Смысл жизни как основа формирования нравственности человека
М. П. Барболин
(Санкт-Петербург)
СМЫСЛ ЖИЗНИ КАК ОСНОВА ФОРМИРОВАНИЯ НРАВСТВЕННОСТИ ЧЕЛОВЕКА
В статье понимание термина «смысл жизни
поступок, поведение, стиль и образ жизни
Нравственность и смысл жизни стали наиболее обсуждаемыми категориями (сущностями] современности. Вместе с тем, рассматриваются они, как правило, без должной связи друг с другом. Применительно к современной общественной жизни актуальным является развитие нравственности человека. При этом подразумевается нравственный образ жизни и ничего не говорится о нравственных качествах человека, о его внутренней нравственности. Известное фраза кантовское «не навреди» широко используется в современных трудах о «нравственности». Но ведь совершенно очевидно, что здесь речь идет о соблюдении определенных норм жизни, нарушение которых нежелательно потому, что может нанести вред другому. Но, как известно, понятия добра и зла относительны. Можно «не навредить» другому, но «навредить себе». Где та грань, которой необходимо придерживаться, чтобы «не навредить» ни себе, ни другим, и не только людям, а например, природе. Где тот механизм, который бы регулировал и направлял в должное русло поведение человека? Как сделать так, чтобы была польза?
Чтобы ответить на эти вопросы с позиций диалектики, синергетики, системности, необходимо выявить сущность, которая определит характер дальнейшего общественного, в частности нравственного, устройства мира, где не только не будут вредить, но и будут знать, как необходимо устраивать жизнь. Такой сущностью является смысл жизни. В выступлении академика Степина на «Днях петербургской философии» в 2009 г. подчеркивалось, что для того, чтобы обществу развиваться дальше, необходимо найти (определить, выделить] смысл современной цивилизации, с тем чтобы в дальнейшем он стал ключом к построению нового социального устройства. Кроме того, философы более ран-
человека» раскрывается как его проявление через
них периодов нравственность жизни связывали с ее смыслом, хотя и не рассматривали смысл как основу и ключевой механизм развития и формирования нравственного образа жизни или нравственности как таковой.
По сути, разговор идет о сущности, которая определяет устойчивость развития жизненного процесса, в данном случае – нравственный образ жизни. В этой связи Н. Я. Грот пишет: «Та истина, что устои нравственности находятся внутри человека, в его собственной психической природе, а не где-либо вне его, составляет одно из самых прочных приобретений философии двух последних веков. …внешние условия и причины могут эти чувства и стремления только пробуждать или заглушать, а не создавать из ничего. …сострадание и жалость, стремление к счастью и идея нравственного долга… все это факты душевной жизни субъекта, состояния и свойства нашего внутреннего «я» [4, с. 17].
Естественно, возникает вопрос, в каких сторонах человеческой природы надо искать истинные устои нравственной жизни и деятельности человека. … Будем пытаться дать новое освещение этической проблеме «об основаниях нравственного поведения» на почве психологической.» [4, с. 19]. Иными словами, где в человеке и что из себя представляет та сущность, которая обеспечивает устойчивость жизни и деятельности человека, а значит, и определенного, детерминированного этой сущностью – образ жизни.
«Поэтому для автономной морали нашего времени, ищущей основного закона нравственных поступков внутри человека, а не вне его, – вопрос заключается только в том, в каких именно из перечисленных чувств, стремлений и идей следует искать самых коренных внутренних устоев нравственной жизни и деятельности, чтобы путем такого искания найти и представить перед сознанием и во-
лею человека вполне отчетливый идеал и ясный критерий нравственного поведения, в противоположность безнравственному» [4,
с. 18].
Главнейшие устои нравственной жизни человека сводится к жизни духовной, которая есть и мировая любовь, и мировое сознание безусловного нравственного долга [4].
Н. Я. Грот подчеркивает: «Личность человека не есть только его животно-психическая индивидуальность, а сочетание этой последней с мировым духовным началом, с божественною творческою силою, создавшей мир, и в этой последней находятся корни всей нашей нравственной жизни» [4, с. 37]. Таким образом, в человеке заложен нравственный творческий потенциал, который он должен реализовать определенным способом и в определенной сфере жизни (не случайно говорят о способностях и т.п.]. Иными словами, с возникновением человека, в нем самом содержится его предназначение в этой жизни, которое он должен реализовать в процессе проявления нравственности, сливаясь, соединяясь, взаимодействуя с внешней средой, реализуя и любовь, и долг.
В свете поставленной проблемы обратимся к такому феномену как «смысл жизни», который, как мы увидим, является исходным пунктом реализации предназначения человека посредством связи внутренней сущности человека, внутреннего нравственного закона с внешней средой. Другими словами, смысл -первичное средство проявления внутренней сущности человека.
Если учесть, что назначение вещи определяется ее сущностью и, значит, речь может идти только о целостности, то современное определение понятия «смысл» с позиций синергетики может выглядеть таким образом.
Смысл жизни – системный результат жизнедеятельности (функционирования] человеческого организма. Формами выражения его могут быть мысленное представление, мысленный образ, идея, идеал, идеальный образ, проявляющиеся в поступке, поведении, стиле жизни, образе жизни.
С точки зрения психофизиологической смысл – системный результат взаимодействия человеческого организма с внешней средой, характеризуемый доминантой Ухтомского, в результате действия закона опережающего отражения (Анохин).
В соответствии с таким пониманием с позиций процессуального подхода, синергетики и энергетической сущности протекающих в природе и жизни процессов смысл есть синергетический результат (эффект) взаимодействия внешних и внутренних процессов жизнедеятельности.
Сам термин «с-мы-сл» автоматически предполагает соединение, слияние ЧЕГО-ТО с нашим внутренним миром, с нашим внутренним «Я», выступая тем самым регулятором отношений внутреннего и внешнего миров жизни человека. Если же такого слияния не происходит, то говорят о бессмысленности взаимодействия (с чем или кем-либо], отношений с внешней средой. И в этом выражается его сущность. Вообще говоря, с точки зрения теории смысл – это абстракция, которая может быть выражена термином, понятием, символом, в котором зафиксирована связь (отношение и т.п.] чего-либо с чем-либо. Поэтому смысл в самом широком понимании – это мыслимая форма соединения, связи чего-либо (кого-либо] с чем либо (кем-либо].
Значение смысла в жизнедеятельности человека заключается в том, что он является опосредующим звеном между психической деятельностью и объективной действительностью в силу того, что смысл жизни одновременно принадлежит и субъекту и объекту, оказывается уникальным связующим звеном между психическим и физическим миром. «Человеческий смысл и встретившийся феномен связывают личность и мир, субъект и объект и устанавливают взаимоотношение быть вместе», – писал Р. фон Экартберг [5].
С учетом сказанного можно утверждать, что смысл жизни, обеспечивая качественный переход, выступает как закон, связывающий материю (человека] и явление (проявленные действия], энергию (внутреннюю энергию человека] и информацию (проявленную энергию в виде материализованной формы], меру жизни (предопределенную генетическим потенциалом] и размеры жизни (человеческого тела и его функций]. Применительно к человеку и его общественной компоненте, отражающейся в трактовке понятия личности как совокупности общественных отношений, закон смысла жизни обеспечивает интеграцию нравственных качеств внутреннего мира человека и их проявлений. Посредством мысли, смысла, ума происходит настрой между внут-
ренними качествами – характеристиками функционирования организма (процессов внутреннего мира] – природой человека (его внутренним «Я», которое, вообще говоря, не всегда совпадает с природой]: совестью, памятью и их сначала идеальными проявлениями – воображением, волей, характером, а затем материальными – действиями, поступками, процессами жизнедеятельности [2].
Истинный смысл жизни – в бесконечном продолжении жизни. Такое понимание смысла жизни вытекает непосредственно из закона опережающего воспроизводства жизненного потенциала [2].
В результате смыслового синергетического эффекта возникает качественно новая смысловая сущность, которая устанавливает качественно новые отношения в пространстве общественной жизни. Если образ жизни рассматривать как ограниченную организацию отношений (в частности общественных отношений], то становится очевидным, что качественно новая сущность порождает и качественно новый образ жизни.
Поскольку смысл выводит жизненный процесс на качественно новый уровень и это его главный результат, то очевидно, что речь идет о развитии истинного природного жизненного процесса. Смысл обеспечивает реализацию качественных переходов в этом процессе. Тогда содержательный смысл жизни (содержательная сторона смысла жизни] – в бесконечном продолжении жизни через поступок, поведение, образ жизни.
К выводу о смысле как о бесконечном продолжении жизни, только без указания содержания процесса и средств достижения, а потому в несколько идеализированной форме и религиозном понимании этой цели – пришли философы. «Если же „.мы верим или хотим верить в смысл жизни и в то же время не хотим нарушать ни логических, ни нравственных требований, то мы обязаны верить и в бессмертие. Другими словами: вера в личное бессмертие есть условие и логической, и нравственной позволительности веры в смысл жизни» [3, с. 53].
При таком понимании жизненный процесс, процесс жизнедеятельности, поступки, поведение, стиль жизни, образ жизни становятся средством достижения смысла жизни, заключающегося в бесконечном продолжении жизни, т.е. в бессмертии рода человече-
ского и конкретной родословной. На бытовом уровне известно, что безнравственный образ жизни (пьянство и т.п.] ведет к прерыванию рода, к разного рода мутациям и к прерыванию родословной, а значит, нет гарантий, что подобный процесс не может привести и к уничтожению генетического потенциала жизни на планете Земля.
Поскольку истинный смысл жизни реализует предназначение человека – то, что заложено природой в человеке, его истинные потребности, поэтому истинный смысл обладает свойством нравственности (понимаемой в своей сущности как природосообразность]. Но поскольку смысл является сущностью, определяющей образ жизни, то и об образе жизни можно говорить, что он обладает свойством нравственности.
С учетом изложенного можно дать определение нравственного образа жизни.
Нравственный образ жизни – нравственная ограниченная организация отношений. Ключевым звеном нравственного образа жизни являются нравственные отношения, подчиняющиеся нравственным законам организации жизни и реализующиеся через нравственные поступки, нравственное поведение, нравственный образ жизни.
Упорядоченная последовательность нравственных отношений образует нравственный жизненный процесс. Поэтому в более широком понимании образ жизни – ограниченная организация нравственных жизненных (внутренних и внешних] процессов. Если речь идет об общественном (социальном] образе жизни, то говорят о процессах жизнедеятельности и, соответственно. о нравственном пространстве жизни.
«Особенности становления смысла обусловливают его свойства, о наличии которых писал ряд психологов и философов. Это, во-первых, неизменность, устойчивость и определенность смысла, во-вторых, внутренняя логическая упорядоченность, законченность и структурированность, в-третьих, субъективная достоверность (основанная на внутренней непротиворечивости], в-четвертых, предметность.
Эти свойства смысла позволяют человеческому сознанию удерживать изменяющуюся действительность» [6, с. 263].
Смысл становится опорой бытия человека, превращая зыбкость мира в логически строй-
ное здание целесообразных связей и отношений. Смысл выступает в качестве ориентира в процессе жизни человека и позволяет ему строить целенаправленную деятельность [5].
Наконец, необходимо сказать о критериях нравственности образа жизни, порождаемого смыслом жизни. Очевидно, что только следование истинному смыслу жизни и соответствие поведения и образа жизни истинному (коренному] предназначению человека, а в результате – и предназначению общества может служить критерием нравственного поведения и образа жизни человека. Основным критерием является степень соответствия образа жизни нравственным качествам таким, как (нравственность, совесть, память, настрой, воображение, воля, характер] и степень подчинения аналогичным законам. Поскольку каждый осуществленный – реально существующий образ жизни, будучи осмысленным (и в соответствии с диалектикой развития], порождает внутри себя качественно новый смысл, выводящий его на качественно новый уровень развития, то с позиций обес-
печения устойчивости – он должен обладать теми же качествами, что и порождающая его сущность.
В более глубоком понимании критериев нравственности образа жизни имеет смысл говорить о степени совпадения образа жизни и образа, потенциально существующего в генетическом потенциале человека. Ибо от степени совпадения внутренних, чаще всего еще не проявленных, существующих в неявном виде в форме смутных ощущений и идей, реализующих смысл жизни, и внешних образов жизни находится в прямой зависимости реализация творческого и созидательного потенциала личности.
Таким образом, мы можем говорить о смысле жизни не только как о сущности, определяющей качество образа жизни, но и как о способности проявить и реализовать потенциал человека, его истинное предназначение, заключающееся в бесконечном продолжении жизни через каждый поступок, поведение, стиль жизни, образ жизни.
Литература
1. Акофф Р. Л., Эмери Ф. И. О целеустремленных системах : пер. с англ. – М.: Сов. радио, 1974. – 270 с.
2. Барболин М. П. Социализация личности: методология, теория, практика. Изд. 2-е / науч.ред. проф. В. Т. Пуляев. – СПб.: Петрополис, 2008. – 372 с.
3. Введенский А. И. Условие позволительности веры в смысл жизни // Смысл жизни в русской философии / отв. ред. А.Ф.Зама-леев. – СПб.: Наука, 1995. – С. 40-74.
4. Грот Н. Я. Устои нравственной жизни и деятельности // Смысл жизни в русской философии / отв. ред. А.Ф.Замалеев. -СПб.: Наука, 1995.
5. Зоткин Н. В. Психологическая концепция смысла [1998 г.]
// Forшt : [мировоззренческий сайт]. – URL:
http://www.scorcher.ru/ аЛ/ЦРе/аЛ/7.Ыт
6. Трубецкой Е. Н. Смысл жизни // Смысл жизни в русской философии / отв. ред. А. Ф. Замалеев. – СПб.: Наука, 1995. – С. 259341.
——–^———-
Читать онлайн “бодался телёнок с дубом” автора солженицын александр и – rulit – страница 1
Солженицын Александр И
Бодался телёнок с дубом
А. Солженицын
БОДАЛСЯ ТЕЛЁНОК С ДУБОМ
Очерки литературной жизни
ОГОВОРКА
Есть такая, немалая, вторичная литература: литература о литературе; литература вокруг литературы; литература, рождённая литературой (если б не было подобной перед тем, так и эта б не родилась). Сам я, по профессии, такую почитать люблю, но ставлю значительно ниже литературы первичной. А написанного всего так много, а читать людям всё меньше досуга, что кажется: мемуары писать да ещё литературные – не совестно ли?
И уж никак не предполагал, что и сам, на 49-м году жизни, осмелюсь наскребать вот это что-то мемуарное. Но два обстоятельства сошлись и направили меня.
Одно – наша жестокая и трусливая потаённость, от которой все беды нашей страны. Мы не то, чтоб открыто говорить и писать и друзьям рассказывать, что думаем и как истинно было дело – мы и бумаге доверять боимся, ибо по-прежнему секира висит над каждой нашей шеей, гляди опустится. Сколько эта потаённость ещё продлится – не предсказать, может многих нас раньше того рассекут, и пропадёт с нами невысказанное.
Обстоятельство второе – что на шею мне петля уже два года как наложена, но не стянута, а наступающею весной я хочу головой легонько рвануть. Петля ли порвётся, шею ли сдушит – предвидеть точно нельзя.
А тут как раз между двумя глыбами – одну откатил, перед второй робею, выдался у меня маленький передых.
И я подумал, что может быть время пришло кое-что на всякий случай объяснить.
Апрель 1967
ПИСАТЕЛЬ-ПОДПОЛЬЩИК
То не диво, когда подпольщиками бывают революционеры. Диво – когда писатели.
У писателей, озабоченных правдой, жизнь и никогда проста не бывала, не бывает (и не будет!): одного донимали клеветой, другого дуэлью, того разломом семейной жизни, того – разорением или непокойной невылазной нищетою, кого сумасшедшим домом, кого тюрьмой. А при полном благополучии, как у Льва Толстого, своя же совесть ещё горше расцарапает грудь изнутри.
Но всё-таки нырять в подполье и не о том печься, чтобы мир тебя узнал, а чтобы наоборот – не дай Бог не узнал, – этот писательский удел родной наш, чисто русский, русско-советский. Теперь установлено, что Радищев в последнюю часть жизни что-то важное писал и глубоко, и предусмотрительно таил так глубоко, что и мы теперь не найдём и не узнаем. И Пушкин с остроумием зашифровывал 10-ю главу “Онегина”, это знают все. Меньше знали, как долго занимался тайнописью Чаадаев: рукопись свою отдельными листиками он раскладывал в разных книгах своей большой библиотеки. Для лубянского обыска это, конечно, не упрятка: ведь как бы мною ни было книг, всегда же можно и оперативников пригнать порядочно, так чтобы каждую книгу взять за концы корешка и потрепать с терпением (не прячьте в книгах, друзья!) Но царские жандармы прохлопали, умер Чаадаев, а его библиотека сохранилась до революции, и несоединённые, не известные никому листы томились в ней. В 20-е годы они были обнаружены, разысканы, изучены, а в 30-е, наконец, и подготовлены к печати Д. С. Шаховским – но тут Шаховского посадили (без возврата), а чаадаевские рукописи и по сегодня тайно хранятся в Пушкинском Доме – не разрешают их печатать из-за… их реакционности! Так Чаадаев установил рекорд – уже 110 лет после смерти! – замалчивания русского писателя. Вот уж написал, так написал!
А потом времена пошли куда вольнeе: русские писатели не писали больше в стол, а всё печатали что хотели (и только критики и публицисты подбирали эзоповские выражения). И до такой степени они свободно писали и свободно раскачивали всю государственную постройку, что от русской-то литературы и выросли все те молодые, кто взненавидели царя и жандармов, пошли в революцию и сделали её.
Но шагнув через порог ею же порождённых революций, литература быстро осеклась: она попала не в сверкающий поднебесный мир, а под потолок-укосину и меж сближенных стен, всё более тесных. Очень быстро узнали советские писатели, что не всякая книга может пройти. А ещё лет через десяток узнали они, что гонораром за книгу может стать решётка и проволока. И опять писатели стали скрывать написанное, хоть и не доконечно отчаиваясь увидеть при жизни свои книги в печати.
До ареста я тут многого не понимал. Неосмысленно тянул я в литературу, плохо зная, зачем это мне и зачем литературе. Изнывал лишь от того, что трудно, мол, свежие темы находить для рассказов. Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили.
С ареста же, года за два тюремно-лагерной жизни, изнывая уже под грудами тем, принял я как дыхание, понял как всё неоспоримое, что видят глаза: не только меня никто печатать не будет, но строчка единая мне обойдётся ценою в голову. Без сомнения, без раздвоения вступил я в удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надо только для того, чтоб об этом обо всём не забылось, когда-нибудь известно стало потомкам. При жизни же моей даже представления такого, мечты такой не должно быть в груди – напечататься.
И – изжил я досужную мечту. И взамен была только уверенность, что не пропадет моя работа, что на какие головы нацелена – те поразит, и кому невидимым струением посылается – те воспримут. С пожизненным молчанием я смирился как с пожизненной невозможностью освободить ноги от земной тяжести. И вещь за вещью кончая то в лагере, то в ссылке, то уже и реабилитированным, сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу, я одно только лелеял: как сохранить их в тайне и с ними самого себя.
Для этого в лагере пришлось мне стихи заучивать наизусть – многие тысячи строк. Для того я придумывал чётки с метрическою системой, а на пересылках наламывал спичек обломками и передвигал. Под конец лагерного срока, поверивши в силу памяти, я стал писать и заучивать диалоги в прозе, маненько – и сплошную прозу. Память вбирала! Шло. Но больше и больше уходило времени на ежемесячное повторение всего объёма заученного – уже неделя в месяц.
Тут началась ссылка и тотчас же в начале ссылки – рак. Осенью 1953 года очень было похоже, что я доживаю последние месяцы. В декабре подтвердили врачи, ссыльные ребята, что жить мне осталось не больше трёх недель.
Грозило погаснуть с моей головой и всё моё лагерное заучивание.
Это был страшный момент моей жизни: смерть на пороге освобождения и гибель всего написанного, всего смысла прожитого до тех пор. По особенностям советской цензуры никому вовне я не мог крикнуть, позвать: приезжайте, возьмите, спасите моё написанное! Да чужого человека и не позовёшь. Друзья – сами по лагерям. Мама – умерла. Жена – вышла за другого; всё же я позвал её проститься, могла б и рукописи забрать, – не приехала.
Эти последние обещанные врачами недели мне не избежать было работать в школе, но вечерами и ночами, бессонными от болей, я торопился мелко-мелко записывать, и скручивал листы по нескольку в трубочки, а трубочки наталкивал в бутылку из-под шампанского. Бутылку я закопал на своём огороде – и под Новый 1954 год поехал умирать в Ташкент.
Однако, я не умер (при моей безнадёжно запущенной остро-злокачественной опухоли это было Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращённая мне жизнь с тех пор – не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель). Тою весной, оживающий, пьяный от возврата жизни (может быть, на 2-3 года только?), в угаре радости я написал “Республику труда”. Эту я уже не пробовал и заучивать, это первая была вещь, над которой я узнал счастье: не сжигать отрывок за отрывком, едва знаешь наизусть; иметь неуничтоженным начало, пока не напишешь конца, и обозреть всю пьесу сразу; и переписать из редакции в редакцию; и править; и ещё переписать.
Но уничтожая все редакции черновые – как же хранить последнюю? Счастливая чужая мысль и счастливая чужая помощь повели меня по новому пути: оказалось, надо освоить новое ремесло, самому научиться делать заначки, далёкие и близкие, где все бумаги мои, готовые и в работе, становились бы недоступны ни случайному вору, ни поверхностному ссыльному обыску. Мало было тридцати учебных часов в школе, классного руководства, одинокого кухонного хозяйства (из-за тайны своего писания я и жениться не мог); мало было самого подпольного писания – ещё надо было теперь учиться ремеслу – прятать написанное.
А за одним ремеслом потянулось другое: самому делать с рукописей микрофильмы (без единой электрической лампы и под солнцем, почти не уходящим за облака). А микрофильмы потом – вделать в книжные обложки, двумя готовыми конвертами: США, ферма Александры Львовны Толстой. Я никого на Западе более не знал, ни одного издателя, но уверен был, что дочь Толстого не уклонится помочь мне.
§
Мальчишкой читаешь про фронт или про подпольщиков и удивляешься: откуда такая смелость отчаянная берётся у людей? Кажется, сам бы никогда не выдержал. Так я думал в 30-е годы над Ремарком (“Im Westen nichts Neues”), а на фронт попал и убедился, что всё проще гораздо, и вживаешься постепенно, а в описаниях – куда страшнее, чем оно есть.
И в подполье если с-бухта-барахта вступать, при красном фонаре, в чёрной маске, да клятву какую-нибудь произносить или кровью расписываться, так наверно очень страшно. А человеку, который давным-давно выброшен из семейного уклада, не имеет основы (уже и охоты) для постройки внешней жизни, а живёт только внутренне – тому зацепка за зацепкою, похоронки за похоронками, с кем-то знакомство, через него другое, там – условная фраза в письме или при явке, там – кличка, там – цепочка из нескольких человек, просыпаешься однажды утром: батюшки, да ведь я давно подпольщик!
Горько, конечно, что не для революции надо спускаться в то подполье, а для простой художественной литературы.
Шли годы, я уже освободился из ссылки, переехал в Среднюю Россию, женился, был реабилитирован и допущен в умеренно-благополучную ничтожно-покорную жизнь – но к подпольно-литературной изнанке её я так же привык, как к лицевой школьной стороне. Всякий вопрос: на какой редакции закончить работу, к какому сроку хорошо бы поспеть, сколько экземпляров отпечатать, какой размер страницы взять, как стеснить строки, на какой машинке, и куда потом экземпляры – все эти вопросы решались не дыханием непринуждённым писателя, которому только бы достроить вещь, наглядеться и отойти, – а ещё и вечно напряжёнными расчётами подпольщика: как и где это будет храниться, в чём будет перевозиться, и какие новые захоронки надо придумывать из-за того, что все растёт и растёт объём написанного и перепечатанного.
Важней всего и был объём вещи – не творческий объём в авторских листах, а объём в кубических сантиметрах. Тут выручали меня ещё неиспорченные глаза и от природы мелкий, как луковые семена, почерк; бумага тонкая, если удавалось привезти её из Москвы; полное уничтожение (всегда и только – сожжение) всех набросков, планов и промежуточных редакций; теснейшая, строчка к строчке, без всяких полей и двусторонняя перепечатка; а по окончанию перепечатки – сожжение и главного беловика рукописи тоже: один огонь я признавал надёжным ещё с первых литературных шагов в тюрьме. По этой программе пошёл и роман “В круге первом”, и рассказ “Щ-854”, и сценарий “Знают истину танки”, не говоря о более ранних вещах1.
Все эти предосторожности были, конечно, с запасом, но бережёного Бог бережёт. Статистически почти невероятным было, чтобы безо всякого внешнего повода ко мне на квартиру нагрянуло бы ЧКГБ, хоть я и бывший зэк: ведь миллионы их, бывших зэков2. Однако это всё пока соблюдается пословица:
“Никто в лесу не знал бы дятла, если бы не свой носок”.
Безопасность приходилось усилить всем образом жизни, в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомых, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости – потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздники, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа; нельзя дать вырваться из квартиры ни атому скрытому, нельзя впустить на миг ничьего внимательною взгляда, – жена строго выдерживала этот режим, и я это очень ценил. На работе среди сослуживцев никогда не проявлять широты интересов, но всегда выказывать свою чужесть литературе (литературная “враждебная” деятельность ставилась мне в вину уже по следственному делу – и по этому особому вопросу, остыл я или не остыл, могли за мной агенты наблюдать); наконец, на каждом жизненном шагу сталкиваясь с чванством, грубостью, дуростью и корыстью начальства всех ступеней и всех учреждений и иногда имея возможность меткой жалобой, решительным возражением что-то очистить или чего-то добиться – никогда себе этого не разрешать, не выделяться ни на плечо в сторону бунта, борьбы, быть образцовым советским гражданином, то есть всегда послушным любому помыканию, всегда довольным любою глупостью.
Понурая свинка глубок корень роет.
Это было очень нелегко! Как будто не кончилась ссылка, не кончился лагерь, как будто всё те же номера на мне, нисколько не поднята голова, нисколько не разогнута спина и каждый погон надо мною начальник. Всё негодование могло укипеть только в очередную книгу, а этого тоже нельзя, потому что закон поэзии – быть выше своего гнева и воспринимать сущее с точки зрения вечности.
Но все эти дани я платил спокойно: мне работалось всё равно хорошо, плотно, даже при скудности свободного времени, даже без подлинной тишины. Мне странно было слушать, как объясняли по радио обеспеченные, досужные, именитые писатели: какие бывают способы сосредоточиться в начале рабочего дня и как важно устранить все помехи, и как важно окружиться настраивающими предметами. А я ещё в лагере научился складывать и писать на ходу в конвоируемой колонне, в степи морозной, в литейном цеху и в гудящем бараке. Как солдат засыпает, едва присев на землю, как собаке в мороз вместо печи служит своекожная шерсть, так и я был естественно приспособлен писать всюду. И хотя теперь на воле (закон сжатия и разжатия человеческой души!) я стал попривередливее, мешало мне и радио, и разговоры, – но даже под постоянный рёв грузовиков, наезжающих на рязанское окно, я одолел неведомую мне манеру киносценария. Лишь бы выдался свободный часик-два подряд! Обминул меня Бог творческими кризисами, приступами отчаяния и бесплодия.
Очень устойчивое, и даже радостное, и даже торжествующее настроение было у меня все эти годы подпольного писания – пять лет лагеря до моей болезни и семь лет ссылки и воли, “второй жизни” после удивительного выздоровления. Существовавшая и трубившая литература, её десяток толстых журналов, две литературных газеты, её бесчисленные сборники, и отдельные романы, и собрания сочинений, и ежегодные премии, и радиоинсценировки нуднейших сочинений раз и навсегда были признаны мною ненастоящими, и я не терял времени и не раздражался за ними следить: я заранее знал, что в них не может быть ничего достойного. Не потому, чтобы там не могло зародиться талантов – наверное, они были там, но там же и гибли. Ибо не то у них было поле, по которому они сеяли: знал я, что по полю тому ничего вырасти не может. Едва только вступая в литературу, все они – и социальные романисты, и патетические драматурги, и поэты общественные и уж тем более публицисты и критики, все они соглашались обо всяком предмете и деле не говорить главной правды, той, которая людям в очи лезет и без литературы. Эта клятва воздержания от правды называлась соцреализмом. И даже поэты любовные, и даже лирики, для безопасности ушедшие в природу или в изящную романтику, все они были обречённо-ущербны за свою несмелость коснуться главной правды.
И ещё с тем убеждением прожил я годы подпольного писательства, что я не один такой сдержанный и хитрый. Что десятков несколько нас таких замкнутых упорных одиночек, рассыпанных по Руси, и каждый пишет по чести и совести то, что знает о нашем времени и что есть главная правда составляют её не только тюрьмы, расстрелы, лагеря и ссылки, хотя совсем их обойдя, тоже главной правды не выпишешь. Несколько десятков нас таких, и всем дышать нелегко, но до времени никак нельзя нам открыться даже друг другу. А вот придёт пора – и все мы разом выступим из глуби моря, как Тридцать Три богатыря, – и так восстановится великая наша литература, которую мы спихнули на морское дно при Великом Переломе, а может ещё и раньше.
И третье было убеждение: что это лишь посмертный символ будет, как мы, шлемоблещущая рать, подыматься будем из моря. Что это будут лишь наши книги, сохранённые верностью и хитростью друзей, а не сами мы, не наши тела: сами мы прежде того умрем. Я всё ещё не верил, что сотрясение общества сможет вызвать и начать литература (хотя не русская ли история именно это нам уже показала?!). Я думал, что вздрогнет и даже обновится общество от других причин, так появится щель, пролом свободы и туда-то сразу двинется наша подпольная литература – объяснить потерянным и смятенным умам: почему всё это непременно должно было так случиться и как это с 17-го года вьётся и вяжется.
