты по международным отношениям), и лишь отчасти описывает (если вообще соглашаться с ней) концепция мировой системы И. Уоллерстайна. Гидденс рассматривает глобализацию в четырех измерениях: как (мировую) систему национальных государств, мировую капиталистическую экономику, мировой военный порядок и международное разделение труда, не забывая, конечно, и о глобальном воздействии современных средств коммуникации, которые, скорее, на уровне некоторых специфических контекстов (например, международный валютный рынок), нежели на уровне общего культурного сознания, приводят к образованию совокупных ресурсов знания.

Этот последний аспект чрезвычайно важен. Действительно ли в каждом взаимодействии имплицировано всемирное “и так далее”, как это прописано у Лумана, или реальность глобализации приходится наблюдать на уровне определенных социальных образований (квалифицировать которые мы пока не беремся), причем глобальное знание
сосредоточивается у сравнительно узкого круга участников особых международных взаимодействий (например, валютных сделок)? Гидденс, называя измерения глобализации, во всяком случае, обходит вопрос, до какой степени знание о глобальных взаимозависимостях (отрицать которые вряд ли кто взялся бы) действительно входит в повседневное проектирование поведения человеком, чей горизонт познаний нередко весьма узок.

М. Фезерстоун ставит проблему новой глобальной культуры, которую социология еще не может толком описать, ибо придерживается старых, связанных с национальным государством схем, а ведь “возникновение и развитие социологии – и это признается все более широко – в высшей степени определялось возникновением современного национального государства, тем специальным случаем, когда особенные характеристики процесса национальной интеграции были обобщены в модели социальной интеграции, в которой общество становится главной системой координат для социологии”. Для “глобальной культуры”, которой отнюдь не свойственно такого рода национально-государственное единство, обычные понятия социологии уже не годятся. Но кто и как репрезентирует и постигает эту культуру
? Вместе с тем, как показывает Г. Вагнер, понятие мирового, или глобального общества (оттенки значений в данном контексте не существенны), поскольку в нем акцентируется момент всемирной взаимосвязи, не отличается новизной. Явления этого рода фиксируются социальными учеными с давних пор. Однако, в наши дни в этом понятии акцентируется также и момент небывалого прежде социального единства мира, а не просто мирового хозяйства. И в таком виде понятие глобализации стало популярным, в основном, благодаря усилиям сравнительно узкого круга влиятельных теоретиков, впечатленных, возможно, не только политическими или экономическими тенденциями современной жизни, но и новым пространственным видением мира в его слабо расчлененном единстве, которое стало формироваться к концу 60-х – началу 70-х гг., между прочим, благодаря все более частым и успешным космическим полетам (участники их, к которым было привлечено широкое внимание публики, часто говорили о том, что из космоса не видно никаких границ между странами и народами, Земля и человечество представляются едиными). Однако социология, стремящаяся к таким унификациям, вряд ли сможет ответить на “вызов многообразия”. Следовательно, дело не в том, чтобы вообще поставить под сомнение правомерность и плодотворность описаний глобализации. Явления всемирной взаимосвязи нарастают, и оспаривать это нет резона. Но что это значит для социологии? Поучительны утверждения Э. Тириакьяна, который не сомневается в низкой “международной компетентности” как американских элит, так и американских студентов-социологов на всех уровнях обучения, и даже большинства преподавателей социологии. “Международная компетентность”, т.е. знание “мировой сцены”, – это познания в мировой географии, демографии, истории, экономике, – и она здесь явно недостаточна, чтобы достойно ответить на “вызов интернационализации”.

Поясним существо проблемы на небольшом примере. Допустим, что, желая удостовериться в существовании глобальных феноменов, наш соотечественник поутру выпивает чашку бразильского кофе, сваренного в немецкой кофеварке, надевает американские джинсы, итальянскую рубашку, шотландский свитер и португальские ботинки, смотрит по японскому телевизору новости CNN и отправляется в Скандинавию на международную конференцию по проблемам глобализации, расплатившись за билет кредитной карточкой международной системы “Visa”. Разумеется, на вопрос, что здесь глобального, он мог бы ответить вопросом же: “А что здесь не глобально”? Проще всего было бы сказать, что жизненные стандарты одной или нескольких групп людей не могут служить убедительным показателем общей тенденции. На это возможен контраргумент: всегда бывает так, что какой-то образ жизни сначала становится привычным для немногих, а потом оказывается чуть ли не всеобщим достоянием. Иначе говоря, со временем не только сто пятьдесят миллионов жителей России, но и миллиард жителей Китая и захотят, и смогут посетить Лувр, хотя бы даже и не одновременно. Эта перспектива кажется, конечно, сомнительной. И, вероятно, следующий аргумент, с точки зрения сторонника глобализации, мог бы быть таким: конечно, все китайцы в Париж (если предположить, что он и впредь останется глобально значимым центром) не поедут, однако, познакомятся с новостями европейской жизни благодаря телевидению. Здесь, пожалуй, стоит вспомнить о том, что не то что поголовно все жители Китая, а самые что ни на есть просвещенные американцы, согласно Тириакьяну, отнюдь не обладают должной “международной компетентностью”, хотя и могут, видимо, найти на карте Париж не только в штате Техас. И это не следует понимать слишком упрощенно: пробелы в образовании, когда речь идет о профессиональных обязанностях, восполнить можно. Но что именно должно побудить вьетнамского крестьянина посвятить свой досуг новостям политической жизни Бразилии, видимо, предстоит еще выяснить. Слишком просто было бы сослаться на то, что экономический кризис в той же Бразилии может иметь весьма чувствительные последствия для миллионов людей по всему миру. Куда более чувствительные последствия для того же крестьянина имели, например, всего четверть века назад американские бомбардировки, однако это обстоятельство обычно не приводится как пример мировых взаимосвязей.

На это, наконец, можно возразить, что даже если означенному крестьянину и нет дела до политической или культурной жизни далеких стран, то у него вполне может – рано или поздно – появиться и корейский телевизор, и индонезийские джинсы, и русский компьютер. И если его благосостояние уже сейчас может оказаться в прямой связи и с колебанием курсов валют, и с далекими от него политическими событиями, то со временем у него появится возможность не просто информационно-смыслового взаимодействия, но и рефлексии по поводу собственного участия в несомненных явлениях глобализации.

Как мы видим, дело не во взаимосвязях самих по себе, даже если взаимосвязаны действующие и действия, отстоящие друг от друга на значительные, прямо-таки глобальные
расстояния. Дело в том, каков характер взаимосвязей. Разумеется, русский социолог, надевший американские джинсы, может с полным правом утверждать, что вступил во всемирную связь потребителей и производителей одежды. Но связь эта все-таки в известном смысле односторонняя. И не потому, что на стороне одного производство, а другого – потребление (если американец создал для меня одежду, то я для него – рабочее место), но потому, что вообще ношение джинсов на, скажем, научных конгрессах есть воспроизведение определенного образца поведения, стиля жизни, созданного и заданного в одном месте и воспринятого в другом. Эта роль продуцентов и трансляторов, на стороне одних, и сознательных или бессознательных реципиентов, на стороне других, является одним из наиболее проблематичных аспектов теоретических рассуждений о мировом обществе. Однако, не менее, если не более, характерными, чем явления всемирной трансляции определенных образцов, оказываются более сложные явления “гибридизации”, “креолизации”, если воспользоваться известным термином У. Ханнерца, т.е. сложного смешения, скрещения культур и стилей жизни. Можно, правда, рассматривать именно эту “гибридизацию” как глобальный феномен, но глобальный феномен многообразия гибридизаций не тождествен глобальности как смыслу, непосредственно проживаемому самими участниками этих взаимодействий. Как социологи мы должны держать в поле зрения собственную смысловую жизнь людей. Тогда нам придется выяснять и то, понимают ли они характер отношений, в которые вступают повседневно и повсеместно, и роль воспроизводимых, транслирующихся и воспринимаемых культурных и поведенческих образцов, и тот взгляд на мир (возможно, отнюдь не глобалистский), который предлагают и даже навязывают своим приверженцам новые гибридные культуры. Наконец, весьма заметны и важны тенденции, которые упрощенно можно было бы назвать “локалистскими”. Точнее, по аналогии с “антимодерном” (термин У. Бека), речь должна идти об “антиглобализме”, если понимать под этим направленное, планомерное противодействие глобализации, происходящее именно и только в контексте уже состоявшегося мирового взаимодействия.

III.5 Социология для одного мира

Мы начали это рассуждение с того, что в обществе, понимаемом как совокупность всех возможных взаимодействий, теоретическая социология есть особый род взаимодействия. С точки зрения глобального общества и глобалистской социологии, действительно, не важно, что теоретической социологии нет у “нас”, потому что любое “мы” релятивировано тотальностью мирового взаимодействия. Достаточно и того, что теоретическая социология существует в мировом обществе – “социология для одного
мира”, как сформулировала в свое время М. Арчер. Надо отчетливо понимать, что
именно мы
(разумеется, в конечном счете, при последовательном продумывании) отвергаем, отказываясь от такой схемы. – Не только крайне привлекательное для интеллектуала представление о себе самом как наиболее просвещенном, знающем
из современников, но вообще симпатичный образ свободно парящего апологета прогресса, друга мира, свободы и демократии, а также, разумеется, и общечеловеческих ценностей, задающих масштаб всех его рассуждений. Вместо безусловного знания безусловных приоритетов, одновременно представляющихся и ценностями, и подлинным направлением социальной эволюции, мы оказываемся в ненадежном мире, знание о фактическом многообразии которого (включая многообразие способов познания) не есть знание ни о том, что
познавать, ни о том, как познавать, ни о том, ради чего познавать. И уж меньше всего оно позволит ответить на главный вопрос: кому это нам?

Этот вопрос имеет как сугубо теоретический, так и практический смысл, поскольку затрагивает проблему коллективной идентичности и, следовательно, индивидуальных самоидентификаций отдельного человека. Именно с этой точки зрения нередко оценивают значение социологии. Можно рассуждать так, что – пусть не вся и не всегда – она представляет собой знание, одновременно и максимально приближенное к повседневным образам социальной жизни, и рационализированное. Не будучи “житейской мудростью” в традиционном понимании, она позволяет обычному человеку “научно” объяснять для себя происходящее, дистанцируясь и от идеологических схем, и от привычных, повседневных толкований. Не как действующее научное предприятие, но как постоянно обновляемый запас знания
она является важным ресурсом индивидуальной рефлексии, самоидентификации и постольку – свободы. Мы еще увидим, насколько уязвимо в принципе такое толкование. Очевидно, однако, что и здесь мы должны решить, что
означает отсутствие теоретической социологии в нашей стране и нельзя ли восполнить дефицит отечественных ресурсов за счет импорта идей, добавить к американской курице американскую социологию.

Вопрос слишком сложен и напрямую связан с замыслом настоящего исследования. Очевидно, что публикации переводов (классических текстов или лучших работ лучших современных теоретиков) не изменят статуса социологической теории, а попытки имитировать
переводами собственно теоретическую деятельность заведомо обречены на неуспех. Причина все та же. Социолог-теоретик, даже работая с самыми абстрактными понятиями, более или менее явно апеллирует к определенным образам социальности. В его понятиях схватываются не конкретные эпизоды опыта, но образы переживаемых событий социального
. Образ социального – это нечто среднее между знанием конкретных событий и абстрактной концептуальной схемой. Через образы социального происходит предварительный отбор того, что мы, с одной стороны, способны воспринять как событие
, а с другой, – описать в понятиях
. Именно поэтому одно только обращение к текстам, обязанным своим возникновением осмыслению иных, так сказать, не близких нам образов, представляет собой ресурс весьма ограниченный. Какие образы близки нам и уникальны, а какие – нет, до какой степени может и должно простираться заимствование, вообще стоит ли в каждом конкретном случае рассматривать заимствование как проблему – это вопрос, который не поддается метатеоретическому разрешению. Проблема взвешенного распределения акцентов в теоретической деятельности между стандартами той или иной степени универсальности и ориентацией на уникальный опыт не может
быть решена априорно, помимо самого исследования, продуктивностью которого только и доказывается тот или иной вариант решения. Мы рискуем только высказать здесь некоторые предварительные замечания.

Подобно тому, как сомнения относительно радикального глобализма не стоило бы понимать в том смысле, что фактически влияние мировых событий на нашу жизнь ничтожно, так и утверждение, что в понятиях социологической теории должны быть схвачены уникальные образы социальности, не предполагает отрицания некоторых универсальных критериев, согласно которым знание признается или не признается научным и, далее, именно социологически научным. Существует сложное отношение между непосредственным социальным опытом исследователя, той научной традицией и интеллектуальной средой, на которую он ориентируется, и “мировыми”, т.е. более или менее распространенными и признанными стандартами исследования. Вот простейшие примеры: “Протестантская этика” М. Вебера – признанная классика для большинства социологов во всем мире. Но возникнуть она могла – как хорошо известно и документировано специальными исследованиями – только в определенном месте и в определенное время: именно в Германии, именно в Гейдельберге, именно в начале века. Обретение этой книгой статуса классического сочинения означало вместе с тем становление определенных стандартов в социологии. Но и в момент своего появления она была сочинением, автор которого ориентировался на определенные каноны историографии и на методологические принципы признанной философии науки южно-германского неокантианства. Едва ли кто не различит за монументальной системой Т. Парсонса (даже в самых абстрактных ее формулировках) Соединенные Штаты эпохи “нового курса” и послевоенного процветания. Точно так же общеизвестно влияние на его методологию признанной философии науки А. Н. Уайтхеда. Примеров такого рода очень много, а случаев успешного перенесения иноземных концепций на другую почву в неизменном виде практически нет. А отсюда следует сначала очень простой вывод: до тех пор, пока политические границы сохраняют свое радикальное значение, ограничивая особую территорию социального
, полноценная социология в той или иной стране возможна лишь при условии, что, по меньшей мере, там предпринимаются попытки сформировать свою собственную фундаментальную теорию с учетом собственного уникального опыта и признанных стандартов философии и методологии. Здесь лишь необходимы следующие ограничения: при формировании фундаментальной теории невозможно пренебрегать принципиальным эмпиризмом социологии (несколько переиначивая известную формулу Л. Ранке, некогда примененную к истории: требуется выяснить, как это есть в действительности
).
Именно поэтому мы признаем некоторые принятые шаблоны исследования (хотя бы они и различались у разных школ; иными словами, пусть те или иные, но шаблоны
, господствующие образцы). (2) Невозможно игнорировать фактически завершающееся в современной социологии разделение труда и выделение работы с социологическими понятиями
в особую область деятельности. Таким образом, фундаментальная теория, подобно эмпирическим исследованиям, ориентируется и на уникальные образы, и на принятые образцы. Если даже нами движет желание способствовать самопониманию именно нашего общества, но желаем мы именно социологии, то наши описания должны быть произведены согласно некоторым образцам. А поскольку никакой иной теоретической социологии, кроме как на Западе, не существует, то становление теоретической социологии, где бы оно ни происходило, предполагает постоянную ориентацию на “западный образец” (т.е. на один или несколько из западных образцов
). Иначе говоря, теоретические коммуникации по поводу “нашей страны” (лишь тогда они могут стать наукой) оказываются социологическими (т.е. совершенно определенной наукой), только если подключаются к “западным”.

Однако этой – достаточно очевидной – констатацией далеко не исчерпывается существо проблемы. Социальная наука (может быть) важна для (повседневной) индивидуальной рефлексии (если и поскольку
эта последняя сопровождает, а скорее, завершает или предваряет поведение) отнюдь не только в силу качества
самого знания (научного, в противоположность обыденному мнению). Здесь еще играет роль, во-первых
, то, каков статус самой научности в обществе и культуре и, во-вторых
, насколько реализован в обществе принцип социального государства.
Эти моменты взаимосвязаны далеко не очевидным образом.

Мы говорили, что теоретическая социология есть в известном смысле знание обществом самого себя. Тогда отсутствие в обществе научного знания о нем самом можно также трактовать не просто как недостаток знания, но как отсутствие внятно очерченной инстанции “критической рефлексии”. Отсутствие теоретической социологии как “самосознания” общества (при всех ограничениях, налагаемых на использование данной терминологии) означает, что общество не дистанцировано от самого себя. Его жизнь (будь то функционирование социальной системы, события коммуникаций или индивидуальные акты) происходит по большей части непосредственно. Оно, как мы сформулировали выше, спонтанно и невменяемо. Столь очевидное, в том числе и для многих социальных ученых, обстоятельство способно побудить их к более оптимистичным заключениям, например, следующего рода. Теоретической социологии, вообще фундаментальной социальной науки (точнее как социология не квалифицируемой), правда, нет, но потребность в ней ощущается, а это означает перспективу возможного изменения самого общества. Иными словами, теоретизирующий интеллектуал самой своей рефлексией может менять общество. Мысль есть действие.

Однако должны ли мы удовлетвориться столь оптимистичным умозаключением? Дело даже не в том, что не всякое самодистанцирование общества, появление в нем инстанции рефлексии есть социология и что далеко не все, кто ощущает потребность в ней, суть социологи. Дело даже не в том, что сомнения вызывает проявляющаяся лишь в последние годы дистанцированность интеллектуалов, не отошедших
, но, скорее, отодвинутых
от заметных, наблюдаемых ролей в обществе, т.е. от позиций, которые они привыкли занимать с начала наших несчастных реформ. Во всяком случае, в отношении социологии это не вызывает ни сожаления, ни изумления. Как бы ни оценивать вклад каждого ученого по отдельности (а отрицать успехи отдельных ученых у нас нет оснований), в основном, наша социальная наука пережила бесславное десятилетие.
Интеллектуалы сменили привычную фронду (в лучшем случае) по отношению к старому режиму на (притворившееся наукой) идеологическое обеспечение нового порядка и опомнились только тогда, когда этому последнему стала не нужна от них даже такая малость.

Правда, если это и ставит под сомнение моральную состоятельность критической дистанции, то само по себе еще отнюдь не означает ее социальной и теоретической несостоятельности. Но главное в другом. Ведь “дистанция” и “критическая дистанция” – далеко не одно и то же. Интеллектуал, критиковавший “реальный социализм” за подавление свобод и малую эффективность, совершенно неоправданно смешивал два рода знания: “инструментальное” и “освободительное”, “эмансипаторное
“. “Если гражданину препятствуют искать своего благополучия угодным ему образом, только бы оно было совместимо со свободой других, то сдерживают жизнеспособность всего предприятия, а тем самым опять-таки силы целого”. А потому посягательство на гражданскую свободу (включая свободу духовного самоопределения) означает ослабление торговли и ремесел и ослабление государства. Эта благородная уверенность Канта, а вместе с тем и вся традиция от Маркса до Хабермаса, быть может, и хороша, однако “великий проект Просвещения” кажется, не получает у нас большого успеха. И вряд ли это случайно. Даже если сделать вид, будто не замечаешь принципиального различения, по меньшей мере, указанных двух, если уж не трех родов знания, следует отдавать себе отчет в том, что критическая установка предполагает довольно значительную левизну
теоретика. Между тем, “критический”, освободительный пафос обернулся у многих социальных ученых надеждами на “капитализм”. Однако эмансипация от капитализма (даже от “позднего”) и эмансипация от социализма (даже от “реального”) противоположны друг другу, как бы ни скрывалось это обстоятельство разного рода маскировочными приспособлениями вроде “борьбы с отчуждением”, “преодоления командно-административной системы” и “разоблачения бюрократии”, которое после нескольких лет просветительской работы социальных ученых сошло на нет так быстро и так бесславно. А ведь реальное крушение реального социализма оказалось и ударом по социальным позициям западной социальной науки. В мире исчезает фактическая альтернатива западному социальному государству
, а значит, исчезает и историческое оправдание этого последнего. Ведь подобно тому, как появление социализма, именно в самых тяжелых, тоталитарных его формах, стало вызовом капитализму, а ответом на него – социальное государство, предмет вожделений и недосягаемых мечтаний для большинства наших соотечественников (включая самых ученых и просвещенных), так и крушение социализма ставит под сомнение продолжение социального государства как дорогостоящего предприятия. Оставляя в стороне вопрос, может ли оно и впредь столь успешно существовать там, где когда-то зародилось, мы вправе предположить, что мероприятия развитых стран по обеспечению лояльности собственного населения не распространятся на весь мир. Социальное государство, заметим еще раз, слишком дорогое удовольствие, его хватает только на немногих. Оно реально замыкается от остального мира, укрепляет границы
, а не распахивается навстречу “мировому обществу”, что мы и наблюдаем повсеместно в самых разнообразных формах, от ужесточения режимов въезда и иммиграции в благополучные страны до ограничений на поселение в Москве.

Между тем, социальное государство – это не просто обязательства государства поддерживать определенный уровень благосостояния граждан. Это также особая роль социальной науки. Обязательства государства должны быть сбалансированы с его возможностями. Оно запускает, предвидит, предотвращает социальные процессы. Оно ориентируется не на критерий физического выживания, но на фактически существующие, изменчивые притязания и мотивы. Оно не доверяется “стихии”, оно планирует
. И, разумеется, ему для этого нужна – и оно поэтому ее поддерживает – независимая инстанция производства знания – наука. Но ученый не хочет быть просто технологом государства. Независимость науки и научного знания можно понять как способность не только давать государству средство, но и задавать цель. “Автономная коллективность” ученых оказывается общественностью
. Однако их способность задавать общую цель отнюдь не следует из их описаний и объяснений, сколь бы адекватны они ни были. Точнее говоря, она не следует вообще ни из чего. И это относится не только к позитивным наукам о природе, но и ко всему корпусу социальных наук. Но если с дискредитированной способностью социальных ученых указывать цели и выставлять претензии (научные и “общечеловеческие” одновременно) все более или менее ясно, то их технологическая избыточность при распаде социального государства начинает у нас только проявляться и недостаточно серьезно обозначена лишь потому, что одни социальные обязательства являются неизбежной принадлежностью любого современного, а не только развитого благополучного государства, а другие еще остаются как пережитки прошлых времен. Агония социального государства есть также агония социальной науки как социальной технологии, которая лишь до некоторой степени зависит от теоретической, фундаментальной социологии. На Западе редукция социальных обязательств государства всякий раз способствовала полевению ущемленных ученых. Однако оно все равно оставалось реальным гарантом существования не только технологически ориентированной, но и критической по отношению к нему науки. В этом виде она может быть хотя бы отчасти ориентирована на знание ради знания, в ней возможна (хотя и ей приходится все труднее) чистая теория. Но если социальная теория не может быть инстанцией, где формулируются общечеловеческие притязания, с точки зрения которых оценивается социальная жизнь и предписываются цели ее движения; если она не нужна государству ни как конкретное знание о многообразных социальных проблемах и процессах, ни как технология разработки эффективных социальных решений, то что тогда еще ей остается?

Чтобы ответить на этот вопрос применительно к нашей ситуации, полезно будет определить институциональное место отечественной социологии. Как наука, как чистое исследование она умирает и не много имеет шансов возродиться. Место ее пребывания – маркетинг (понимаемый в самом широком смысле в обществе, где требуется эффективно продать политиков и презервативы) и образование, поскольку оно еще не всецело становится образованием-для-маркетинга. Несмотря на все различия, существующие, казалось бы, между этими двумя областями приложения усилий со стороны социальных ученых, место и возможности теории, в общем, и тут и там одинаковы. Теоретическая социология создает ресурс возможных описаний
общества, которым могут воспользоваться и наемные технологи, и все те, кто в какой-то мере определяет свое (хотя бы только профессиональное) поведение с оглядкой на науку, т.е. в первую очередь преподаватели и студенты. В рамках университетов она оказывается не образованием-для, но просто образованием, тем знанием ради знания, для которого нет социального места в области исследований, но которое еще входит в канон университетского обучения. Конечно, мы не будем обольщаться: университеты не только у нас, но и по всему миру все больше становятся не столько местом собственно образования в традиционном смысле этого слова, сколько способом редуцировать безработицу среди молодежи, создать видимость дополнительных возможностей для социальной мобильности. И все-таки даже в такой форме они дают институциональный шанс социологической теории. А поскольку основная задача университета – не производство, но передача знания, занятия теорией, в принципе возможные, поневоле превращаются в любительское занятие профессионалов
. Ненужная теория обретает неожиданную свободу: она не обязана никому и ничем, она подлинно становится знанием из теоретического любопытства – и (хотя бы в минутной иллюзии самооценки) ничем больше.

IV. Заключение

Вернемся к тому, что отсутствие теоретической социологии мы трактовали не только как собственно научную, сколько как социальную проблему. Появление теоретической социологии – тоже не только научный результат, но и социальное изменение, но отнюдь не потому что теперь-то общество – наконец – обретет орган мышления о себе самом. Социальное изменение нельзя стимулировать одним только выпуском книг. И (даже в самом переносном смысле в этом сравнении, кажется, есть толк) общество не мыслит о себе само не только потому, что не может, но и потому, что не хочет. Дать возможность и пробудить волю – это совсем разные вещи. В чем же состоит шанс социолога-теоретика? В том, чтобы дать шанс обществу! Напомним, что “шанс” – важнейший термин в ключевых определениях Макса Вебера. Социальное отношение – это шанс, что состоится социальное действие. Шанс на регулярность социального действия в рамках определенного круга людей, когда он держится только силой привычки, – это обычай. Шанс на то, что участники отношения будут ориентироваться на представления о существовании легитимного порядка, называется значимостью этого порядка. Борьба ведется за шансы (распоряжения чем-либо или даже шансы на выживание). Власть и господство суть шансы навязать свою волю и обеспечить повиновение приказам. Шанс социологии стать в обществе тем, чем она может быть, есть шанс общества на особого рода самодистанцирование. Но самодистанцирование означает возможность самонаблюдения, отличения себя от иного, идентификации. Выше мы так или иначе ставили этот вопрос: о каком обществе, собственно, идет речь? Где границы этой социальности? Совпадают ли они и до какой степени с границами политическими? Что такое территория социальности? Как взаимосвязаны пространственный и временной аспекты этой идентичности? Должны ли различения быть всегда четкими и однозначными и не представляют ли куда большего интереса маргинальные феномены (и феномен маргинальности)? – Это только немногие вопросы, без рассмотрения которых дальнейшее движение социологической мысли представляется невозможным. Разработка этих тем неизбежно повлечет за собой новые и новые вопросы, столь же плотно взаимосвязаны…

Только так и может возникнуть социология, социологическое самосознание нашего общества – как обширная, многообразная совокупность коммуникаций, как ряд претенциозных теорий. Воспользуемся ли мы этим шансом, покажет будущее.

Вопрос, почему невиданное по самоотрицанию западничество находит такую опору среди посткоммунистической славянской интеллигенции, не объект публицистических эмоций. Этот определивший катастрофу России феномен общественного и национального сознания – должен быть предметом изучения современной социологии. Не только потому, что управление общественным сознанием стало важнейшим инструментом политики. Возрождение Православия в России есть одно из самых серьезных препятствий на пути Рах Аmericana. Вслед за этим произошло бы немедленно укрепление духовных основ российского великодержавия, а сама Россия превратилась бы в серьезный фактор на мировой арене.

V. Список использованной литературы

1. Новые направления в социологической теории. М., 1990.

2. Осипов Г.В. Россия: национальная идея, социальные интересы и приоритеты. М., 1997.

3. Николис Г., Пригожин И. Познание сложного. М., 1990.

4. Барулин В.С. Социально-философская антропология. М., 1994.

5. Момджян К.Х. Социум. Общество. История. М., 1994.