Лирика Н. Рубцова.

Развитие военной машины Польско-литовского государства (с 1569 г. – Речи Посполитой) в конце Средневековья и начале Нового времени представляет особенный интерес с точки зрения изучения особенностей реализации характерных черт военной революции в специфических условиях Восточной и Юго-Восточной Европы. Находясь на стыке Запада и Востока, будучи самой восточной страной мира католицизма, поляки и литовцы (в особенности первые) ощущали себя форпостом цивилизации на границе с миром варваров, к которым они без тени сомнения относили не только турок и татар. Даже подданные московского государя, за которым литовцы и поляки упорно отказывались признавать царский титул и его претензии на власть над «всея Русью», и те в глазах польско-литовских католиков были схизматиками и варварами²³¹. Это обстоятельство в немалой степени способствовало формированию к XVII веку идеологии «сарматизма», ставившей Речь Посполитую едва ли не в центр Вселенной. «Шляхта уверовала одновременно в совершенство своего государства, – пишут современные польские историки, – в свое превосходство над другими и в свой мессианизм. Считалось само собой разумеющимся, что Европа не проживет без польского зерна и может вести кровавые внутренние споры только потому, что Речь Посполитая заслоняет ее от турецкого нашествия. В XVII в. из этих представлений выросли… мифы о Польше как форпосте христианства («твердыне») и «житнице» Европы…» ²³².

Не последнюю роль в становлении такого рода идеологии сыграли многочисленные и блестящие победы польско-литовского оружия, одержанные на протяжении большей части XV–XVII вв. (то, что эти победы перемежались не менее значительными катастрофами, не меняло сути дела – каждая неудача перекрывалась великолепной новой победой, заставлявшей забыть о недавних поражениях). Накопленный в многочисленных походах и сражениях опыт позволил польско-литовским военачальникам создать совершенную военную машину, обеспечившую Речи Посполитой доминирование в Восточной Европе практически на протяжении более чем полустолетия – с конца XVI по середину XVII в. Однако путь к этому оказался в силу целого комплекса политических, экономических, географических и иных причин достаточно извилистым и запутанным, а само торжество польско-литовского оружия сменилось практически при жизни одного поколения глубочайшим упадком, превратившим Речь Посполитую фактически в «проходной двор» Европы. И во многом такой печальный исход многовековых претензий Польско-литовского государства на господствующее положение в Восточной и Юго-Восточной Европе был обусловлен тем, что правящая элита Речи Посполитой не сумела завершить начатый было в последней четверти XVI – 1-й половине XVII в. переход от первой ко второй стадии военной революции.

В этой связи необходимо отметить, что среди специалистов по истории военного дела нет единого мнения относительно того, имела ли место военная революция в Восточной Европе. Как писал английский историк Р. Фрост, большинство историков исходило из того, что военное дело в этом регионе носило архаичный, примитивный характер в сравнении с Западной Европой, и потому в дебатах вокруг природы военной революции особенности развития военного дела на востоке Европы в ходе многочисленных войн практически игнорировались. В итоге, отмечал он, в изучении особенностей протекания процессов развития военного дела в Европе «…возобладало мнение Паркера (Дж. Паркера. – П.В.) о том, что «войны, имевшие место в восточной части Великой Европейской равнины, проходили под знаком упорного сопротивления военным инновациям», и потому им уделялось незначительное внимание. Сложилось мнение, что Восточная Европа, с ее военным делом, основанным на широком применении конницы, и явным недостатком современных укреплений, осталась в стороне от ключевых изменений, что составляли сердце военной революции: затмение конницы пехотой и возрастание значения крепостной войны…»²³³.

Однако такая точка зрения не является верной, и в этом мы согласны с мнением английского историка. Действительно, если и в самом деле полагать, что Густав II Адольф, позаимствовав у голландцев новую тактику, сумел в полной мере раскрыть ее сильные стороны в ходе Тридцатилетней войны, то для тех, кто знаком с историей Восточной Европы, не секрет, что военные реформы, осуществленные шведским королем, стали результатом не слишком удачных столкновений шведов с русскими и в особенности с поляками на рубеже XVI–XVII вв. В свою очередь, знакомство со шведским опытом оказало сильнейшее воздействие и на русских (о чем будет сказано ниже), и на поляков. Незавершенная в силу ряда причин военная реформа короля Речи Посполитой Владислава IV началась не в последнюю очередь потому, что поляки с удивлением обнаружили в ходе кампаний 1626–1629 гг., что перед ними уже не те шведы, с которыми они легко расправлялись в Ливонии в начале XVII в., да и московиты, усвоившие «уроки шведского», также представляют более серьезного противника, чем ранее.

Еще раз подчеркнем, что при непредвзятом анализе особенностей развития военного дела в Польско-литовском государстве нетрудно заметить, что изменения, имевшие место в западноевропейском военном деле начиная с XV в., довольно быстро попадали в Польшу и затем в Литву, где усваивались и приспосабливались к местным условиям. Примерно в то же время, что и в Западной Европе, польская корона перешла от созыва феодальной милиции к набору наемников-профессионалов. Затем настал черед реформ короля Стефана Батория, в результате которых была создана весьма эффективная и приспособленная к конкретным условиям Восточной Европы военная машина, прекрасно себя зарекомендовавшая в столкновениях как с русскими, татарами и османами, так и со шведами. Наконец, Владислав IV попытался продолжить курс, начатый Ягеллонами еще в середине XV в. и нацеленный на дальнейшее сближение вектора развития военного дела в Речи Посполитой с основным трендом его эволюции в Западной Европе. Другое дело, что польско-литовское общество, точнее, его правящая элита в лице магнатерии, оказалось неспособно отказаться от своих узкосословных интересов и привилегий и сохранить тем самым набранные было темпы развития военного дела. Это в конечном итоге и привело к трагедии 1772–1795 гг., когда некогда сильное и влиятельное Польско-литовское государство исчезло с политической карты мира.

Однако все это будет потом, а в середине XV в. до этого было еще очень далеко, и никто ни в Польше, ни в Литве не мог предполагать, что не пройдет и трех столетий, и все радикально переменится, и не в лучшую сторону. Что же представляли собой армии Польского королевства и Великого княжества Литовского в «их самый славный час», в канун великих перемен, в дни Грюнвальда?

В начале XV в. при всех различиях в государственном и политическом строе Великого княжества Литовского и королевства Польского устройство вооруженных сил обоих государств было схожим друг с другом. И та, и другая армия были типичной средневековой. Основу ее составляла конница, тяжелая и легкая (в Литве традиционно легкая конница имела больший вес, чем в Польше), созываемая накануне кампании из числа вассалов короля и великого князя (посполитое рушение). Крупные магнаты со своей свитой (паны хоруговные) выступали в поход под своим знаменем-хоругвью, тогда как мелкие вассалы собирались в хоругви по территориальному принципу. Собственная литовская и польская пехота была немногочисленна и серьезной роли на поле битвы не играла. Кроме того, польские короли и великие литовские князья могли созывать на случай войны иностранных наемников (из Чехии, Моравии, Силезии, позднее из Венгрии и Германии), а также вассальных татар. Однако не они определяли лицо польско-литовского войска. Вооружение и тактика польско-литовских войск в конце XIV–XV вв. находились под сильным воздействием западноевропейской военной традиции (хотя в Литве ощущалось также и восточное влияние, обусловленное тем, что литовским войскам приходилось иметь дело с более разнообразными противниками, чем полякам). Немногочисленные подразделения телохранителей короля (польские curienses) и великого князя не имели серьезного боевого значения.

Начиная со 2-й половины XV в., особенно после того, как Польше удалось в 1466 г. нанести поражение своему старому противнику, Тевтонскому ордену, и сломить его мощь, Польша и Литва, соединенные под властью династии Ягеллонов, активизировали свою внешнюю политику, особенно на южном и юго-восточном направлениях. Ягеллоны предприняли попытку закрепиться в Подунавье и Северном Причерноморье, что не могло не вызвать обострения отношений с Крымским ханством и Османской империей. На восточном осложнились отношения с растущим Российским государством, правители которого заявили о своих претензиях на оказавшиеся под властью литовских князей западно– и южнорусские земли. Череда военных конфликтов с самыми разно-образными противниками ускорила развитие вооруженных сил державы Ягеллонов и положила начало их изменению.

Естественно, что, как и в Западной Европе (и не только там), отказ от наработанных веками военных традиций в Польше и в особенности в Литве проходил с большим трудом. И в первую очередь это коснулось посполитого рушения. Военная служба традиционно рассматривалась как привилегия благородного сословия. «Только Бог наш и сабля», – убеждена была шляхта, и в этих условиях не так просто было отказаться от посполитого рушения, несмотря на то, что чем дальше, тем больше оно утрачивало свою боеспособность. Для того чтобы подвигнуть посполитое рушение на войну, нужно было соблюсти целый ряд условий. Так, француз Б. де Виженер, составивший для избранного королем Речи Посполитой Генриха Валуа записку о его королевстве, отмечал, что «…в силу своих старинных прав дворяне, которые одни среди всех сословий носят оружие в Польше, обязаны к военной службе только внутри страны и на границах, не выходя из пределов государства. Поэтому, если бы король пожелал вести их дальше, то может сделать это не иначе, как с их согласия и за особую плату…»²³⁴.

Естественно, что при такой постановке вопроса оно становилось слишком ненадежным инструментом в руках короны, намеревавшейся вести более активную внешнюю политику. Именно поэтому и Ягеллоны, и наследовавшие им короли династии Ваза сохранили этот военный институт, правда, предприняв ряд попыток реформировать его. Особенно это заметно было в Литве, где в силу большей архаичности и консервативности социально-экономических и политических отношений шляхетская милиция еще долго считалась основой вооруженных сил Великого княжества Литовского. Поэтому имеет смысл остановиться на организации посполитого рушения в Великом княжестве Литовском и попытках его реформирования с целью придания ему определенной «правильности».

Литва, менее, чем Польша, развитая в экономическом отношении, не могла позволить себе роскошь иметь значительное число наемных войск даже в военное время, и потому посполитое рушение здесь сохраняло свое значение намного дольше, чем в самой Польше²³⁵. Однако организация его долгое время оставляла желать лучшего. Как отмечал отечественный историк М.К. Любавский, «…в течение всего XV в. военная служба, отправлявшаяся в Литовско-Русском государстве с имений, не была определена и регулирована никаким общим законом. Каждое имение было обязано своею службою… сообразно установившемуся обычаю или условиям приобретения имения на земскую службу…»²³⁶.

В условиях, когда напряженность в отношениях с Московским государством постоянно росла и время от времени разряжалась войнами, а с юга Литву еще в большей степени, чем Польшу, беспокоили татары, такой порядок далее был нетерпим. Чрезвычайная ситуация настоятельно требовала реорганизации вооруженных сил. Этим и были обусловлены неоднократные попытки реформирования посполитого рушения, выразившиеся в неоднократных попытках сейма урегулировать военную службу. Еще в 1502 г. великий князь Александр Казимирович на сейме с панами радными и церковными прелатами в Новгородке постановил, что отныне всякий землевладелец обязан выступать в поход «конно, людно и оружно», выставляя с каждых 10 служб одного полностью вооруженного и экипированного конного ратника. При его преемнике Сигизмунде I Виленский сейм 1 мая 1528 г. постановил, что «…хтокольвек маеть людей свойих в ыйменьях своих, тот повинен с кождых осми служоб людей ставити пахолка на добром кони во зброе з древом, с прапором, на котором бы был панъцер, прылъбица, меч, або корд, сукня цветная, павеза и остроги две…». Помимо всадников, снаряженных «по усарьску» или по «козацьку», державцы были обязаны также выставлять и пехотинцев-драбов, вооруженных ручницами, секирами и ощепами (род дротика)²³⁷.

Решения сейма были дополнены и расширены статутом 1529 г., 2-й раздел которого был целиком и полностью посвящен вопросам организации «обороны земской». Там говорилось следующее: «Уставляем с призволенем рад наших зуполных и всих подданых, иж кождый князь и пан, и дворанин, и вдова, также иж который сирота, лета зуполные маючи, часу потребы с нами и с потомки нашими або при гетманех наших повинен войну служити и выправляти на службу военную, колко бы коли надобе было подле уфалы земское, яко на тот час потреба будет вказывати, то ест з людей отчизных, так похожих, и з ымене так отчизного, как выслужоного, так купленого, – кроме хто бы от нас держал в заставе имене нашо, тогды тот з людей наших не будет повинен выправовати подле уфалы, которая на тот час будет уставлена, – пахолка на добром кони, чтобы конь стоял за чотыри копы грошей, а на нем панцэр, прылбица а корд, павезка а древце с прапорцом…»²³⁸.

Основные положения этого статута были повторены в статутах 1566 и 1588 гг.²³⁹, которые отличались лишь тем, что в их 2-м разделе, также целиком посвященном вопросам организации литовского войска, появился ряд статей, касающихся службы наемных солдат-жолнеров²⁴⁰. Таким образом, в Литве посполитое рушение оставалось основой войска вплоть до самого конца XVI в. Так, готовясь к большому походу против Ивана Грозного, король Польши и великий князь литовский Сигизмунд II Август в 1567 г. собрал посполитое рушение с литовских земель общей численностью 27 708 чел. конницы и 5588 пехотинцев-драбов²⁴¹.

Однако попытка влить новое вино в старые мехи заранее была обречена на неудачу, как отмечал М.К. Любавский, хотя борьба великих литовских князей против уклонения шляхты от несения военной службы «вызвала целое систематическое законодательство о размерах военной службы с земских имений, о порядке мобилизации, о взысканиях за уклонение или неисправное отбывание воинской службы, за нарушение воинской дисциплины и т. д…», которое «…имело своей целью наивозможно полное использование военных сил, шедших с земских имений великого княжества», тем не менее разрешить проблему удовлетворительным образом так и не удалось²⁴². Если в начале XV в. боеспособность рушения не вызывала сомнения, то не прошло и полусотни лет, как его достоинства обернулись обратной стороной. Степень сколоченности и уровень боеспособности созываемых все реже и реже шляхетских подразделений-хоругвей и собранных с бору по сосенке пеших ратников была недостаточно высокой. Невысокая дисциплинированность шляхетской милиции, ее малоподвижность из-за больших обозов, некомпетентность командования ограничивали ее использование.

К этому стоит добавить и чрезмерно долгие сроки сбора – так, созванная Сигизмундом II в 1567 г. земская рать завершила сборы слишком поздно для того, чтобы начинать кампанию, и в итоге была распущена, не совершив ничего примечательного. Одним словом, как сказали бы римляне, на которых так любили ссылаться литовские и польские писатели и публицисты той эпохи, «Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus» (в вольном переводе – «Гора родила мышь»). Наконец, не могли не вызывать обеспокоенности короны и возникавшие периодически трения между ней и шляхтой. К примеру, собранная в начале войны с тевтонцами в 1454 г. шляхта потребовала от короля Казимира Ягеллончика политических уступок. Король был вынужден подписать в Нешаве статуты, существенно ограничивавшие его власть, в том числе и в военной сфере. Нечто подобное имело место и в 1537 г., когда собранное шляхетское ополчение подняло мятеж против короны.

Конечно, иногда, к примеру, на волне патриотического подъема, как это было в годы знаменитого «Потопа» в 50-х – начале 60-х г. XVII в., шляхетская милиция могла неплохо показать себя, но для этого нужно было определенное стечение обстоятельств, которое было далеко не всегда. К примеру, литовское ополчение в годы Ливонской войны продемонстрировало свою неспособность защитить Великое княжество Литовское от московских ратей. Белорусский исследователь А. Янушкевич, анализируя результаты участия литовского посполитого рушения в войне с русскими в конце 50-х – 60-х гг. XVI в., отмечал, что «…посполитое рушение во время Инфлянтской войны 1558–1570 гг. хотя и подтвердило свой статус основной военной силы ВКЛ, однако так и не смогло обеспечить перелом в ходе боевых действий. Шляхетское ополчение являлось малоподвижной структурой, неспособной оперативно реагировать на ситуацию на военном фронте. Вызывала сомнения боеспособность шляхетства, которое за долгое время попросту разучилось воевать. Сборам посполитого рушения постоянно сопутствовали такие проблемы, как уклонение от службы, сокрытие реальных размеров почтов, грабежи со стороны жолнеров и пр…». При этом историк подчеркивал, что саботаж и нежелание воевать проявляли, как правило, не рядовая, «шереговая» шляхта, которая если и не стремилась выступать в поход, то обычно по чисто экономическим причинам – не имея средств «сесть на конь», а магнаты²⁴³.

Спустя сто лет, в 1655 г., в начале 1-й Северной войны, небоеспособность и нежелание воевать великопольского посполитого рушения позволили шведам без особых проблем взять Варшаву и оккупировать значительную часть Речи Посполитой. А ведь летом 1655 г. на шведском фронте только коронная армия насчитывала 12 418 коней и порций (около 10–11 тыс. кавалерии и пехоты), а посполитое рушение от воеводств великопольских, краковского, сандомирского, куявского, серадзского, лешицкого, мазовецкого, коцкого, поморского, мальборлского и хелминского – 33 тыс. чел.²⁴⁴. Однако защитить отечество от вторжения шведов шляхетская милиция оказалась неспособна. Для партизанской войны отряды шляхты еще годились, но для «правильной» войны – уже нет.

Нужно было иное решение, и долго искать его не пришлось. Королевская власть взамен ненадежного рушения решила опереться на наемные войска, отличавшиеся большей боеспособностью и боеготовностью в силу своего профессионализма. В Польше, более высокоразвитой и в экономическом, и в социальном отношениях, чем Великое княжество Литовское, переход к использованию наемной армии начался раньше и шел быстрее, чем у ее восточного соседа.

Для польской короны неэффективность посполитого рушения стала очевидна после серии неудач, которые потерпели польские войска в Тринадцатилетней войне с Тевтонским орденом (1454–1466 гг.). И хотя война в конечном итоге завершилась победой польского оружия, необходимость перемен была очевидна, и они не замедлили последовать. Посполитое рушение сохранилось, однако созывалось оно крайне редко – так, до конца XV в. оно собиралось лишь два раза, в 1474 г. для войны с венгерским королем Матвеем Корвином и в 1497 г. для похода в Молдавию²⁴⁵. Столь же редко созывалось оно и в XVI в. Как отмечали авторы коллективного труда «Польские военные традиции», «…посполитое рушение окончательно скомпрометировало себя во время похода в Молдавию в 1497 г. во главе с Яном Ольбрахтом… Если не считать значительной численности, доходившей в XVI в. на бумаге до 50 тыс. чел., оно уже не представляло большой ценности… Посполитое рушение как часть вооруженных сил превратилось в «последний рубеж обороны» государства, но на практике уже не играло большой роли…».

О том, что представляло собой польское посполитое рушение в конце XV в., можно судить по описанию похода 1497 г. Согласно польским хроникам, шляхетская милиция, собранная с Велико– и Малопольши, Руси и Мазовии (даже прусский гроссмейстер выставил отряд воинов), составила 80 тыс. бойцов и 40 тыс. челядинцев, а обоз – от 20 до 30 тыс. возов²⁴⁶. И хотя, безусловно, цифры эти преувеличены, но само соотношение комбатантов и некомбатантов и повозок к числу бойцов говорит само за себя, и явно не в пользу посполитого рушения. Для Великого княжества Литовского представление о размерах посполитого рушения дают регулярно проводившиеся «пописы» «служб». Так, попис 1528 г. дал цифру в 19 858 коней, не считая пехотинцев-драбов²⁴⁷.

Говоря о наемниках на службе польской короны, необходимо отметить, что практика использования наемных отрядов пехоты и конницы была известна в Польше еще с XII в., однако они долго не могли составить сколько-нибудь серьезную конкуренцию посполитому рушению²⁴⁸. И только начиная со 2-й половины XV в., после тяжелой Тринадцатилетней войны, ситуация стала постепенно изменяться не в пользу шляхетского ополчения. Переход к комплектованию армии преимущественно наемниками и отказ от созыва посполитого рушения в случае войны означали в известном смысле начало в Польше первой фазы военной революции, фазы постепенного накопления количественных изменений в военном деле.

Итак, с конца XV в. ядро польского войска стали составлять наемные конные и пешие роты, в организации которых можно найти черты сходства с организацией наемных войск, к примеру Англии, Италии или Франции 2-й половины XIV – 1-й половины XV в. Примечательно, что в данном случае четко прослеживается алгоритм развития военного дела Европы, отмеченный Дж. Линном, а именно, замены средневековой армии смешанного комплектования на наемное войско, причем, как отмечал историк, «хотя при том, что остатки феодальной милиции еще сохранялись и корона могла прибегнуть к ее созыву в критической ситуации, ее значение стремительно снижалось…»²⁴⁹.

Набор наемников осуществлялся по отработанной к тому времени в Европе схеме. Ротмистр-антрепренер, получив королевскую грамоту – «лист пшиповедны» (list przypowiedni, litterae servitii militaris)²⁵⁰, в котором подробнейшим образом расписывались условия службы и оплаты за нее, количество и качество вооружения, обязательства короля по возмещению ущерба, понесенного во время службы, нанимал несколько опытных воинов-«товарищей». Последние, как правило, хорошие знакомые ротмистра, должны были явиться на службу с «почтом», состоящим из нескольких коней и вооруженных «почтовых», «шереговых» или «пахоликов». «Почт» можно рассматривать как наследника средневекового рыцарского «копья», также включавшего в себя тяжеловооруженного конного воина и его свиту. Почты различались по численности бойцов – у ротмистров и хорунжих они были больше, у товарищей – меньше. К примеру, в 1471 г. в хоругви ротмистра А. Рокоссовского почт самого ротмистра имел 24 коня, у его хорунжего – 19 коней, тогда как у рядовых товарищей – от 2 до 9 коней²⁵¹.

Делились наемные конные роты (позднее хоругви) на тяжеловооруженные копийничьи и легковооруженные стрелковые с той лишь разницей, что в первых соотношение тяжеловооруженных всадников к легковооруженным конным стрелкам обычно составляло 1 к 2, тогда как во вторых – 1 к 4. Так, упоминавшаяся выше копийничья хоругвь ротмистра Рокоссовского насчитывала на 32 копийника 63 стрелка, а стрелковая хоругвь ротмистра Котвича в 1498 г. – соответственно 19 и 73²⁵². Примером такого рода грамоты может служить «лист пшиповедны», выданный 22 мая 1472 г. королем Казимиром ротмистру Яну Белому из Срочкова. В этом листе говорилось, что ротмистр со товарищи на 240 конях нанимается с сего дня на королевскую службу сроком на 1 квартал и корона обязуется выплатить ему и его роте жалованье по 10 венгерских флоринов на коня. Король обязывался возместить урон, понесенный ротмистром и его людьми во время службы, и заплатить выкуп в случае, если кто-либо из наемников окажется в неприятельском плену²⁵³.

Похожим образом были устроены и пехотные роты²⁵⁴, причем, что характерно для Польши и в целом для Востока, польская наемная пехота вооружалась в значительной степени метательным оружием (выделено нами. – П.В.) – сперва арбалетами и отчасти луками, а на рубеже XV–XVI вв. – и аркебузами. Пехотный «почт» в среднем имел 9 бойцов – копейщика и 8 стрелков или копейщика, щитоносца-павезьера и 7 стрелков. (Очевидно, что соответственной глубины были и боевые порядки польской пехоты того времени.) Например, ротмистр Пиотровский в 1496 г. набрал пехотную роту численностью в 20 почтов с 16 копейщиками, 6 знаменосцами, 10 павезьерами, 44 стрелками из ручниц и 128 арбалетчиками²⁵⁵. Таким образом, древковое оружие применялось в ограниченных масштабах и исключительно для прикрытия стрелков. Ничего похожего на глубокие и массивные колонны швейцарской пехоты или ландскнехтов в Польше конца XV – начала XVI в. мы не встретим.

Численный состав рот не был четко установлен. Так, в пехоте могли встречаться роты численностью от 20 до 100 бойцов. К примеру, в 1471 г. ротмистр Карват вышел на смотр с 356 солдатами (69 конными, 4 знаменосцами, 34 павезьерами и 249 арбалетчиками), ротмистр Владыка – с 213 солдатами (1 прапорщик, 32 павезьера, 15 бойцов с малыми павезами, 165 арбалетчиков). Всего же в 16 пеших ротах насчитывалось 98 конных воинов, 45 знаменосцев, 344 павезьера, 72 бойца с малыми павезами, 1808 арбалетчиков и 15 бойцов с ручницами. Набранные в 1479 г. на основании выданных 16 «листов пшиповедных» пешие роты имели в своем составе ~1200 пехотинцев, преимущественно стрелков, в 1496-м – 6 пеших рот насчитывали 104 почта с 99 конными воинами, 26 знаменосцами, 44 павезьерами, 625 арбалетчиками и 235 стрелками из ручниц²⁵⁶. Похожим образом обстояло дело и с конными хоругвями.

Нельзя сказать, что количество наемных войск, собираемых, как это было принято тогда в большинстве европейских стран, на время военных кампаний, впечатляло. Так, накануне молдавского похода короля Яна Ольбрахта на смотре в Сандомире приняло участие 12 рот пехоты с 1901 жолнером. В 1500 г. 28 рот пехоты (4000 ставок-порций) были посланы на помощь Литве, которая в это время вела войну с Москвой, в 1502 г. – туда же направились 30 пеших рот (3172 ставки), в 1538 г. гетман Я. Тарновский выступил в поход против молдавского господаря с 25 конными ротами-хоругвями (4452 коня) и 10 пешими ротами (1136 пехотинцев и 32 всадника)²⁵⁷.

Характерной чертой наемных коронных армий конца XV – 1-й половины XVI в. было значительное преобладание конницы над пехотой. Очевидно, что здесь сыграли свою роль как некоторое отставание польского военного дела от процессов, имевших место в ведущих военных державах Западной Европы, так и специфика самого польского общества – заставить гордого шляхтича служить в пехоте было крайне сложно. Ливонский историк Р. Гейденштейн, описавший заключительную фазу Ливонской войны, писал, что Польша имела мало пехоты потому, что «…почти вся шляхта служила в коннице и пренебрегала пешей службой, которая представляла больше труда и меньше блеска (выделено нами. – П.В.)…»²⁵⁸. Не менее важную роль сыграла и наметившаяся тенденция смещения центра военных усилий Польши на юг и юго-восток, где конница в силу своей маневренности и подвижности должна была сыграть более значительную роль, нежели пехота.

Схожие процессы, хотя и несколько медленнее в силу определенного отставания от Польши в развитии, происходили и в Великом княжестве Литовском. Поворотным пунктом в истории наемного литовского войска стало правление великого князя Александра Казимировича, когда в Литве впервые появились в большом количестве наемные солдаты. Уже в 1493 г., готовясь к войне с Москвой, великий князь литовский Александр направил посольство к Яну Ольбрахту и поручил его главе пану Литоверу вступить в контакты с ротмистрами и для начала набрать 300 жолнеров. После того как началась очередная московско-литовская война, с 1501 г. Александр регулярно нанимал солдат в Польше, Моравии и Силезии для войны с Москвой. Так, в 1503 г. на службе великого литовского князя находилось 1163 всадника в 173 почтах, 5952 пехотинца и 237 «коней» в 38 пеших ротах и 11 артиллеристов. Его преемник Сигизмунд I, вступив в очередную войну с Москвой, нанял 5000 наемников и впоследствии продолжил эту практику и в мирное время. В итоге, отмечал белорусский исследователь Ю.М. Бохан, имея возможность на практике сравнить боеспособность наемных рот и шляхетской милиции, литовские власти пришли к выводу о неудовлетворительной боеспособности последней и стали уделять все большее и большее внимание развитию наемного контингента в своем войске. Как писал М.К. Любавский, «…жолнеров (Soldner) ценили не столько за количество, сколько за их качество, за то моральное действие, которое они оказывали в битвах своим искусством и стойкостью на остальное войско»²⁵⁹.

Отметим, что относительно небольшая численность наемных в своей основе польско-литовских армий начала XVI в. при грамотном их использовании отнюдь не была недостатком. Тому же гетману Тарновскому в 1531 г. под Обертыном хватило всего лишь 5,6 тыс. бойцов и 12 пушек для того, чтобы разгромить армию молдавского господаря Петра Рареша²⁶⁰, между тем 34 года назад экспедиция в Молдавию, предпринятая королем Яном Ольбрахтом против того же противника, потерпела сокрушительное поражение. Не последнюю роль в этом сыграла невысокая боеспособность шляхетской милиции. Как писал неизвестный летописец, описавший этот поход польского короля и поражение его армии, «…за то их (поляков. – П.В.) Господь Бог покарал, что были слишком своевольные войска, сами были беспечны и вред наносили большой, и гетманов своих не слушали (выделено нами. – П.В.)…»²⁶¹. Так что можно с определенной уверенностью утверждать, что немногочисленность коронных наемных армий, обусловленная постоянной нехваткой денег на найм большего числа наемников, стимулировала дальнейшее развитие польского военного дела, стремление побеждать не числом, а умением. Коронные гетманы быстро пришли к выводу, что в этих условиях успех можно было ожидать только в том случае, если немногочисленные польские наемные хоругви и роты будут превосходить потенциального неприятеля в выучке, тактике и технической оснащенности. В итоге 1-я половина XVI в. стала в истории военного дела Польши временем постоянного поиска наилучшей формы организации вооруженных сил, их оснащения и приемов использования на поле боя. Поляки и литовцы, отмечал английский историк Р. Фрост, «с конца XV столетия продемонстрировали, что они способны успешно воспринять последние военные новинки из Западной Европы и приспособить их к требованиям войны на Востоке»²⁶².

Действительно, на первый взгляд Польша и тем более Литва находились на обочине процесса развития западноевропейского военного дела, но это только на первый взгляд. Считая себя частью Европы, ее оплотом и бастионом на границе с Азией, польское общество интенсивно впитывало в себя европейские новшества, в том числе и в военной сфере. «Речь Посполитая не была страной, где делались изобретения, – отмечали современные польские историки, но она активно пользовалась всеми европейскими достижениями…»²⁶³. И высокая боеспособность наемных конных и пеших хоругвей и рот коронной армии была обусловлена, подчеркнем это еще раз, не в последнюю очередь тем, что ее солдаты и командный состав отличались высоким профессионализмом, а также постоянным совершенствованием технического уровня коронной армии, ее тактики и стратегии.

Процесс перенимания передового западноевропейского опыта военного строительства не представлял для польско-литовской военной верхушки серьезных проблем и осуществлялся по двум основным каналам. С одной стороны, новинки перенимались через общение с иностранными наемниками, которых во все возрастающем числе приглашали на службу Ягеллоны. Так, далеко не полные подсчеты показывают, что между 1506 и 1572 гг. на польско-литовской службе побывало около 11 тыс. немецких (главным образом пруссаков и ливонцев) наемников, не считая примерно 7 тыс. чехов и венгров. Только в 1557 г. коронная армия насчитывала в своих рядах 3 тыс. наемной пехоты и 2 тыс. всадников – все из Германии²⁶⁴. С другой стороны, многие польские и литовские магнаты и шляхтичи служили в рядах западноевропейских армий. Например, князь Михаил Глинский, перешедший на сторону московского государя Василия III, получил хорошее европейское образование, в том числе и военное, сражаясь в рядах армий Альберта Саксонского и императора Максимилиана I.

Освоение новой военной теории сопровождалось овладением и новыми технологиями и техническими новинками. Даже если Польша и отставала в военной сфере от передовых стран Западной Европы, то не намного – Тевтонский орден не позволял ей расслабиться. В полной мере это коснулось огнестрельного оружия. На вооружении орденского войска огнестрельное оружие впервые появилось в 1362 г.²⁶⁵. Спустя двадцать лет, в 1383 г., бомбарды появились на вооружении поляков и литовцев²⁶⁶, а уже в 1384 г. литовцы успешно применили артиллерию во время осады тевтонского замка Мариенвердер. В конце XIV в. тевтоны стали применять первые ручницы. Естественно, что и поляки не остались в стороне, обзаведясь аналогичным оружием у себя. Очевидно, что этот процесс был ускорен в результате знакомства поляков с техникой и тактикой гуситов, которые совершили в 1433 г. поход во владения Тевтонского ордена.

Правда, несовершенство первых образцов огнестрельного оружия и сама система комплектования коронной армии вплоть до середины XV в. в определенной степени тормозили внедрение огнестрельного оружия в повседневную практику. Польско-литовское дворянство, подобно западноевропейскому, долго предпочитало «благородное» «белое» оружие «грязному» и «подлому» огнестрельному. Однако по мере расширения использования наемных хоругвей и рот процесс внедрения огнестрельного ускорялся. Особенно хорошо это заметно было на примере эволюции состава вооружения наемных пехотных рот, состоявших преимущественно из простонародья – в пехотных ротах Тарновского в 1531 г. «плебейский элемент» оставлял 91 %²⁶⁷.Стрелки составляли основу роты, тогда как остальные виды пехоты лишь обеспечивали их действия в бою.

До самого конца XV в. на вооружении польско-литовских стрелков-пехотинцев численно преобладали арбалеты как более простое в обращении оружие, чем лук, и более совершенное, нежели первые образцы ручного огнестрельного оружия. Однако по мере совершенствования последнего начиная с первых же лет XVI в. арбалеты быстро вытесняются ручницами и аркебузами, о чем свидетельствуют данные следующей таблицы:

Таблица 7

Изменение соотношения разных видов пехоты в наемных ротах в конце XV – 1-й половине XVI в.²⁶⁸

Данные этой таблицы можно дополнить конкретными примерами. Так, в 1531 г. в сражении при Обертыне в 1531 г. в 10 пеших ротах пехотинцы, вооруженные рушницами, составили 73,3 %, павезьеры – 12,1 %, копейщики 12,3 % и прапорщики 1,8 %. И такой расклад сохранился и впоследствии. Например, в инструкции ротмистрам пеших рот, составленной в 1561 г., указывалось, что при наборе солдат ротмистр должен стремиться к тому, чтобы десятки в ротах были полноценными и на 6 пахолков с аркебузами-рушницами имелось 2 воина с копьями, 1 павезьер и 1 прапорщик (вооруженный, помимо всего прочего, копьем с прапорцем). Допускалось вооружение одного из копейщиков вместо копья ручными гранатами. Павезьер, кроме щита, должен был иметь меч, топор и в качестве защитного вооружения капелину, копейщик – меч, а вместо длинного копья – ощеп или алебарду и обязательно полный «копийничий» доспех²⁶⁹. То, что требования артикула выполнялись на практике, косвенно свидетельствует картина неизвестного художника «Битва под Оршей», датируемая 20-ми – началом 30-х гг. XVI в. Изображенные на ней стрелки гетмана К. Острожского построены в 4 шеренги, причем 1-я шеренга вооружена длинными пиками, за ними стоят павезьеры, а 3-я и 4-я шеренги были вооружены аркебузами. Примечательно, что все пехотинцы были защищены шлемами типа «салад», а первая шеренга – полным доспехом по типу швейцарских пикинеров первых шеренг баталии.

Таким образом, к середине XVI в. польская наемная пехота была перевооружена с луков и арбалетов на огнестрельное оружие – сперва на примитивные ручницы, а затем на фитильные аркебузы. Так, под началом ротмистра Калуша в 1500 г. было 20 «десятков» с 124 стрелками из ручниц, 18 арбалетчиками, 10 павезьерами, 19 копейщиками и 6 прапорщиками. Рота же ротмистра Антонио Мора в 1553 г. имела в своем составе 10 «десятков», 54 стрелка из ручниц, 19 копейщиков, 2 прапорщиков и 1 барабанщика. В 1569 г. почт ротмистра А. Косиньского насчитывал 3 конных воина, 2 прапорщика, 2 барабанщика, 10 пехотинцев в доспехе (2 с аркебузами и 8 с топорами и древковым оружием), 31 стрелка и 1 копейщика, почт его товарища В. Косиньского имел 2 копейщиков в доспехе и 12 стрелков²⁷⁰.

Правда, при этом наемная пехота по отношению к коннице в коронной армии и войске ВКЛ играла второстепенную роль. Как свидетельствуют русские летописи, вооруженные ручницами и аркебузами польско-литовские «желныри» (так русские летописцы называли польско-литовских пехотинцев-жолнеров) на первых порах составляли значительную часть гарнизонов литовских крепостей, которые осаждали русские войска в начале XVI в.²⁷¹. Однако по мере накопления опыта использования «желнырей» польско-литовские военачальники стали рисковать выводить ее в поле. И если в сражении на р. Ведрошь в 1500 г. «желныри» не сумели проявить свои достоинства, то спустя 14 лет в уже упоминавшейся битве под Оршей своими умелыми действиями они во многом обеспечили успех польско-литовской армии. Сражение было проиграно русскими воеводами во многом именно благодаря успешным действиям польско-литовских аркебузиров, успешно действовавших против русской поместной конницы на пересеченной местности под прикрытием лесных зарослей. Польско-литовские военачальники хорошо усвоили урок, который преподали им московские воеводы в 1500 г., и в этот раз не повторили ошибок, допущенных прежде, тогда как московские воеводы явно недооценили потенциал нового оружия. Поэтому есть все основания полагать, что значение Оршинского сражения для развития военного дела на востоке Европы недооценено историками военного дела. Фактически здесь встретились типичная конная армия Средневековья и армия, уже вставшая на путь перемен. Князь Константин Острожский одним из первых в Европе с успехом использовал против московских воевод, мысливших и действовавших по традиции, новую тактику, основанную на комбинированных действиях тяжелой и легкой конницы, пехоты и артиллерии²⁷². Не менее успешно польские аркебузиры действовали и в сражении под Обертыном в 1531 г. Пехота и артиллерия, размещенные гетманом Тарновским в вагенбурге, отразили огнем атаки противника, после чего контратака польской конницы довершила разгром неприятеля. Однако такие случаи были достаточно редки, и в целом можно согласиться с мнением Г. Котарского, который отмечал, что ко временам Сигизмунда II польско-литовская пехота пришла в состояние упадка²⁷³.

Успешно освоили польско-литовские военачальники и применение артиллерии. И если в полевых сражениях они применяли ее не слишком активно – из-за ее малоподвижности, то этого никак нельзя сказать об осадной войне. Так, в 1535 г. коронный гетман Я. Тарновский быстро взял крепость Стародуб, применив до того неизвестный русским способ ускоренной атаки крепости – под прикрытием мощной артиллерийской канонады с применением зажигательных снарядов литовские саперы провели под валы Стародуба мины и проделали бреши, через которые литовские войска и ворвались в город. Русский летописец, рассказывая об осаде Стародуба, писал, что польско-литовские войска «…пришли к Стародубу месяца [июля] со всем королевом нарядом, с пушками и с пищалми, и прибылных людей с ним много иных земель король наймовал, желнер и пушкарей и пищалников, а с ними и подкопщикы. И начаша Литовские люди приступати к городу со всех сторон и начаша бити ис пушек и ис пищалей; а з города воевода князь Федор Овчина против велел стреляти из пушек же и ис пищалей и битися с ними з города крепко; а того лукавства подкопывания не познали, что наперед того в наших странах не бывало подкопывания. Воеводы-же Литовские, оступив град, да стали за турами близко города, да и подкопывалися, и город зажгли и взяли…»²⁷⁴. И, видимо, отнюдь не случайно в 1520 г. в коронной армии была учреждена должность начальника артиллерии (praefectus artilleriae), которым стал Я. Сташковский.

И даже в коннице, этом наиболее консервативном роде войск, в рассматриваемый период хорошо заметны серьезные изменения как в структуре, так и в тактике. Как отмечали польские историки, «…сербское и татарское влияние привело к изменениям в польской коннице, которая стала более подвижной…»²⁷⁵. Это выразилось прежде всего в том, что прежние тяжеловооруженные «копийничьи» хоругви, недостаточно подвижные и эффективные в изменившихся условиях борьбы, постепенно исчезли, а число «копийников», этого польского аналога французских gens d’armes, сократилось до предела. В конных хоругвях служили теперь по преимуществу конные стрелки и гусары – новый вид легкой конницы, заимствованный поляками и литовцами в начале XVI в. на Балканах. Гусары, не столь эффективные, как копийники, однако же более универсальные и дешевые, быстро завоевали популярность. Уже на рубеже 20-х – 30-х гг. XVI вв. гусары составляли в конных хоругвях от 37 до 57 %, стрелки 11–17 %, копийники – от 2 до 14 %, а к 1573 г. тяжеловооруженные конные латники составляли в среднем не более 8 % польской конницы. Как и прежде, чисто гусарских или стрелковых хоругвей не было, и различались они лишь соотношением стрелков и более тяжеловооруженных всадников – обычно в гусарских хоругвях гусары относились к копийникам и стрелкам как 1 к 1, тогда как в стрелковых хоругвях, напротив, стрелки к гусарам и копийникам как 1 к 1. Например, в 1531 г. хоругвь ротмистра М. Семевского имела 164 гусара, 92 стрелка и 44 копийника, ротмистра Я. Пилецкого – соответственно 206, 43 и 52, ротмистра Я. Мелецкого – 166, 242 и 91. В целом же гусары составляли 56,2 %, стрелки – 27,5 %, а копийники – 16,3 % польской конницы²⁷⁶. При этом именно гусарские хоругви составили основу польской конницы начиная с 20-х гг. XVI в. Так, в молдавской кампании гетмана Я. Тарновского в 1531 г. приняли участие 20 гусарских и лишь 4 стрелковых хоругви²⁷⁷.

Дальнейший процесс «ориентализации» польско-литовской конницы привел к тому, что стрелковые хоругви были полностью вытеснены казацкими (первой казацкой хоругвью считается набранная в 1551 г. хоругвь ротмистра Б. Претвича, в которой насчитывалось 117 казаков и 87 гусаров). Эта хоругвь является ярким примером характерной для того времени смешанной по составу конной роты. Под началом ротмистра состояло 200 коней, реально – 117 казаков и 87 гусар. Стандартным вооружением казака были «панцерж» – т. е. кольчуга, прилбица, рогатина и сагайдак, тогда как гусары были оснащены иначе – в комплект гусарского снаряжения входили «панцерж» или кираса, щит-«тарча», прилбица и характерное гусарское копье-«древо», не считая традиционного «белого» оружия²⁷⁸. И если в гусарских хоругвях соотношение стрелков и гусар составляло примерно от 1:1 до 2,5:1 в пользу гусар, то в казацких соотношение было обратным – до 3 к 1 в пользу казаков. Например, хоругвь Филона Кмиты в 1567 г. насчитывала 25 гусарских почтов с 140 всадниками и 12 казацких почтов с 60 всадниками. Типичный гусар в этой хоругви имел панцирь, шишак, тарч, саблю и «древо», тогда как казак – панцирь, шишак, саблю, сагайдак и «рогатинку»²⁷⁹.

Главным и наиболее характерным отличием казацких хоругвей перед прежними стрелковыми конца XV – начала XVI в. стало полное вытеснение арбалета луком. В быстротечных схватках с легкой татарской и московской конницей скорострельность значила больше, чем бронебойность, а именно в этом лук и превосходил арбалет. По той же причине медленно внедрялось в комплекс вооружения польско-литовской конницы огнестрельное оружие. Так, в 1531 г. под Обертыном в 24 конных хоругвях (4452 коня) на вооружении имелось всего лишь 410 рушниц (польский вариант аркебузы), и то они использовались спешенными всадниками – заряжать фитильную аркебузу и стрелять из нее, сидя в седле, было крайне затруднительно. Поэтому неоднократные требования коронных и польных гетманов относительно увеличения числа рушниц в конных хоругвях (как, например, в 1525 г., когда инструкцией ротмистрам было предписано в почте из 3–6 коней обязательно иметь 1 аркебузу, а гетман Я. Тарновский требовал, чтобы по меньшей мере каждый 4-й стрелок имел ручницу) не соблюдались²⁸⁰. Только с появлением колесцовых пистолетов и карабинов огнестрельное оружие стало все чаще и чаще использоваться польской конницей, в особенности гусарами.

Ориентализация польско-литовской конницы не могла не сказаться и на тактике армий Речи Посполитой. К середине XVI в. под влиянием непрерывных схваток с татарами и русскими окончательно сложилось так называемое «старое польское уряженье» – характерное для польско-литовской армии XVI – 1-й половины XVII в. тактическое построение. Пехота и артиллерия перед битвой, как правило, занимал позиции в вагенбурге, заимствованном поляками и литовцами у чехов. Они выступали в роли своего рода крепости, опираясь на которую конница получала возможность перестраиваться после неудачной атаки²⁸¹. Сама конница выстраивалась на поле боя в расчлененные по фронту и глубине боевые порядки, позволявшие осуществлять маневр хоругвями во время сражения и наращивать силу удара из глубины. В 1-й линии боевого порядка, так называемом «гуфе чельном», становились тяжеловооруженные (gravioris armaturae) хоругви (сперва копийничьи, а затем гусарские), а на флангах-«рогах» занимали место легкие (levioris armaturae) стрелковые и казацкие хоругви – «посылковые гуфы». 2-ю и 3-ю линии составляли опять же легкие хоругви – «черные гуфы» и «стражники». Наконец, 4-ю линию, резерв польного гетмана, составляли несколько отборных тяжелых хоругвей, вступавших в бой в решающий момент.

Естественно, что при использовании такого сложного боевого порядка резко возрастали требования к профессионализму, дисциплине и подготовке как рядового, так и командного состава коронной армии. Недисциплинированное, плохо сколоченное, неспособное к слаженному маневрированию на поле боя посполитое рушение не могло использовать с должной эффективностью такой боевой порядок. В итоге всеобщее посполитое рушение (expeditio generalis), созванное в последний раз в 1537 г., в дальнейшем существовало только на бумаге. Попытки созвать его в 1544, 1552, 1563 и 1569 гг. успеха не имели. Сохранилось лишь, и то главным образом на юге и юго-востоке, где особенно ощутима была татарская угроза, выставляемое воеводствами посполитое рушение (expeditio particularis). Последнее имело место в 1509, 1516, 1519, 1520, 1522, 1524, 1527 и 1558 гг.²⁸² и действовало с большим успехом, нежели всеобщее, так как в данном случае шляхта знала, за что именно она воюет, и высокий моральный дух позволял компенсировать недостатки в подготовке шляхетских хоругвей.

Облегчение вооружения и амуниции, высокий профессионализм и «втянутость», привычка к войне способствовали и росту маневренности и подвижности польско-литовских армий. Так, в 1581 г. 5,6-тыс. конный отряд литовского польного гетмана К. Радзивилла в течение одной кампании совершил рейд в 1400 км., а в 1615–1616 гг. 2-тыс. конный отряд А.-И. Лисовского проделал 2000-км рейд²⁸³.

В целом анализ основных особенностей польского военного дела 1-й половины XVI в. позволяет утверждать, что поляки сумели усвоить основные положения военной революции, но отнеслись к западноевропейскому опыту творчески, с учетом тех реалий, в которых им приходилось действовать. Так, к примеру, если к концу XV в. западноевропейские армии снова стали в основе своей пехотными, то польско-литовские наемные армии были преимущественно конными. И это вовсе не было свидетельством некоего отставания военного дела Речи Посполитой от Западной Европы. Напротив, военная элита Польско-литовского государства, будучи прекрасно осведомлена о последних западноевропейских военных новинках, взяла на вооружение только то, что действительно способствовало росту боеспособности коронной армии в действиях специфического юго-восточного ТВД. И если экспедиция короля Яна Ольбрахта в Молдавию в 1497 г. завершилась полным провалом не в последнюю очередь потому, что его армия состояла главным образом из посполитого рушения, то в 1531 г. коронный гетман Я. Тарновский наголову разгромил под Обертыном численно превосходившее его армию войско молдавского господаря Петра Рареша, имея в своем распоряжении исключительно наемные войска. Так что можно согласиться с мнением современных польских историков (но с одной оговоркой – когда интересы короны, знати и шляхты совпадали и сейм соглашался финансировать найм большой армии. К сожалению, в отличие, к примеру, от Франции в Речи Посполитой случалось это не так уж и часто, а с течением времени все реже и реже. – П.В.), когда они утверждают, что «…военная мощь Речи Посполитой была сопоставима с другими странами (например, с Францией), а боеспособность наемной армии очень высока…»²⁸⁴.

В этой связи необходимо отметить, что в Речи Посполитой очень рано, едва ли не в числе первых в Западной Европе, осознали необходимость содержания постоянной армии. Причиной тому была татарская угроза, которая стала следствием активной политики Ягеллонов на юго-востоке Европы. Вызванное этим обострение отношений с Османской империей способствовало и росту напряженности в отношениях с вассалом Порты Крымским ханством. Татары, чьи мобильные отряды в середине XV в. (1448, 1450 и 1452 гг.) совершили первые крупные набеги за ясырем в пределы владений Ягеллонов, представляли в определенном смысле более опасного и серьезного противника, чем Орден, тем более что полякам еще было нужно приспособиться к борьбе с новым и необычным неприятелем.

В изменившихся условиях в полный рост встал вопрос о создании более или менее постоянной армии, способной нести службу в южных воеводствах Польши для обороны от крымской угрозы²⁸⁵. Обычная практика, когда в преддверии войны корона выдавала ротмистрам соответствующие документы для набора наемников, а после завершения кампании набранные роты и хоругви распускались до очередной военной тревоги, не годилась. Татары в силу своей «неправильности» были не тем противником, который дал бы время для набора армии, и для противостояния татарским набегам корона нуждалась в постоянной силе, способной оперативно отражать очередное вторжение кочевников. Еще в 1479 г. короной впервые были выданы «листы пшиповедны» для набора 16 рот пехоты и 17 конных хоругвей (примерно 1200 ставок-порций и 60 коней в пехоте и 900 коней в коннице), которые должны были нести так называемую «оброну поточну» (obrona potoczna) на южном рубеже. Опыт создания постоянной армии для борьбы с татарскими набегами был перенят и в Великом княжестве Литовском, где была создана так называемая «застава волынская». Ее численность была еще меньше, чем коронной «оброны поточной». Так, в 1552 г. для несения службы на южной границе было набрано 10 конных хоругвей с 1200 конями²⁸⁶.

В дальнейшем эта практика получила свое продолжение, хотя нанимаемые ежегодно контингенты наемников никогда не были многочисленны, о чем свидетельствуют данные следующей таблицы.

Таблица 8

Численность коронной «оброны поточной» на южной границе Польши в конце XV – начале XVI в.²⁸⁷

Дело было в том, что содержание наемных рот обходилось недешево и опустошало королевскую казну, и без того не слишком полную. Длительное военное напряжение создавало серьезные проблемы, как это было в начале XVI в., когда тяжелая война с Москвой полностью истощила коронную казну. После смерти короля Александра в 1506 г. долг польской короны составлял 170 000 злотых и преемник покойного Сигизмунд I был вынужден резко сократить численность «оброны поточной»²⁸⁸. Сейм крайне неохотно выделял короне средства на содержание постоянного войска, и подвигнуть его на введение чрезвычайных военных налогов могла только действительная опасность. Так было, к примеру, после того, как в 1526 г. венгры были разбиты турками под Мохачем и сейм, встревоженный возможностью масштабного турецкого вторжения, постановил для содержания наемных войск взять с каждого лана по 16 грошей. Однако уже на следующий год стало ясно, что турки пока не планируют наступление на север, а в 1533 г. с Портой и вовсе был заключен «вечный мир», который действовал почти целое столетие. Естественно, что в этих условиях добиться от сейма значительных средств на содержание постоянной наемной армии было невозможно и в отсутствие серьезной военной угрозы, даже при благоприятной экономической конъюнктуре, коронная казна не располагала средствами для того, чтобы содержать более или менее значительную по численности постоянную армию. В итоге войска «оброны поточной» временами сокращались до минимума – так, в 1536 г. службу на границе несли всего лишь 7 пехотных рот с числом ставок 500 и 22 конных хоругви (1595 коней), а в 1540 г. – 7 рот с 500 ставками и 28 хоругвей с 2490 конями²⁸⁹. Этих сил вкупе с частными армиями магнатов в принципе хватало для того, чтобы отражать набеги небольших татарских отрядов.

Большего же на то время ожидать было невозможно. Нельзя было требовать от польско-литовского общества того, чего не было ни в Испании, ни во Франции или Священной Римской империи. Военная революция стоила недешево, а польская корона была весьма ограничена в средствах. Получить дополнительные деньги можно было только с согласия сейма, однако последний крайне неохотно шел на установление новых налогов на содержание наемной армии и вообще на какие-либо перемены в этой сфере. Так, в 1477 г. Я. Остророг предложил реформировать армию Польского королевства, сделав службу в армии достоянием всех свободных людей, определив характер ее имущественным цензом. Города же должны были нести техническую службу, поставлять артиллерию, порох и готовить обозы. Однако сейм провалил эту реформу, так же как попытки Александра Ягеллончика и Сигизмунда Старого в начале XVI в. мобилизовать хлопов (зависимых крестьян) на военную службу и восстановить городскую милицию. Не получил поддержки и проект реформы примаса Я. Лаского (1513–1515 гг.), предложившего отменить посполитое рушение, заменив его постоянным налогом со шляхты для найма наемников²⁹⁰. Однако это было практически невозможно. Как отмечали современные польские историки, на рубеже XV–XVI вв. в Польше сложилось политическое равновесие между королем, магнатерией и шляхтой, которое препятствовало введению каких-либо принципиальных новшеств в сфере управления государством²⁹¹. Яркий пример тому – решение Радомского сейма 1505 г., который ввел принцип «nihil novi» («ничего нового»). Этот принцип был закреплен в своде законов 1506 г., составленном по инициативе коронного канцлера Я. Лаского. Теперь без согласия шляхты корона не имела права вводить какие-либо новшества, способные каким-либо образом ущемить ее интересы.

В итоге польская корона, вынужденно довольствуясь достигнутым, пыталась решать серьезные внешнеполитические задачи весьма немногочисленными силами. При этом, указывали польские историки, «…ни с финансовой, ни с военной точки зрения Речь Посполитая была не в состоянии сделать необходимое усилие, чтобы воплотить в жизнь возможности, которые открыла перед ней династическая политика Ягеллонов». Это представляется тем более странным, учитывая, что государство Ягеллонов имело все необходимые людские, финансовые и материальные ресурсы для того, чтобы стать настоящей империей. Однако этого не произошло. Почему? Польские авторы полагают, что первопричина находится в той самой политической системе, которая формировалась в Польско-литовском государстве в это время и которая была неспособна вести широкомасштабную экспансию посредством военной силы²⁹². Создание мощной армии, способной стать надежным инструментом этой экспансии, неизбежно должно было привести к усилению королевской власти и нарушению того баланса, что сложился в отношениях между нею, шляхтой и в особенности аристократией. Готова ли была последняя пойти на это? Дальнейшее развитие событий дало однозначный ответ на этот вопрос.

Анализ особенностей развития военного дела в Польше и Литве в позднем Средневековье показывает, что Речь Посполитая, безусловно, вступила, хоть и с небольшим запозданием против ведущих держав Западной Европы, на первый этап военной революции и успешно продвигалась по пути накопления количественных изменений в военном деле и создания усовершенствованной с учетом последних новинок тактики и военных технологий традиционной военной машины. Еще раз подчеркнем, что, по нашему мнению, преобладание в структуре польско-литовской армии того времени конницы вовсе не означало серьезного отставания Речи Посполитой от, к примеру, Франции или Испании. Польско-литовская военная элита подходила к восприятию западноевропейского военного опыта весьма избирательно, с учетом местных реалий, характера ТВД и потенциального противника и в итоге заложила основы собственной, весьма оригинальной модели развития военной революции. Однако при всех успехах, достигнутых поляками в усвоении и применении на практике последних военных новинок из Западной Европы, не стоит забывать о том, что большую часть 1-й половины XVI в. Польша вела боевые действия, как бы сейчас сказали, «малой интенсивности». Наиболее опасным ее противником были крымские и буджакские татары, регулярно совершавшие набеги на южные области Польского королевства. Серьезных войн, требовавших значительных усилий и затрат, корона (в отличие от Литвы) после 1522 г. и вплоть до 60-х гг. XVI в. не вела и проверить действенность созданной военной машины в большой войне не было возможности. Польская знать и шляхта не видели необходимости что-либо серьезно изменять и далее накачивать военные мускулы. Нужна была хорошая «встряска», мощный толчок, который подвиг бы правящую элиту Польши и Литвы к переменам, в том числе и в военной сфере.

Эта встряска пришлась на середину XVI в. Ситуация вокруг Польско-литовского государства, в особенности Великого княжества Литовского, резко обострилась. Молодой и честолюбивый московский государь Иван IV возложил на себя царский венец и недвусмысленно заявил о своих претензиях на гегемонию в Восточной Европе, а для начала попытался закрепиться на берегах Балтики, в Ливонии. В Крыму к власти пришел не менее честолюбивый хан Девлет-Гирей I. Несмотря на заключенный мир с Османской империей, турецкая угроза не сходила с горизонта, и пусть сам Сулейман I не собирался вторгаться в пределы Польско-литовского государства, однако его вассалы, волошский воевода Стефаница и его брат Ильяш, белгородский санджакбей, были не прочь отомстить за обертынскую неудачу и пограбить владения Сигизмунда II. Дипломатические попытки разрядить неблагоприятную ситуацию, не допустить возникновения большой войны не имели успеха, особенно в отношении с Россией. Сигизмунд и паны-рада Великого княжества Литовского категорически отказывались признать за Иваном царский титул, что не могло не вызвать сильнейшего неудовольствия в Москве. Война была неизбежна, и она не заставила себя долго ждать. В 1558 г. посланные Иваном IV войска вторглись в Ливонию и подвергли ее опустошению. Началась Ливонская война, в свою очередь, вызвавшая 1-ю Северную войну 1563–1570 гг. Эти войны привели не только к перекройке карты Восточной и Северо-Восточной Европы, но и к серьезным переменам в устройстве вооруженных сил Польско-литовского государства.

Осложнившаяся международная обстановка вынудила Сигизмунда II и его правительство обратиться к усилению обороноспособности как Польского королевства, так и Великого княжества Литовского перед лицом надвигающейся большой войны. На первых порах король и великий князь попытался разрешить возникшую проблему в рамках существующих законов и конституции. Сигизмунд, как отмечал М.К. Любавский, «…старался использовать лишь традиционные средства, предоставлявшиеся ему конституциею государства, т. е. установившимися отношениями между ним и землевладельцами великого княжества (и короны. – П.В.)… Эта конституция парализовала всякий сколько-нибудь широкий размах творческой деятельности господаря…»²⁹³. Однако тяжелая и изнурительная война, истощавшая силы Великого княжества Литовского, наглядно продемонстрировала всю непригодность прежней военной машины для «большой» войны.

Прежде всего еще раз со всей очевидностью было подтверждено, что шляхетская милиция неспособна защитить страну от вторжений русских войск. Так, литовский великий вальный сейм, начавший свою работу 12 мая 1563 г., признал, что в значительной степени вина за утрату Полоцка лежит на шляхте, которая не торопилась выступать в поход по призыву великого князя, а если и приходила на сборы, то в неполных почтах²⁹⁴. Наемные роты могли быть отличной альтернативой небоеспособному посполитому рушению и, казалось, так оно и было. Именно наемники составляли большую часть гарнизонов ливонских городов и замков. К примеру, в середине 1561 г. в занятой литовцами части Ливонии были размещены 11 конных и 18 пеших драбских рот общей численностью около 2200–2300 чел. И чем дальше, тем большую значимость приобретали наемные роты. Так, в конце 1566 – начале 1567 г. были выданы «листы пшиповедны» 19 ротмистрам конных рот и 24 ротмистрам драбских рот (всего по спискам 3000 драбов и 3200 всадников), а во 2-й половине того же года на службе великого князя литовского находилось 20 конных рот с примерно 4 тыс. всадников и 24 драбских роты с 3150 драбов. Большое внимание уделялось найму опытных в военном деле польских наемников, несмотря на то, что их использование было сопряжено с выполнением определенных требований с их стороны (например, иметь собственного гетмана). В кампании 1564 г. принимало участие 23 конных и 18 драбских рот с 4900 коней и 3700 драбов в них, а в следующем году одних только всадников было более 7 тыс²⁹⁵.

Однако, при всех достоинствах наемников они имели одно свойство – воевали хорошо «желныри» только тогда, когда получали регулярное жалованье. А вот с этим у литовских властей были большие проблемы. Постоянная нехватка средств вела к хронической задержке выплат. Так, в 1569 г. ротмистры наемных рот потребовали в категоричной форме от Сигизмунда II выплаты им долга за службу 1564–1566 гг. в размере 161 648 злотых (на 26 конных и 28 драбских рот). Задержки с выдачей жалованья неизбежно вели к падению морального духа наемников, росту дезертирства, грабежам и прочим злоупотреблениям с их стороны. Как отмечал А. Янушкевич, «..потери, нанесенные наемниками мирному населению, были такими серьезными, что могли быть приравнены к тем, что несли с собой неприятельские войска». Так, в кампанию 1565 г. польские жолнеры, не получая обещанных денег и провианта, занялись самообеспечением, причем в таких размерах, что их злоупотребления стали предметом специального расследования, предпринятого на Виленском сейме 1565–1566 г. Таким образом, Сигизмунд II столкнулся с теми же проблемами, пусть и в несколько меньшем размере, с которыми постоянно имел дело Карл V или его сын Филипп II Испанский. Однако и экономические и финансовые возможности Великого княжества Литовского были несравненно меньшими, нежели у Римской империи или Испании. В итоге, писал белорусский историк, «…наемные войска, не имея необходимых средств для функционирования, не видели перспективы обогащения и карьерного роста и практически все время находились на грани самораспада. Особенно сильно эта тенденция проявилась в конце Инфлянтской войны. Кризисные явления, связанные с использованием наемников, не позволяли сделать из наемного войска надежную и эффективную силу для борьбы с неприятелем…»²⁹⁶. Естественно, что, не имея в руках надежного «ultima ratio regum», Сигизмунд был вынужден искать иные пути противостоять давлению со стороны Москвы. Создается впечатление, что Сигизмунд II понимал это и потому делал ставку не на решение исхода войны в полевом сражении, а на дипломатические маневры и на использование противоречий между Иваном и его боярами, ратовавшими за продолжение войны с татарами, а не с соседним христианским, более чем наполовину православным государством. И, надо сказать, в этом он немало преуспел. С одной стороны, столкнувшись с оппозицией в Боярской думе, Иван был вынужден отказаться от развития успеха после взятия Полоцка и приостановить боевые действия против ВКЛ (и утрата им темпа сыграла впоследствии чрезвычайно негативную роль). Развязанная же Сигизмундом и его памфлетистами против «московского тирана» пропагандистская война способствовала тому, в частности, что общественное мнение в Германии обернулось против русских и имперский рейхстаг 1570 г. в Шпейере разрешил вербовку наемников-немцев на территории Империи иностранцам, имея в виду прежде всего посланцев Сигизмунда II²⁹⁷.

Полученная передышка была сполна использована правящей элитой Польско-литовского государства (в особенности польской ее половиной). В 1569 г. два этих государства, объединенные ранее лишь личной унией, слились в двуединое государство – Речь Посполитую, обладавшее потенциально несравненно большими ресурсами и возможностями, нежели каждое из составлявших его частей по отдельности. Но политические перемены сопровождались не менее важными переменами и в военной сфере, затронувшими прежде всего Польшу. На первых порах это выразилось в преобразовании «оброны поточной» в «кварцяное войско» (wojsko kwarciane) в 1563 г. Собравшийся в ноябре 1562 г. в Пиотркуве сейм утвердил предложение Сигизмунда II, обеспокоенного снижением дисциплины и, как следствие этого, боеспособности наемных войск из-за нерегулярных выплат жалованья, выделить на содержание постоянной наемной армии 1/4 часть доходов с королевских имений.

На первых порах размеры выделенных средств на содержание постоянного компонента польских вооруженных сил были невелики – армейская казна, хранившаяся в Раве Мазовецкой, насчитывала всего лишь 90–100 тыс. злотых, чего хватало на содержание не более 3 тыс. контингента конницы и 1 тыс. пехоты²⁹⁸. Но даже и эта цифра не выдерживалась, о чем свидетельствуют данные таблицы 9. Окончательно новая система содержания постоянной армии утвердилась в 1569 г., и поскольку в этом же году была заключена Люблинская уния, установившая окончательно единство Литвы и Польши, вскоре после этого кварцяное войско было учреждено и на территории Великого княжества Литовского.

Таблица 9

Численность коронного кварцяного войска в конце XVI – начале XVII в. (без учета реестровых казаков)²⁹⁹

Конечно, в том виде, в каком возникло кварцяное войско, оно еще не могло считаться полноценной постоянной армией, но, как справедливо отмечал Р. Фрост, оно могло послужить костяком для ее развертывания в случае необходимости³⁰⁰. Кроме того, необходимо помнить еще и о том, что в Западной Европе на то время постоянных армий практически не существовало. Та же Испания, к примеру, обзаведется ею позднее, лишь к началу 70-х гг. XVI в., и то де-факто. Во Франции же королевская армия в середине 60-х гг. XVI в. была ненамного больше по численности, учитывая разницу в ресурсах и размерах властных полномочий, которыми обладали короли Франции и Речи Посполитой на то время. В 1566 г. она насчитывала 91 роту жандармов с 7650 чел. и 5804 чел. пехотинцев, разбросанных по гарнизонам крепостей, не считая немногочисленной королевской гвардии³⁰¹. Из ближайших соседей небольшую постоянную армию имел лишь московский государь Иван IV (стрелецкое войско), и только турецкий султан Сулейман I обладал по-настоящему многочисленной и отлично вымуштрованной постоянной армией – корпусом капыкулу (о нем речь пойдет ниже). Так что можно утверждать, что в этом вопросе Речь Посполитая была если и не первой, то, во всяком случае, шла в первых рядах.

Следующие серьезные шаги были предприняты в конце 70-х – начале 80-х гг. XVI в. Стремление выиграть затянувшуюся войну способствовало новому витку перемен, который оказался связан с деятельностью избранного в 1576 г. на трон Речи Посполитой трансильванского воеводы Стефана (Иштвана) Батория³⁰². Его меры по повышению боеспособности войска Речи Посполитой привели к созданию отменной по своим качествам военной машины, успешно сражавшейся с самыми разнообразными противниками, от шведов и имперцев до русских, турок и татар, и обеспечившей в конечном итоге более чем полувековое политическое и военное преобладание Речи Посполитой в Восточной Европе.

Учитывая особенности польско-литовской военной традиции, характер наиболее вероятных противников и соответствующих ТВД, Баторий по-прежнему делал ставку на развитие конницы. Однако она подверглась серьезным изменениям. Уловив тенденцию постепенного разделения конницы на тяжелую и легкую, он предпринял успешную попытку упорядочить и урегулировать этот процесс. Конница была окончательно разделена на легкую и тяжелую, и разные ее виды были разведены по однотипным хоругвям. Пожалуй, едва ли не самый примечательный шаг в ходе реформы конницы Речи Посполитой – это создание 2-й, «тяжелой», генерации польско-литовской гусарии, тех самых «крылатых гусар», хорошо известных по историческим, художественным и литературным произведениям. 23 июня 1576 г. вышел королевский универсал, выделивший гусарию в отдельный род тяжелой конницы. Теперь гусары предназначались практически исключительно для таранных атак в сомкнутых боевых порядках на больших аллюрах. Этим они резко отличались как от современной им европейской кавалерии, все больше и больше склонявшейся к ведению дистанционного боя с использованием огнестрельного оружия, так и от московской, татарской и турецкой конницы, по-прежнему отдававшей предпочтение луку и дротику перед всеми остальными видами огнестрельного и «белого» оружия.

В соответствии с изменившимися тактическими задачами новая гусария получила более или менее стандартизированный комплект доспехов и набор древкового, клинкового и огнестрельного оружия. Описание баториевых гусар оставил, к примеру, Р. Гейденштейн. Описывая устроенный в 1579 г. смотр гусарских хоругвей, он писал: «В Дисне Мелецкий показал королю конницу и польское войско почти в полном сборе, превосходнейшим образом на вид устроенное и разделенное на эскадроны и полки, которые проходили перед королем (Стефаном Баторием. – П.В.) под знаменами. Всадники, покрытые железными панцирями и шеломами, кроме копья, все были вооружены саблей, дротиком и двумя пищалями (пистолетами. – П.В.), прилаженными к седлам, так что и всадники во время маневров производили такой же треск и гром, как и пехотинцы, принадлежностью которых были ружья…». В выданном в 1577 г. королем «листе пшиповедном» на набор гусарской надворной хоругви было отмечено, что «…каждый ротмистр должен стараться, чтобы кони этих солдат (внесенных в реестр хоругви. – П.В.) были добры и сильны, а они сами вооружены по-венгерски, имели хороший доспех, шишак, наручи, копье, мизерикордию (тонкий кинжал. – П.В.), меч, называемый кончаром, пистолет при седле…»³⁰³.

Хорошо защищенные доспехами и вооруженные длинным копьем-древом, новые гусары представляли грозную силу на поле боя, которой с трудом противостояли даже немецкие ландскнехты, не говоря уже о легкой московской, татарской или турецкой коннице, не любившей рукопашного боя³⁰⁴.

С выделением гусарии была упорядочена и служба легкой конницы, сведенной в «казацкие» (преимущественно коронные) и «пятигорские» (главным образом литовские) хоругви и отличавшиеся от гусар облегченным защитным и стрелковым вооружением. Как правило, из доспехов казаки носили кольчуги, легкий шлем-мисюрку или прилбицу с кольчужной же бармицей, саблей, пикой либо луком, либо карабином и парой пистолетов³⁰⁵. Примечательно, что ускоренное перевооружение польско-литовской конницы, как тяжелой, так и легкой, огнестрельным оружием связывается современниками с реформами Стефана Батория. Так, Р. Гейденштейн указывал, что на смотр 1580 г. гетман Я. Замойский вывел казацкие хоругви, которым он «…вместо лука и колчана… дал карабины в два локтя длиной, которые они имели у себя за плечами, и, кроме того, более короткие ружья – пистолеты, привешенные к поясу, оставив у них по старому обычаю короткую саблю с левой стороны и пики…»³⁰⁶.

При этом, что характерно, на первых порах как количество гусарских хоругвей, так и численность их личного состава составляли большинство новой польской конницы. При Батории они составляли до 85–90 % конных хоругвей, тогда как легкие казацкие и пятигорские – около 10 %, а в 1600–1605 гг. – 60–70 %. К примеру, в ливонской кампании 1601 г. польско-литовская армия на 3500 гусар имела 1270 казаков и пятигорцев и 500 чел. прочей конницы, в июле 1609 г. в начале Смоленского похода коронная армия располагала 14 гусарскими хоругвями с 2030 конями против 6 легких хоругвей с 600 конями; в 1610 г. под Клушином на 5556 гусар приходилось 1000 казаков и пятигорцев³⁰⁷. Однако вскоре после этого начался постепенный процесс сокращения численности гусарии. Так, уже в ноябре 1612 г. под Вязьмой гетман Я. Ходкевич имел 13 хоругвей (1244 коня), в том числе 7 гусарских с 662 конями и 4 легких (450 коней). Впоследствии численность гусарии сократилась до 40 %, и на этом процесс не остановился. В 1652 г. под Берестечком в составе польской армии было 2346 гусар и 11 161 казак, в 1676 г. – 2920 и 10 180, а в 1680-м – 3500 и 10 960 соответственно³⁰⁸.

Причина снижения удельного веса гусарии была вполне очевидна – до поры до времени посполитое рушение и магнатские почты худо-бедно заменяли собой недостаток легкой конницы, но после завершения Ливонской войны на смену окончательно пришли наемные легкие хоругви, отличавшиеся большей боеспособностью. Кроме того, как отмечали польские историки Т. Новак и Й. Виммер, «…гусария была отборным родом войск, не терпевшим импровизации. Ее создание требовало долгого обучения, доведения навыка владения военным ремеслом до уровня рефлекса». Успешные действия гусар зависели во многом от слаженных действий всех гусар хоругви, их умения маневрировать на поле боя как одно целое, от способности хоругви атаковать в сомкнутом строю и в случае необходимости быстро перестраиваться и снова атаковать. Вдобавок ко всему весьма недешевыми были амуниция и оружие гусар, а также гусарские кони – от состояния коней напрямую зависела боеспособность гусарской хоругви. Гусарские же кони стоили значительно выше, чем обычные, по вполне понятным причинам. Так, Р. Монтекуколи, имперский фельдмаршал, в своих записках писал, что гусар хорош только тогда, когда хорошо обучен и сидит на хорошем коне и атакует неприятеля на ровном месте. Вот и получалось, что еще в конце XV в. «страховая» выплата со стороны казны за утерянного «доброго» копийничьего коня равнялась 15 злотым, «ровный» стоил 10, а «малый» – 7 злотых. «Добрый» же стрелецкий конь обходился в 7 злотых, а следующие категории – соответственно в 6 и 5 злотых. Прошло еще сто с лишком лет, и Г. де Боплан, описывая польских гусар, отмечал, что «…у них очень хорошие лошади, самая дешевая из которых стоит не менее 200 дукатов; все лошади происходят из Анатолии, из провинции, называемой Караманья…»³⁰⁹. Одним словом, гусары оказались слишком дорогим и узкоспециализированным родом конницы, чтобы иметь ее в большом количестве.

Попытался Баторий, хотя и с меньшим успехом, преобразовать и польскую пехоту. Папский дипломат И. Руджиери в конце 60-х гг. XVI в. писал в Рим папе Пию V, что основа польско-литовской армии – это конница, тогда как пехота, набранная из «хлопов» (очевидно, Руджиери имел в виду драбов посполитого рушения), плохо оплачивается, весьма немногочисленна и в целом пригодна только для несения обозной или гарнизонной службы³¹⁰. Так или иначе, но для большой войны нужна была пехота, способная не только поддерживать действия конницы на поле боя, но и вести осадные работы, штурмовать стены и валы неприятельских крепостей (а их у османов и русских было немало). Поэтому, готовясь к наступлению на Россию и в перспективе к войне с турками, Баторий попробовал упорядочить службу польско-литовской пехоты. Прежних драбов он попытался если не заменить, то дополнить иной пехотой, более многочисленной и дешевой. По предложению короля сейм 1578 г. утвердил создание в коронных землях так называемую «пехоты выбранецкой» (piechota wybraniecka, выборная пехота – налицо аналогия со стрельцами Ивана Грозного. Они также на первых порах отличались от земских пищальников своим статусом отборной, «выборной» пехоты). Каждые 20 лан должны был выставить в случае необходимости для хоругви своего воеводства 1 пехотинца, полностью вооруженного и экипированного³¹¹. Записанные в «выбранецкую пехоту» рекруты освобождались от повинностей и налогов и должны были проходить в течение года 3-месячные военные сборы. Постановление 1590 г. о «выбранецкой пехоте» гласило, что каждые 20 ланов королевских владений должны выставить «доброго» пахолика, вооруженного ручницей, саблей, топором, в добром обмундировании, а десятники вооружались алебардой. И снова заслуживает внимания характерная черта национальной польско-литовской пехоты – ее специализация на ведении огневого боя. Стефан Баторий отказался от создания в ее рядах пикинеров и сделал упор на всемерное развитие ее огневой мощи³¹².

В 1595 г. набор выбранецкой пехоты был распространен и на Великое княжество Литовское³¹³. Правда, численность ее никогда не была велика. Теоретически коронные земли могли выставить до 3 тыс. пехотинцев, а литовские – до 1 тыс., но на практике этих цифр достичь практически никогда не удавалось. В Полоцком походе 1579 г. участвовали всего лишь 614 выбранцев, а в кампании 1580 г. – 11 рот с 1100 пехотинцев, сведенных в роты (типичной по организации может считаться рота ротмистра Б. Жолтовского, в которую, помимо самого ротмистра, входили поручик, барабанщик, хорунжий, 26 десятников и 236 рядовых пехотинцев). В следующем, 1581 г. под Псков прибыло 12 рот с 1878 выбранцев (Г. Котарский дает даже меньшую цифру – в тех же 12 ротах насчитывалось, согласно его сведениям, всего 1407 выбранцев), а в 1590 г. коронные земли выставили 2306 выбранцев. В последующих 1595–1600 гг. численность выбранецкой пехоты колебалась от 1500 до 1244 чел.³¹⁴. Да и сама боеспособность выбранецкой пехоты оказалась на деле много ниже, чем ожидалось (хотя бы потому, что зачастую в «выбранцы» отбирались не самые лучшие крестьяне, отнюдь не горевшие желанием воевать), почему она так и не смогла стать польским аналогом русских стрельцов.

Естественно, что, ощущая нехватку хорошей пехоты, Стефан Баторий попытался, и не без успеха, компенсировать недостаток национальной пехоты наймом в более широких, нежели ранее, масштабах иностранных наемников, в особенности немцев и венгров. Причем, что характерно, наемники нанимались теперь целыми «региментами»-полками в несколько сот или даже тысяч человек в каждом. Наемников можно было встретить и в коннице, и в пехоте, но, подчеркнем это еще раз, больше все-таки в последней. К примеру, в июле 1609 г. коронная армия, направлявшаяся к Смоленску, имела на 14 гусарских и 6 легких хоругвей всего лишь 2 наемных роты немецких рейтаров – 300 всадников во главе с ротмистрами Генрихом фон Розеном и Эберхардом Гейгом. В пехоте соотношение было иным. Немецкий пехотный регимент полковника Иоганна Вейгера имел 1400 солдат, тогда как 3 роты польской пехоты – 700 чел. и наемная венгерская пехота – еще 700 чел.³¹⁵. Причина была вполне очевидна. На сейме 1579 г., оправдываясь перед депутатами-послами за использование иностранных наемников во время войны с Иваном Грозным, король отвечал следующим образом: «Побуждаемый крайностью, пользовался он во время этой войны услугами иноземных войск, потому что королевство, имея хорошую конницу, которая может не только поравняться с другими государствами, но даже превзойти их, не располагает достаточной пехотой (выделено нами. – П.В.)…»³¹⁶.

Первый немецкий пеший регимент численностью в 600 солдат был набран в 1576 г. В дальнейшем эта практика получила широкое распространение³¹⁷, несмотря на то, что, как отмечал польский историк М. Плевшиньский, наемная армия негативно воспринималась основной массой шляхты и аристократии. Они видели в ней, и не без оснований, средство усиления королевской власти и насаждения абсолютизма, и отнюдь не случайно во 2-й половине XVI в. в шляхетской среде распространяется испанофобия (Испания Филиппа II для шляхты и магнатерии стала символом тирании и произвола. – П.В.)³¹⁸. К тому же услуги наемной иностранной пехоты обходились польской казне чрезвычайно дорого, а без своевременной оплаты наемники воевали вяло и неохотно. Об этом свидетельствовали, к примеру, участники осады Пскова армией Стефана Батория³¹⁹. Однако обойтись без набора иностранных наемников было невозможно хотя бы потому, что без пехоты вести полномасштабную войну было невозможно, а собственно польско-литовская пехота уступала по своим качествам наемной немецкой³²⁰. Не случайно венгерский аристократ Габор Бетлен в 1621 г. писал крымскому хану Джани-бек-Гирею II, что у поляков хороша только конница, тогда как собственная их пехота плоха и в ней они целиком и полностью зависят от императора, да и сами поляки полагали, что один немецкий пехотинец стоит двух польских³²¹.

Стремясь получить достаточно боеспособные и в то же время независимые от позиции сейма воинские контингенты, Баторий продолжил начатую еще Сигизмундом II практику привлечения к службе короне украинских козаков. Впервые 300 конных козаков были приняты на королевскую службу коронным гетманом Ю. Язловецким еще в сентябре 1571 г., однако после 3-летнего существования отряд был распущен, так как платить обещанное жалованье было нечем. Баторий решил восстановить эту практику и здесь попытался придать козакам более или менее правильную организацию, введя их службу в определенные рамки. В 1578 г. по поручению короля князь М. Вишневецкий сформировал первый козацкий полк в 500 чел. (и еще 30 козаков составили почт поручика)³²². По завершении Ливонской войны и этот отряд был также распущен, однако Баторий не оставил надежды использовать низовых козаков в интересах короны, тем более что из-за козачьих набегов постоянно возникали трения между Речью Посполитой, Крымом и Турцией. Примерно в 1583 г. король попытался реформировать низовое войско. «Сущность этой реформы, – писал украинский историк Д.И. Яворницкий, – состояла в том, что король ввел на Украйне так называемый реестровый список и в этот список приказал внести лишь 6000 человек козаков; за этими шестью тысячами правительство только и признавало право на существование козаков как свободного сословия… Внесенные в реестр 6000 чел. разделились на шесть полков…; каждый полк подразделялся на сотни, сотни на околицы, околицы на роты… Всем реестровым козакам определено было жалованье деньгами и сукнами; им были выданы особые войсковые клейноты (бунчук, булава, войсковая печать и знамя. – П.В.)…»³²³. Начальство над козаками было возложено на коронного «козацкого старшого», которого козаки именовали гетманом, полковых же полковников, сотников и есаулов козаки выбирали себе сами. Резиденцией гетмана был определен г. Трахтемиров, где находился постоянный гарнизон в 600 козаков и, кроме того, еще несколько сот козаков должны были нести постоянный караул за днепровскими порогами³²⁴.

Несмотря на сохранившиеся трения между козацкой старшиной и рядовым козачеством и коронными властями, Баторий и его преемник Сигизмунд III смогли в определенной степени «приручить» непокорное и своевольное низовое, запорожское козачество и поставить его на службу короне. Это было тем более важно, что козацкая конница и в особенности пехота, вооруженная огнестрельным оружием и длинными пиками-списами, по отзывам современников, отличались высокой боеспособностью. Так, Г. де Боплан писал, что козаки «…чрезвычайно крепкого телосложения, легко переносят холод и зной, голод и жажду; неутомимы на войне, мужественны и смелы, а скорее безрассудны, ибо не дорожат своею жизнью. Больше всего они обнаруживают ловкости и стойкости в сражении в таборе под прикрытием возов (ибо они очень метко стреляют из ружей, которые составляют их обычное вооружение) и при обороне укреплений; они недурны также и на море, но при езде верхом они не настолько искусны. Помню, мне случилось видеть, как всего 200 польских всадников обращали в бегство 2000 их наилучших воинов. Но правда и то, что под прикрытием своих таборов сотня козаков не побоится и тысячи поляков и даже [нескольких] тысяч татар. Если бы они были бы так же доблестны в конных сражениях, как в пеших, то, думаю, были бы непобедимы…»³²⁵.

Таким образом, в результате «нового курса» в сфере военного строительства польско-литовская военная машина в конце правления Сигизмунда II, при Стефане Батории и Сигизмунде III приобрела свой классический вид, в котором она просуществует до начала 30-х гг. следующего столетия. В это время, в период своего наивысшего подъема, армия шляхетской республики включала в себя, если не считать реестрового казачества, два основных компонента. Первый и наиболее боеспособный из них – это наемные постоянные войска (wojsko zaciezne), которые можно считать регулярными. Этой армии, содержавшейся за счет доходов с королевских владений (отсюда и его второе название – кварцяное войско), противостояло традиционное феодальное ополчение – посполитое рушение, генеральное или воеводское. К началу XVII в. оно практически утратило прежнее значение и, как отмечали авторы коллективных очерков по истории вооруженных сил Речи Посполитой, все чаще созывалось не для войны с внешним врагом, а для защиты «золотых шляхетских вольностей»³²⁶.

Помимо этих двух компонентов необходимо брать в расчет и такой пережиток Средневековья, как частные армии – королевскую гвардию и надворные команды магнатов. Королевская гвардия, отряды которой, содержавшиеся на личные средства короля, существовали издавна, при Стефане Батории была реорганизована на венгерско-польский образец. В апреле 1577 г. в ее состав входила гусарская хоругвь (79 коней), венгерская и татарская конные хоругви (соответственно 40 и 30 коней) и 600 наемных венгерских пехотинцев. В дальнейшем ее численность колебалась, порой весьма серьезно. Так, в 1588 г. она насчитывала 100 конных и 500 пеших гвардейцев, в 1601 г. – 1000 пехотинцев, а летом 1609 г., перед началом Смоленского похода, гвардия Сигизмунда III насчитывала 600 гусар, шляхетскую хоругвь в 150 коней, 100 казаков, 300 татар и пехоты 400 мазуров и 800 венгров – итого 1150 конницы и 1200 пехоты. О размерах же надворных магнатских команд позволяют судить следующие цифры: под Обертыном в 1531 г. гетман Я. Тарновский располагал собственной надворной командой в 229 чел., в 1560 г. Иероним Ходкевич выставил 1000 всадников, а тремя годами позднее Миколай Радзивилл – 2000. В 1567 г. в собранном Сигизмундом II литовском войске магнатские почты составили 26 % – 7361 конный и пеший воин от набранных 28 056 чел. Свое значение магнатские войска сохранили и в середине XVII в. Так, князь И. Вишневецкий постоянно имел под рукой от 1,5 до 2 тыс. надворных войск с артиллерией, а в случае необходимости мог выставить в поле до 6 тыс. бойцов. Столько же личных войск имел литовский гетман Я. Радзивилл – больше, чем литовское кварцяное войско, и князь Д. Заславский, а С. Любомирский мог выставить в поле до 5 тыс. бойцов. В сражении с татарами под Охматовом в 1644 г. польско-литовская армия составляла 19 130 чел., в том числе 3550 чел. кварцяного войска, 4000 реестровых казаков и 11580 чел. надворных команд магнатов³²⁷.

На время войны эти воинские контингенты дополнялись иностранными наемниками, условия найма и службы которых определял сейм, национальной выбранецкой пехотой, милицией городов, отрядами добровольцев, готовых служить ради добычи, отмобилизованным реестровым козачеством. Польский историк М. Плевшиньский предложил несколько иную, но, по сути, схожую с предыдущей структуру вооруженных сил Речи Посполитой во времена последних Ягеллонов и сразу после них, а именно: 1) воинские контингенты, финансируемые сеймом, 2) коронные, содержащиеся за счет доходов от королевских владений, 3) надворные войска (за счет личных доходов короля), 4) поветовая и воеводская милиция, средства на которые выделяли шляхетские сеймики, 5) магнатские команды (существовавшие на средства магнатов). Даром, в расчете на добычу, служили добровольцы и посполитое рушение³²⁸.

Хотя в этой армии конница и сохраняла господствующее положение, тем не менее она стала более сбалансированной по структуре. Так, если в ходе молдавской кампании 1531 г. коронный гетман Я. Тарновский на 4452 чел. конницы имел 1167 чел. пехоты, т. е. соотношение составляло почти 1 к 4 в пользу конницы, то в июне 1579 г. в армии Стефана Батория на 29 741 чел. конницы приходилось 11 973 чел. пехоты, т. е. 1 к 2,5 в пользу конницы, а годом позже в армии из 48 399 чел. конница составляла 34 475 чел., а остальное пехота – соотношение сохранилось практически тем же, 1 к 2,5³²⁹.

В реформированной Баторием польско-литовской армии вооруженные в значительной степени огнестрельным оружием пехота и артиллерия играли большую, чем ранее, роль. И если в 1-й половине XVI в. пехота, как правило, занимала позиции в обозе или вагенбурге и редко когда выходила в поле, то теперь в «старом уряженье» пехота выстраивалась в 1-й линии в промежутках между конными хоругвями. Секрет успехов польско-литовских войск заключался теперь в отработанной польско-литовскими военачальниками эффективной тактике тесного взаимодействия пехоты, артиллерии, тяжелой и легкой конницы. Умело совместив лучшие элементы европейской и восточной традиций, гетманы Речи Посполитой сформулировали своего рода рецепт непобедимости. Пехота и артиллерия своим огнем «размягчала» боевые порядки неприятеля, подготавливая тем самым сокрушительную атаку блестящей гусарии. Устоять против таранного удара гусарских хоругвей не могли ни татарские и московские всадники, ни шведские или имперские рейтары. Так, ротмистр Н. Мархоцкий, участник русской Смуты начала XVII в., в своих записках неоднократно подчеркивал как тот эффект, который производило одно появление гусарских хоругвей с копьями наперевес на противника, так и их беспомощность после того, как они лишились своих копий, против той же пехоты в сомкнутых боевых порядках. Так, описывая схватку между войском Лжедмитрия II под началом гетмана Рожинского и московскими войсками под Болховом в 1608 г., он сообщал, что опрокинутая атакой легких хоругвей численно превосходившие поляков всадники русской поместной конницы, «…завидев их (т. е. гусар. – П.В.) копья, не решались обернуться и бежали все дальше…»³³¹.

То же можно сказать и о пехоте. Качества пехотного огнестрельного оружия той эпохи не давали ей сколь-ко-ни-будь значимых шансов выстоять в поле против польско-литовской конницы. Как отмечал Р. Фрост, «…мушкетеры и пикинеры были, несмотря ни на что, уязвимы для конницы, атакующей с длинным копьем и саблей наголо. Дистанция эффективного мушкетного огня была слишком мала, чтобы мушкетеры могли сделать один или два залпа, прежде чем кавалерия, атакующая галопом, врубалась в пехоту. Польско-литовская конница атаковала волнами, и даже если первый залп мушкетеров оказывался эффективным, останавливая атаку первой волны, последующие линии успевали нанести удар прежде, чем пехота успевала перестроиться для производства нового залпа. Контрмарш как средство поддержания непрерывной пальбы, когда отстрелявшаяся шеренга пехоты уходила в тыл для перезарядки ружей, был эффективен против малоподвижной пехоты или же кавалерии, применявшей караколе – маневр, который был основным для западноевропейской кавалерии того времени…, не обеспечивал защиты против гусар…»³³².

Опрокинутый лихой атакой гусар неприятель добивался легкими хоругвями, которые к тому же успешно несли разведывательную и охранную службу и опустошали владения неприятеля своими рейдами.

Противостоять такой армии на поле боя, в открытом поле было крайне сложно, и опыт сражений на рубеже XVI–XVII вв. только подтверждал это. Один только впечатляющий перечень побед, казалось, красноречивее всего свидетельствовал о превосходстве польско-литовской военной машины над потенциальными неприятелями: 1588 г. – сражение под Бычиной, великий гетман Я. Замойский наголову разгромил соперника Сигизмунда Вазы в борьбе за польский трон эрцгерцога Максимилиана Габсбурга; 1595 г. – гетман Я. Замойский нанес сокрушительное поражение турецко-татарскому войску под Цецорой в Молдавии; в ходе Инфлянтской войны 1600–1611 гг. шведы были разбиты под Книпгаузеном в 1601 г., Вейссенштейном в 1604 г. и Кирхгольмом в 1605 г.; 1610 г. – гетман С. Жолкевский нанес поражение московской рати под Клушином; 1621 г. – победа над турками и татарами под Хотином; 1624 г. – разгром татар под Мартыновмом.

Количественное превосходство противника не имело значения, ибо на стороне польско-литовских войск было преимущество тактическое и качественное. Действительно, сопоставление сведений о численности польско-литовской армии и ее противников говорит о том, что гетманам Речи Посполитой удалось на первый взгляд найти рецепт победы «не числом, а уменьем». Под тем же Кирхгольмом гетман Я. Ходкевич, имея примерно 2,4–2,6 тыс. конницы и 1 тыс. пехоты, наголову разгромил шведскую армию под началом короля Карла IX, состоявшую из 8368 чел. пехоты (в том числе 2,5 тыс. опытных ветеранов испано-голландской войны) и 2,5 тыс. кавалерии. Под Клушином гетман С. Жолкевский, командуя 5556 гусарами, 679 казаками, 290 пятигорцами, 200 пехотинцами при 2 пушках наголову разбил московскую армию князя Д. Шуйского численностью более 20 тыс. чел., в том числе около 5–7 тыс. иностранных наемников³³³.

Вместе с тем на фоне этих побед оказались незамеченными признаки грядущего кризиса. Осада Пскова в 1581 г. завершилась неудачей – войско Стефана Батория так и не смогло взять его. Смоленск, осажденный армией Сигизмунда III в 1609 г., прежде чем пасть, продержался почти 2 года. Гетман С. Жолкевский, разгромив войско султана Османа II под Яссами в сентябре 1620 г., в декабре того же года был разбит турками под Цецорой и погиб почти со всей своей армией. В ходе русской Смуты воевода М.В. Скопин-Шуйский при помощи голландских наемников-инструкторов не без успеха попытался применить голландский военный опыт в борьбе со сторонниками Лжедмитрия II. Наконец, несмотря на победу, которую одержал гетман С. Жолкевский под Клушино, тем не менее наемная немецкая пехота сумела удержаться на поле боя несколько часов, и польская конница ничего не смогла с нею сделать³³⁴. Как правило, все эти неудачи так или иначе были связаны с нехваткой в рядах армии Речи Посполитой хорошо обученной и дисциплинированной пехоты, способной оказывать действенную огневую поддержку собственной блестящей коннице. Именно в этом и заключался главный недостаток «старого польского уряжения». Создание отличной конницы не было дополнено в ходе реформ Стефана Батория созданием столь же отличной пехоты. Пехота как коронной, так и литовской армии на рубеже XVI–XVII вв. продолжала играть, как уже было отмечено выше, вспомогательную роль. Лучше всего это демонстрирует пример сражения при Кирхгольме, где убедительная победа была одержана исключительно силами конницы. Пехота же Ходкевича вообще не участвовала в сражении, оставшись в польском вагенбурге³³⁵. Точно так же обстояли дела и в сражении под Клушином.

Подводя итоги развития военного дела в Речи Посполитой во 2-й половине XV – начале XVII в., можно уверенно говорить, что основные признаки 1-го этапа военной революции здесь были налицо. Здесь военное дело, как и во всех остальных странах, вовлеченных в водоворот военной революции, развивалось по примерно одной и той же схеме. На 1-м этапе традиционная модель развития вооруженных сил подвергалась корректировке и совершенствованию с учетом новейших достижений военной технологии, и прежде всего применительно к появлению и быстрому развитию огнестрельного оружия. Так же, как и в Западной Европе (хотя, быть может, и не настолько отчетливо), прослеживается рост численности выставляемых в случае войны армий; огнестрельное оружие прочно занимает место в военной практике, и хотя «белое» оружие остается в чести, тем не менее без применения артиллерии и ручного огнестрельного оружия польско-литовские военачальники уже не мыслят действий своих войск на поле боя; в организации и структуре вооруженных сил просматривается стремление максимально использовать имеющиеся ресурсы и возможности и вместе с тем хорошо видна тенденция к дальнейшей профессионализации, специализации и унификации частей и подразделений. Необходимо также отметить и появление в составе вооруженных сил Речи Посполитой и зародыша будущей постоянной, регулярной армии – «оброны поточной», «заставы волынской» и «кварцяного войска».

Постоянно контактируя с Западной Европой, поляки и литовцы успешно осваивали не только европейскую военную практику, но и проявляли большой интерес к теории³³⁷. Характерный пример – во время Псковского похода 1581 г. один из немецких наемников преподнес в подарок Стефану Баторию труд «De re militari», «редкие книги, которыми король остался чрезвычайно доволен; купить их нигде невозможно… Все относящееся к войне можно там найти, и сегодня даже, при обсуждении военных действий, эта книга служила руководством; согласно ей нашли много совершенно ненужных вещей, которые только обременяли армию…»³³⁸. В библиотеке Сигизмунда II имелся целый ряд европейских военных трактатов, а в начале XVII в. появились и первые собственно польские военные сочинения³³⁹. Таким образом, налицо наметившийся переход к превращению военного дела из ремесла, искусства, постигаемого на практике, к науке, изучаемой в теории и закрепляемой практикой.

Не остались поляки в стороне и от повального европейского увлечения trace italienne. Первым использовал принципы новой фортификационной системы Гданьск, модернизировавший свои оборонительные сооружения между 1489-м и началом 20-х гг. XVI в., а затем влиятельные польско-литовские магнаты возвели или перестроили свои резиденции и «столицы» в новом духе. Такими крепостями стали, к примеру, Замостье (1579–1619), Несвиж (1583), Олицы (около 1600), Биржи (начало XVII в.) и целый ряд других.

Таким образом, процесс накопления количественных изменений неизбежно вел к созданию более совершенной и эффективной военной машины. Возникший в конце XVI – начале XVII в. на почве синтеза новейших достижений европейской военной науки и техники и польско-литовских военных традиций «ultima ratio regum» в целом соответствовал требованиям 1-го этапа военной революции. Реформированная польско-литовская армия довольно быстро показала свои достоинства и положительные черты в войнах с самыми разнообразными противниками, исповедовавшими как европейскую, так и восточную военные традиции. Опыт военных кампаний, которые вели польско-литовские войска в это время, показывает, что, пожалуй, на рубеже XVI–XVII вв. именно в Речи Посполитой удалось разработать модель организации армии, в наибольшей степени соответствующей условиям восточноевропейского ТВД. Конечно, она, как и всякий компромисс, не была лишена недостатков. Разработанная Баторием и его советниками система была все-таки по своей сути доведенной до логического завершения средневековой и в значительной степени исчерпала резервы дальнейшего развития. Она была «заточена» для ведения наступательной войны, войны в поле и в известной степени «малой», партизанской войны и в то же время недостаточно эффективна для других форм и методов ведения боевых действий. Как писал К. фон Клаузевиц, если война будет вестись «кавалерийской» армией, то «…крупные события будут разменяны на мелкую монету»³⁴⁰.

Нельзя сказать, что в Речи Посполитой этого не понимали. Преимущества регулярной армии Нового времени, хорошо обученной, единообразно вооруженной и вымуштрованной и вызванной к жизни широким распространением огнестрельного оружия новой тактики, в Польше и Литве отлично осознавались. Потому вовсе не случайными были изменения в структуре вооруженных сил, которые можно наблюдать в 1-й четверти XVII в. после первого знакомства поляков и литовцев с голландской тактикой. Прекрасно понимая все значение артиллерийского и стрелкового огня, польско-литовские военачальники стремились усилить огневую мощь своей конницы, сохранив при этом ее подвижность и маневренность. Этим объясняется появление конных подразделений, вооруженных огнестрельным оружием, призванных обеспечивать действия обычных конных хоругвей, и рост их численности. К ним можно отнести конных аркебузиров и рейтаров. В составе кварцяного войска первый отряд конных аркебузиров появился в 1569 г. и насчитывал 24 всадника. Первые вербованные рейтарские роты появились в 1579 г., и уже в следующую кампанию приняло участие 343 рейтара. В последующие годы число рейтаров стало быстро расти. В 1601 г. в коронной армии, действовавшей в Ливонии против шведов, их было 500 на 4770 гусар и казаков, в сражении при Кирхгольме 450 на 1950 гусар и казаков, в 1617 г. на 2670 гусар приходилось уже 1150 рейтаров, а в хотинской кампании 1621 г. участвовало уже 2160 рейтаров³⁴¹. К этому можно добавить также и появление в 1617 г. сначала в Литве, а затем и в коронном войске подразделений драгун.

Одним словом, в 1-й четверти XVII в. наметилась тенденция по дальнейшему совершенствованию польско-литовской военной машины в направлении дальнейшего роста значения и численности пехоты и усиления элементов регулярства и постоянства в коннице, превращения ее в настоящую кавалерию Нового времени. Конечным итогом должен был стать переход ко 2-й стадии военной революции в ее классическом виде с определенными корректировками согласно местной специфике.

Однако уже в начале XVII в. на политическом горизонте Речи Посполитой обозначились признаки будущего кризиса польско-литовской государственности, которые впоследствии приведут к крушению шляхетской республики. Сигизмунд III, взойдя на престол, вынашивал планы широкомасштабной внешней экспансии, но для реализации этих планов он нуждался в укреплении своих позиций в государстве и расширении сферы полномочий короны. Успешная война под предводительством короля могла бы стать катализатором таких перемен, однако этого не произошло. Сперва на сейме 1589 г. был провален проект упорядочения процедуры избрания короля, в результате чего Сигизмунд III и Я. Замойский стали врагами. Затем в 1590–1591 гг. не нашел поддержки сейма проект войны с османами. На сейме 1592 г. послы единым фронтом выступили против планов короля сохранить за Габсбургами право быть избранными на польский трон. Попытки Замойского усадить на молдавский трон «своего» кандидата также не имели успеха – сейм не стал финансировать этот проект, который мог привести к осложнению отношений с Османской империей и к войне, которой шляхта не желала. В 1605 г. сейм не утвердил налоги на продолжение войны со шведами в Ливонии, а в 1606 г. нижняя палата сейма, посольская изба, провалила проекты государственных реформ, предложенные Сигизмундом и касавшиеся реорганизации армии и всего политического устройства Польско-литовского государства. «Все эти события способствовали дальнейшей децентрализации власти в стране. Проблема заключалась в том, – с горечью констатировали авторы «Истории Польши», – что перемещение центра тяжести в провинциальные органы сословного представительства (сеймики) усиливало влияние местных интересов на польскую внутреннюю политику и затрудняло создание института, который взял бы на себя реальные функции центрального органа власти, а объединенные вокруг короля и канцлера политические силы вели ожесточенную борьбу исключительно за сохранение собственного влияния. В хаосе соперничества затерялись голоса, высказывавшиеся за необходимость упорядочить принципы проведения сеймов; на задний план отошли также проблемы внешней политики…»³⁴². Растущий партикуляризм никак не мог способствовать дальнейшему продолжению военной революции. В итоге, как это ни парадоксально, остается только сожалеть, что Речь Посполитая благополучно вышла из целой серии войн, обрушившихся на нее во 2-й половине XVI – 1-й трети XVII в. В условиях, когда королевская власть еще не была ослаблена долгим противостоянием с магнатерией и своевольной шляхтой, а последние еще не успели в должной мере почувствовать вкус победы над короной, проигранная война могла стать катализатором серьезных преобразований. Однако этого не случилось. Государственный организм Речи Посполитой был еще силен, и даже рокош М. Зебжидовского 1606 г. не смог поколебать ее устои. Кризис не был разрешен, а только загнан внутрь, и наследство Сигизмунда III придется расхлебывать Владиславу IV и Яну-Казимиру.

Остановка в развитии случилась весьма некстати. В ходе очередной войны со Швецией в 1617–1629 гг. поляки с удивлением обнаружили, что за прошедшие после Кирхгольма годы шведы сильно изменились. Их король, Густав II Адольф, сделал правильные выводы из опыта предыдущих войн с поляками. Не имея возможности создать кавалерию, превосходящую по качествам польскую (все-таки конница – аристократический род войск, и к тому же весьма дорогостоящий, а Швецию никак нельзя назвать страной богатой и аристократической), Густав Адольф, как уже было отмечено выше, сделал ставку на всемерное наращивание огневой мощи, на дисциплину и не прогадал. Катастроф, подобной кирхгольмской, больше не повторялось. Напротив, в серии боев под Гневом с 22 августа по 12 октября 1626 г. поляки в лучшем случае оттесняли шведов на исходные позиции, но те отходили в полном порядке, отражая бурные атаки польско-литовской конницы сосредоточенным огнем мушкетеров и полковой артиллерии. В «правильном» же полевом сражении в мае 1627 г. под Тчевом (Диршау) польские гусары и казаки гетмана С. Конецпольского, атаковавшие в «старопольском» духе, так и не смогли опрокинуть шведскую пехоту, а шведская кавалерия, опираясь на поддержку собственной пехоты, практически на равных противостояла неприятельской. Правда, Густав Адольф не смог завершить войну блистательной победой из-за нехватки кавалерии, но и Конецпольский, вынужденный перейти к «малой», партизанской войне, «разменяться на мелочи», также не смог переломить неблагоприятный ход событий. Нерешительный исход войны соответствовал условиям компромиссного по своей сути Альтмаркского мира 1629 г. Кстати говоря, исход войны в целом был вполне предсказуем. Решительной победы не могла добиться ни одна из сторон, так как в Ливонии и Пруссии столкнулись две совершенно разных армии – «пехотная» и «кавалерийская». И если последняя, как было отмечено выше, стремилась к активным, «смелым, оживленным и замысловатым» маневрам, то последняя, напротив, вела войну осторожно, методично, избегая быстрых и опрометчивых маневров, «размеренным темпом менуэта (выделено нами. – П.В.)…»³⁴³. Итак, мазурка против менуэта!

Начало Смоленской войны 1632–1634 гг. и необходимость противостоять модернизированному при помощи присланных Густавом Адольфом советников русскому войску ускорили начало проведения давно назревших военных реформ. Первые попытки скорректировать структуру армии были сделаны еще в ходе войны со шведами. Так, если в 1626 г. польско-литовская армия в Пруссии имела на 2 тыс. польской пехоты 2,2 тыс. пехоты немецкой и 1 тыс. драгун, то на следующий год Конецпольский располагал уже 2600 польскими пехотинцами, 11 609 пехотинцами немецкими и 1152 драгунами. Одновременно удвоено было и количество рейтаров – до 2075 чел.³⁴⁴. Правда, все эти части были вербованы исключительно из иностранцев – немцев, англичан, шотландцев, в лучшем случае выходцев из Лифляндии, поляков и литовцев среди них не было. В том же 1626 г. корона располагала 3 региментами драгун, и все были вербованы из иностранцев – Джейкоба Бутлера, Винтера и В. Лесси³⁴⁵. Однако эти попытки после окончания войны не получили продолжения. Теперь же перед лицом серьезной угрозы с Востока новый король Владислав IV (1632–1648 гг.) рьяно взялся за создание полевой армии, реорганизованной с учетом опыта минувшей шведской войны.

Суть реформы, предпринятой Владиславом, заключалась не столько в том, чтобы набрать наемников – этот путь был уже неоднократно опробован, а в том, чтобы «иноземные» войска набирать теперь преимущественно из уроженцев Речи Посполитой. Таким образом, армия Речи Посполитой состояла теперь из двух основных компонентов. Первым было войско «иноземного» или «немецкого строя» (autorament cudzoziemski), набираемое чем дальше, тем больше, из поляков и литовцев, но обмундированного, снаряженного и обученного по последней европейской моде (а она, как известно, в то время диктовалась шведами и голландцами). К этому войску относились регименты «немецкой» пехоты, драгуны и рейтары (в Литве – конные аркебузиры). Вторым стало войско «национального» строя (autorament narodowy). К нему относились конные гусарские, казачьи, пятигорские и татарские хоругви и пешие гайдуки – польская пехота, снаряженная по-венгерски. И если в коннице «национальный» компонент продолжал преобладать, то в пехоте, наоборот, безусловное преимущество получил «немецкий».

Снаряженная и обученная по-новому армия Владислава IV, выступившая в 1633 г. на помощь осажденному Смоленску, насчитывала 11 6-ротных региментов (по 800–1200 порций в регименте) и 4 роты (по 100–200 порций) «немецкой» пехоты, 11 700 чел.; 8 рот гайдуков, т. е. пехоты польской (в сумме 1150 порций); драгун 2 роты (по 100 и 200 порций) и 6 региментов (по 6 и 2 роты, 200–650 порций в каждом), всего 2450 порций; 9 рот рейтаров (1700 коней, 25 % всей конницы), 3120 коней в гусарских хоругвях, 3480 в казацких и 780 в пятигорских – реально около 11 500 пехоты, 2200 драгун и 8100 чел. конницы³⁴⁶. К этим силам необходимо добавить еще и королевскую гвардию (регимент «немецкой» пехоты силой в 1200 порций, 2 роты гусар (260 коней), 2 хоругви казаков (240 коней), рота рейтаров (120 коней) и регимент драгун (300 порций) – всего с учетом «слепых» почтов около 1900 чел.)³⁴⁷. Правда, есть все основания полагать, что данный список не полный. «Штатное» расписание польско-литовской армии, выступившей на помощь осажденному Смоленску, включало в себя 24 гусарских (3220 коней), 12 казацких (3600 коней), 5 пятигорских (780 коней) хоругвей, 13 рейтарских рот (1700 коней), 2 регимента и 5 рот драгун (2250 порций), 10 региментов и 6 рот пехоты «немецкой» (10 700 порций) и 10 рот гайдуков (1750 порций) – всего 24 000 коней и порций, т. е. около 21 000 солдат и офицеров³⁴⁸. Но и при таком раскладе соотношение пехоты и кавалерии меняется незначительно.

Таким образом, без учета запорожских козаков польско-литовская армия под Смоленском насчитывала 23 700 чел. пехоты и конницы, а соотношение пехоты и конницы составило (если не брать в расчет драгун) 3 к 2 в пользу пехоты, с драгунами же соотношение в пользу пехоты будет еще выше – пехоты обычной и ездящей станет 63,5 %, т. е. в 1,5 раза больше, чем 12 годами ранее под Хотином! Если же сравнить численность новой армии с «кварцяным» войском накануне войны, то контраст будет еще более разительным. В августе 1631 г. постоянное коронное войско имело в гусарских хоругвях 520 коней, в казацких 850, 450 порций в драгунских подразделениях и 380 порций в пехотных ротах. Еще 600 порций составляли пехотные гарнизоны в Поморье³⁴⁹. Таким образом коронное кварцяное войско состояло больше чем наполовину – на 58,2 % – из конницы!

Подводя общий итог проделанной Владиславом и его советниками работы, можно с уверенностью сказать, что опыт столкновений с московскими ратями в конце Смуты и со шведами в 20-х гг. XVII в. не прошел для поляков даром. Под Смоленском мы видим уже иную армию, отличающуюся от той, которая существовала еще несколькими годами ранее. Эта армия намного ближе к передовой на то время модели, протестантской, но в то же время в некоторых аспектах опережала ее. Это касается прежде всего конницы. Хотя Густав Адольф и сделал очень многое для того, чтобы поднять боеспособность шведской кавалерии, однако ничего подобного польским гусарам он не имел, и в целом его конница серьезно уступала польской. В принципе то же можно сказать и о европейской кавалерии того времени. Польские гусары были не тяжелее имперских и шведских кирасир или рейтаров, но их отличный конский состав, выучка товарищей и пахоликов, их готовность к единоборству, характерное наступательное вооружение и соответствующая ему ударная тактика ставили гусар на голову выше европейской тяжелой кавалерии. И если европейская кавалерия того времени все больше и больше ориентировалась на действия от обороны, на короткие контратаки с последующим отходом под прикрытие собственной пехоты и артиллерии, польская конница играла на поле боя более серьезную роль. И хотя пехота в армии Владислава и потеснила ее, тем не менее польско-литовские военачальники, трезво оценивая ситуацию, посчитали невозможным полностью перейти на протестантскую модель как не вполне адекватную специфическим восточноевропейским условиям.

Подводя общий итог преобразованиям, сделанным Стефаном Баторием и в особенности Владиславом IV, необходимо отметить, что характерными чертами его армии стали повышение удельного веса и значения пехоты, значительный рост численности драгун, использовавшихся прежде всего именно как ездящая пехота – в условиях Восточной и Юго-Восточной Европы именно это их качество оказалось чрезвычайно востребовано, учреждение в пехоте «региментовой» организации и артиллерии, создание саперных подразделений³⁵⁰. Все эти нововведения отражали общую тенденцию, свойственную всем европейским армиям, на усиление огневой мощи. Вместе с тем поляки вовсе не собирались отказываться от привычной и весьма эффективной ударной тактики. Так что можно с уверенностью утверждать, что военные реформы Владислава IV стали естественным продолжением курса Стефана Батория. Однако, в отличие от трансильванского воеводы, ставшего волею шляхты и магнатов королем Речи Посполитой, Владиславу повезло меньше. Над ним, как и над его отцом Сигизмундом III, довлел, по словам польских историков, «страх перед absolutum dominium – абсолютной властью короля», который чем дальше, тем больше завладевал сознанием шляхты и в особенности магнатерии. «В течение всего столетия (XVII. – П.В.) продолжалось противостояние между защитниками шляхетских свобод и сторонниками королевской власти, – писали авторы «Истории Польши», – которые стремились к созданию модели централизованного государственного управления (а это было одним из следствий военной революции и одним из важнейших условий ее успешного завершения. – П.В.). Это противостояние привело к параличу государства и ослаблению нации. Однако подобных последствий никто не предвидел…»³⁵¹. Но могло ли быть иначе в условиях, когда Москва потерпела жестокое поражение в Смоленской войне, когда Османская империя переживала глубокий кризис, когда Империя была втянута в Тридцатилетнюю войну, когда Швеция была вынуждена пойти на уступки Речи Посполитой в Прибалтике, а бунтовавшие казаки были усмирены? Ведь все складывалось так благополучно! В итоге, как отмечал польский историк Б. Барановский, несмотря на то, что Владиславовы преобразования представляли собой значительный шаг вперед в развитии военного дела Речи Посполитой, они не получили развития прежде всего из-за отсутствия поддержки со стороны шляхты и магнатерии³⁵². А ведь в случае, если бы они были доведены до конца, в Речи Посполитой не только бы завершился в целом 2-й этап военной революции, но были бы созданы предпосылки для перехода на ее третий, завершающий этап. Более того, Польско-литовское государство получало реальный шанс возглавить процессы изменений в европейском военном деле, связанные с военной революцией.

В самом деле, почему Москва проиграла Смоленскую войну? Конечно, здесь необходимо упомянуть и нераспорядительность командования как на стратегическом, так и оперативном уровне, и политические просчеты, и многое другое, но значительную роль сыграло тактическое превосходство поляков над русскими. Под Смоленском встретились на первый взгляд две схожих по организации и структуре армии. Однако же, как отмечал Р. Фрост, и в этом с ним трудно не согласиться, «…хотя применение западноевропейской тактики и усилило оборонительный потенциал московской пехоты, тем не менее она не могла победить в войне. В Восточной Европе кавалерия все еще оставалась решающей силой. Пика и выстрел одни не могли произвести военной революции на Востоке…». И, развивая свою мысль далее, английский историк писал, что «…самая главная проблема, с которой столкнулся Шеин (командующий русской армией под Смоленском. – П.В.), заключалась в относительной слабости его конницы. Как только прибыли поляки, его (Шеина. – П.В.) войска, занимавшие полевые фортификации, попали в ловушку. Владислав, маневрируя пехотой под прикрытием своей кавалерии, лишил Шеина преимущества в людях и технике. Шеин оказался не в силах помочь своим войскам, изолированным в разбросанных вокруг Смоленска укрепленных лагерях…»³⁵³.

На наш взгляд, одна из главных, если не самая главная причина поражения русских под Смоленском заключалась в том, что польско-литовская армия в ходе этой кампании выглядела более сбалансированной, нежели московская (выделено нами. – П.В.). И если в пехоте борьба шла на равных³⁵⁴, то в коннице поляки, безусловно, превосходили русских. И снова нельзя не согласиться с мнением Р. Фроста. Характеризуя тактику армии Владислава, он отмечал, что «…успех на восточном ТВД был… зависим не от кавалерии, а от успешного сочетания действий пехоты и кавалерии… Кавалерия вела жизненно важную разведку и прикрывала медленно марширующие подразделения пехоты: надежно прикрытые кавалерией, польские пехотинцы не нуждались в пиках, принятых в европейских армиях, и могли сосредоточиться на ведении огня. Польская кавалерия вынуждала казаков и московитов сворачиваться в таборы и сдерживала их движение до тех пор, пока пехота и артиллерия не проделывали бреши в укрепленном лагере, куда потом могла ворваться кавалерия…»³⁵⁵. И если сотни русской поместной конницы примерно соответствовали казацким хоругвям конницы коронной, то ничего подобного польским гусарам у русских не было.

Возвращаясь обратно к причинам, что не позволили Речи Посполитой перешагнуть с 1-го на 2-й этап военной революции, отметим еще одно чрезвычайно важное, на этот раз связанное с финансами, обстоятельство. Выше уже неоднократно говорилось, что военная революция – дело весьма и весьма дорогостоящее, требующее значительных, если не огромных расходов, и, как следствие, сильной центральной власти, способной изыскать средства для покрытия этих расходов. А победы над русскими и шведами и в самом деле оказались весьма недешевы. Война со шведами в 1626–1629 гг. стоила коронной казне 10 426 363 злотых, а Смоленский поход Владислава IV – 6450 тыс. злотых³⁵⁶. В копеечку обошлись и приготовления Владислава к походу на Швецию по окончании Смоленской войны. Размеры расходов можно представить, к примеру, из ставок оплаты солдат. Так, в 1648 г. раз в квартал гусар и аркебузир должны были получать 164 злотых, рядовой легкоконной хоругви – 124 злотых, гайдук – 120 злотых, а драгун – 132 злотых. В итоге именно нехватка денег определяла численность армии, а не отсутствие необходимого количества людей³⁵⁷. Коронные владения не могли поддержать необходимый уровень военных расходов, а магнаты и шляхта отнюдь не горели желанием финансировать ненужные и бесполезные с их точки зрения предприятия амбициозного короля. К тому же войны, в особенности на северном и северо-восточном направлениях, создавали препятствия польской внешней торговле, и в особенности сельскохозяйственными товарами – т. е. тому, на чем строилось экономическое процветание и богатство и магнатов, и шляхты. «Девизом доблестных сарматов уже тогда был мир и благополучие…» – с горечью и иронией были вынуждены констатировать польские историки³⁵⁸. Польское рыцарство окончательно переродилось в шляхту, для которой доходы со своих имений были важнее, чем громкая военная слава.

Естественно, что в этих условиях проекты внутренних реформ, равно как и попытки активизировать внешнюю политику как средство подтолкнуть сейм к осуществлению реформ, вынашиваемых Владиславом и его сторонниками, не нашли поддержки. Альтмарский и Поляновский мирные договоры сыграли с Речью Посполитой злую шутку. Упокоившись на лаврах одержанных побед, магнатерия и шляхта предпочли не обращать внимания на то, что эти победы дались с большим трудом, чем ранее, и что противники стали намного опаснее, чем прежде. В итоге «…перед каждым сеймом поляки хлопотали о том, – писал отечественный историк Н.И. Костомаров, – чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска, не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь и, таким образом, умалять средства для своей роскошной жизни…»³⁵⁹.

В итоге начатая в начале 30-х гг. XVII в. реформа вооруженных сил, которая должна была привести к завершению военной революции в Речи Посполитой, не получила поддержки сейма и к концу десятилетия все вернулось на круги своя. Победоносная армия Владислава IV, разбившая русских и способная нанести поражение шведам, была распущена, а кварцяное войско снова сведено к минимуму. Сейм в 1637 г. установил, что коронное войско (литовская составляющая к этому времени относилась к коронной как 1 к 2) должно состоять из 1080 гусар, 920 казаков, 700 драгун и 300 пехотинцев-гайдуков на Украине, 600 драгун и 100 казаков несли гарнизонную службу в Кодаке – крепости, контролировавшей Запорожскую Сечь, еще 300 гайдуков стояли гарнизонами в Каменце-Подольском и Люблине и для присмотра за низовым козачеством выделялось еще 400 казаков и 400 драгун – итого 4800 коней и порций, т. е. реально в строю было около 4300 солдат и офицеров³⁶⁰. Если добавить к ним примерно 2 тыс. литовского кварцяного войска и около 1 тыс. королевской гвардии, то получаем, что в начале 40-х гг. XVII в. постоянная армия Речи Посполитой имела под знаменами (без учета реестровых козаков) около 7300 солдат.

Более того, сейму в 1643 г. показалось, что и этого количества будет слишком много, и кварцяное войско было подвергнуто очередному сокращению. Теперь коронная армия, размещенная на Украине, насчитывала 14 гусарских хоругвей (1051 конь), 22 казацких хоругви (1110 коней), 2 валашских хоругви (110 коней), 2 регимента и 9 рот драгун (1315 порций), 2 хоругви польской пехоты (450 порций) – всего 4036 коней и порций, около 3600 солдат и офицеров. 950 порций насчитывали так называемую «wojska ordynackie», т. е. части, несшие охрану магнатских майоратов (ординации замойская, пинская и острожская), около 2000 литовские кварцяные части и королевская гвардия порядка 1400 солдат. Если добавить к этим силам еще и 6 тыс. реестровых козаков, то на бумаге получались внушительные силы – около 14 тыс. чел.³⁶¹.

На первый взгляд, посмотрев на эту цифру, можно согласиться с мнением Й. Виммера, который писал, что «…в сумме армия Речи Посполитой накануне начала полувековых непрерывных войн в сравнении с размерами государства была немногочисленна…»³⁶². Действительно, на фоне вооруженных сил конца XVII – начала XVIII в., насчитывающих десятки и сотни тыс. солдат и офицеров, такая армия выглядит очень бледно. Однако не стоит забывать о тех конкретных условиях, в которых находилась регулярная армия Речи Посполитой в конце 40-х гг. XVII в. Для европейского государства, которое вело последнюю большую войну почти полтора десятилетия назад, содержание такой постоянной армии в мирное время было необычным. Войско, которое после окончания военных действий не распускают, в середине XVII в. было новшеством, и немногие государства могли позволить себе иметь его. Та же империя Габсбургов после завершения Тридцатилетней войны сохранила от роспуска 9 пехотных и 10 кавалерийских полков, что по численности ненамного превышало кварцяное и реестровое войско Речи Посполитой. Однако же никто не говорит о том, что имперская армия была слишком мала в сравнении с размерами Священной Римской империи! 14 тыс. контингента было вполне достаточно для несения полицейской службы и отражения небольших татарских набегов. Но мир, к сожалению, недолговечен, и нужно было быть готовым к большой войне, требующей быстрого наращивания военных мускулов. И вот здесь-то и возникала разница между, к примеру, Речью Посполитой и Римской империей, и Й. Виммер четко обозначил эту разницу: «Потенциальная возможность их (регулярных войск Речи Посполитой. – П.В.) увеличения была велика, но в рамках сложившейся к тому времени политической системы реализовать эту возможность было сложно – мобилизация значительных сил требовала времени и полного согласия правящего класса (выделено нами. – П.В.)…»³⁶³.

Мы не случайно выделили именно эти слова. Проблема мобилизации была актуальна для всех. Даже в тех европейских странах, которые к тому времени и обладали постоянной армией, ее численность была слишком мала для ведения широкомасштабных активных действий. Однако относительно быстро отмобилизовать значительные силы было проще тому государству, где уже сложилась сильная центральная власть, тем более абсолютистской монархии, не нуждавшейся в согласии сословно-представительных органов, подобных сейму, на вербовку наемников и формирование новых пехотных и кавалерийских полков. В Речи Посполитой воли одного короля было недостаточно – нужно было убедить сейм в необходимости увеличения военных расходов. А вот с этим-то как раз и возникли проблемы. Магнатерия и шляхта, как отмечал Н.И. Костомаров, «…более всего боялись, чтобы войско не сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав…»³⁶⁴. В итоге завершение второго этапа военной революции в Польско-литовском государстве оказалось заложником политических амбиций и противоречий внутри правящей верхушки. Она оказалась неспособной поддержать набранные темпы развития военного дела и сохранить захваченное на рубеже XVI–XVII вв. лидерство в этой сфере.

Польские и литовские магнаты, используя в своих интересах «золотые шляхетские вольности», добились завершения «2-го издания» крепостного права, что при политическом бесправии городского сословия, в свою очередь, обусловило упадок ремесла и торговли и при отсутствии у королевской власти иных источников финансовых поступлений, кроме как согласия шляхетского сейма, в котором главную роль играла аристократия, делало невозможным завершение военной революции³⁶⁵. Свою негативную роль сыграли и начавшиеся в конце XVI в. в Речи Посполитой антиреформационные процессы и наступление католичества на права религиозных диссидентов – протестантов и православных. Усиление эксплуатации «подлого» городского и сельского населения вкупе с растущими притеснениями некатоликов подрывало мощь и единство Речи Посполитой, лишало польско-литовские власти поддержки украинского казачества, представлявшего серьезную военную силу.

Одним словом, крайне близорукая, преследовавшая узкосословные, корпоративные интересы политика верхушки польско-литовского общества не могла не привести к печальным последствиям. «…Ограничивая власть монарха, дворянство одновременно старалось свести к минимуму расходы на государственные нужды, препятствуя расширению аппарата и увеличению армии, чтобы сохранять в своих руках доходы от собственных имений. В перспективе такая политика вела к ослаблению государства, его неспособности противостоять формирующимся по соседству абсолютистским монархиям…» – отмечал Б.Н. Флоря³⁶⁶.

До поры до времени томившиеся под фундаментом шляхетской республики разрушительные силы дремали, ожидая удобного случая для того, чтобы вырваться наружу и начать свою работу. Утвержденные сеймом штаты кварцяного войска 1643 г. просуществовали без существенных изменений до 1648 г., когда на Украине вспыхнул очередной казацкий мятеж, положивший начало серии событий, поставивших Речь Посполитую на грань распада и гибели. «Золотое десятилетие» в истории Речи Посполитой завершилось, и конец его ознаменовал начало национальной трагедии, растянувшейся почти на полтора столетия. Восстание под началом Б. Хмельницкого на Украине повергло Польско-литовское государство в глубочайший кризис, чем не преминули воспользоваться его соседи – татары, турки, русские и шведы. И одной из причин этого кризиса оказалось отсутствие постоянной армии – немногочисленное «кварцяное» войско оказалось неспособно подавить восстание в самом зародыше, а переход украинских казаков на сторону противников польско-литовской короны лишил армию Яна-Казимира значительных контингентов хорошей легкой конницы и отменной пехоты³⁶⁷.

В истории польского оружия страница, описывающая события 1648 г., – одна из наиболее мрачных и трагичных. Восставшие казаки под началом Богдана Хмельницкого, поддержанного крымским ханом, нанесли подряд три жестоких поражения коронной армии – при Желтых Водах, Корсуни и Пилявцах. Эти поражения, по словам польских историков, «…продемонстрировали… отсутствие хороших полководцев, слабость армии (коронной. – П.В.) и несостоятельность шляхетского ополчения – «посполитого рушения» (выделено нами. – П.В.). Последний оплот обороны шляхетской республики оказался неспособен выполнить свою роль!)…»³⁶⁸. Дальнейший ход событий показал всю слабость политической системы Речи Посполитой, неспособной быстро отреагировать на внезапно возникшую опасность и принять необходимые контрмеры.

События развивались следующим образом. Троекратное поражение польской армии в 1648 г. привело к тому, что Речь Посполитая практически лишилась постоянной армии. Пытаясь разрешить проблему наращивания численности армии в условиях, когда королевская казна была пуста, а восстание на Украине ширилось подобно весеннему половодью, осенний сейм 1648 г. поспешил объявить о наборе так называемых «суплементового», «вспомогательного» войска, набирать и содержать которое должны были воеводства. Предполагалось собрать почти 16 тыс. коней и порций, однако процесс сбора этого войска, равно как и восстановления кварцяного, шел чрезвычайно медленно и вяло. В итоге новая катастрофа была неизбежна, и только умелая дипломатия канцлера Е. Оссолинского спасла нового короля Яна-Казимира и несколько тысяч его солдат вместе с осажденными под Збаражем 2 тыс. солдат под началом князя И. Вишневецкого от неминуемой гибели и татарского плена. Подписанный летом 1649 г. Збаражский договор ни в коем случае не удовлетворял шляхту и в особенности магнатов, терявших контроль над богатейшими украинскими землями, и новая война была неизбежна. Собранное с огромным трудом польское войско, насчитывавшее примерно 27,5 тыс. коронной армии и 30 тыс. посполитого рушения, сумело разгромить в июне 1651 г. восставших казаков, преданных татарами, под Берестечком. И снова исход битвы был решен не силой оружия, а дипломатией, а сама победа была упущена из-за того, что шляхта, не желавшая воевать, устроила после победы сеймик, а сил одного коронного войска было недостаточно для доведения войны до победного конца. Его слабость наглядно проявилась в следующем, 1652 г., когда под Батогом польская армия под началом гетмана М. Калиновского была наголову разбита казаками, хотя на первый взгляд она представляла собой грозную силу. В ее состав входили 8 гусарских хоругвей с 873 конями, 4 роты аркебузиров с 359 конями, 28 казацких хоругвей с 2732 конями, 2 регимента рейтаров с 850 конями и волошская хоругвь (92 коня) – итого 4906 коней; 3 регимента драгун с 1383 порциями, 4 регимента «иноземной» пехоты (4100 порций), 3 хоругви «польской» пехоты (466 порций) – всего 5949 порций, итого не более 10 тыс. солдат и офицеров³⁶⁹.

Однако и этих сил оказалось недостаточно, чтобы погасить пламя мятежа. Спасение страны требовало более серьезных усилий, но сейм и здесь не смог подняться над узкосословными интересами. Достаточно вспомнить, что в июне 1652 г., когда коронное войско было уничтожено казаками под Батогом, посол сейма Сицинский, действуя в интересах своего патрона, могущественного литовского магната Я. Радзивилла, использовал право liberum veto и прекратил работу сейма, который не смог уложиться в положенный шестинедельный срок. И это тогда, когда нужно было снова напрячь все силы для того, чтобы встретить новую угрозу со стороны Хмельницкого и татар! Продолжая и дальше политику ограничения сферы влияния королевской власти, в разгар войны сейм затеял реформу системы содержания армии. Формально эта реформа должна была способствовать созданию более мощной регулярной армии, но на деле еще более ухудшила ситуацию, поставив оборону страны, не говоря уже о территориальной экспансии, в полную зависимость от доброй воли сейма, согласия всех послов. Ярким примером тому может служить кампания 1654 г. в Литве. Армия Великого княжества Литовского под началом гетмана Я. Радзивилла насчитывала по штатам 3 гусарских, 26 казацких, 9 татарских, 7 рейтарских и 11 драгунских хоругвей, 2 регимента и 6 рот немецкой и 7 рот польской пехоты (!) – всего 11 211 коней и порций, реально не более 10 тыс. солдат, причем в поле гетман мог располагать не более чем 8 тыс. всадников – прочие стояли по гарнизонам³⁷⁰. И это при том, что неизбежность войны с Россией была очевидна еще в 1653 г.!

Однако вернемся к реформе, суть которой заключалась в том, что на смену кварцяному войску, источник содержания которого был четко определен и в известной степени был независим от воли сейма, пришло так называемое «компутовое» войско (wojsko komputowe). Штат-«компут» (т. е. количество коней и порций и, соответственно, необходимые финансовые средства) этого войска определялся сеймом, причем раздельно для короны и Литвы. Коронная всегда составляла основу армии Речи Посполитой, превосходя численность литовского «компута» в 1,5–2,5 раза. Так, в 1655 г. штаты коронной армии составляли 18,3 тыс. коней и порций, тогда как Литве было выделено 12 тыс., а в 1683 г., когда Ян Собеский собирался в поход на помощь осажденной Вене, сейм выделил средства на содержание 36-тыс. армии в короне и 12-тыс. в Литве..

При анализе данных нетрудно заметить, что характерного, присущего западноевропейским армиям постоянного прироста численности здесь мы не наблюдаем. Во время войны Речь Посполитая еще могла выставить значительные военные контингенты – как, например, в 1659 г., когда коронный и литовский компоненты вкупе с лановой пехотой включали в себя ~ 60 тыс. ставок, в строю примерно 54 тыс. чел. пехоты и конницы, причем пехота составляла почти половину армии (в коронной армии, к примеру, 48,7 % – 19 657 ставок при 20 648 ставок в коннице)³⁷². Однако такое напряжение, требовавшее огромных расходов на содержание такой армии, оказалось непосильным для шляхетской республики. В периоды активных военных действий военный бюджет короны вырастал до 4,5–5,5 млн. злотых (в 1659 г. – даже до 6,8 млн. злотых), что составляло до 90 % всего государственного бюджета. Еще 2,5 млн. злотых уходило на содержание литовского войска. К концу же XVII в. из-за инфляции и девальвации злотого размеры военных расходов еще более выросли – при штате в 50 тыс. коней и порций (45 тыс. солдат и офицеров) они легко достигали 11,5–12 млн. злотых³⁷³. Как говорили римляне, на которых так любили ссылаться польско-литовские писатели и публицисты, «pecunia nervus belli» (деньги – нерв войны), и именно этот нерв оказался у Речи Посполитой слабее, чем у ее соседей. Для сравнения можно привести данные о государственном бюджете Швеции, страны, намного более бедной и скудной, но, однако, сумевшей резко увеличить свои доходы и направить большую их часть на содержание постоянно растущей регулярной армии. В 1613 г. ее доходы составили 0,6 млн. талеров, в 1620 г. – 1,2 млн. талеров, 1630 г. – 2 млн. талеров и в 1632 г. – 3,189 млн. талеров, что в пересчете на польские злотые составляло соответственно 1,8; 3,6; 6 и 9,567 млн. злотых. Если предположить, что шведская корона также будет направлять на содержание армии до 90 % своих доходов и при стоимости содержания 12 тыс. воинского контингента в 73 тыс. рейхсталеров в месяц, то получается, что уже в начале 30-х гг. XVII в. Швеция могла выставить до 100 тыс. и даже более солдат и офицеров, т. е. вдвое больше, чем могла позволить себе Речь Посполитая! Так оно и произошло на самом деле – армия Густава Адольфа в 1628 г. составляла 50 тыс. солдат и офицеров, в 1630 г. – 70 тыс., а в 1632 г. – уже 147 тыс.³⁷⁴.

Для Речи Посполитой с ее постоянно слабеющей центральной властью поддерживать такие темпы гонки вооружений оказалось непосильной ношей. Вопреки тому, что общей тенденцией развития военного дела с конца XVI в. были его стремительная профессионализация и постепенный, явочным порядком, переход к регулярным армиям, численность которых, как было показано выше, возрастала по мере приближения к концу столетия, Польско-литовское государство не смогло сохранить набранные ранее темпы. Угроза войны и в особенности вторжения неприятеля вынуждала сейм, скрепя зубы, выделять деньги на развертывание полевой армии. Однако, как только угроза спадала, армия большей частью распускалась до очередной тревоги, а потом все повторялось снова и снова. В итоге, как отмечал Й. Виммер, до самого конца XVIII в. уровень военного напряжения середины 1659 г. Польско-литовскому государству не удалось не то что превзойти, но даже вплотную приблизиться к нему³⁷⁵. И даже в 1702 г., когда Северная война была в самом разгаре, армия Речи Посполитой имела в строю около 18,7 тыс. солдат и офицеров – даже Пруссия, бывшая еще не так давно вассалом Польши, держала под знаменами 29,5 тыс. солдат и офицеров³⁷⁶. А ведь ресурсы Пруссии и Речи Посполитой были несопоставимы! Таким образом, один из главных признаков военной революции, медленный, но неуклонный рост численности армии, которая окончательно превратилась в регулярную и постоянную, в Польско-литовском государстве во 2-й половине XVII – начале XVIII в., в отличие от предыдущего периода, уже не прослеживается. Кстати говоря, практика экономии, неуклонно проводившаяся в жизнь сеймом, препятствовала и завершению процесса превращения польско-литовской армии в настоящую постоянную, регулярную армию. О каком регулярном обучении, сколачивании частей, обучении солдат и офицеров слаженным совместным действиям можно говорить, когда с началом очередной кампании скадрированные роты и хоругви пополняются пусть и опытными профессиональными солдатами-наемниками, но не сработавшихся с ветеранами!

То же самое можно сказать и о структуре армии. Выше мы уже отмечали, что изменение соотношения кавалерии и пехоты в пользу последней являлось еще одним признаком военной революции. Конечно, в зависимости от условий ТВД и традиций развития военного дела эта разница в разных странах могла различаться, однако в целом закономерность соблюдалась, и значение кавалерии на фоне усиления позиций пехоты и артиллерии постепенно падало. И если вернуться несколько назад, то нетрудно заметить, что с 70-х гг. XVI в. и по начало 30-х гг. XVII в. значение пехоты в армии Речи Посполитой медленно, но неуклонно возрастало, причем росла и боеспособность пехоты, ее самостоятельность на поле боя. Однако и эта тенденция с переходом от прежней модели комплектования армии к новой, «компутовой», постепенно сошла на нет.

Если же принять во внимание драгун, которые представляли собой «ездящую» пехоту, то соотношение кавалерии и пехоты в польско-литовской армии примет несколько более классический вид, хотя все равно будет достаточно далеко от западноевропейских стандартов. Так, в том же 1655 г. шведский король Карл Х в составе своей армии имел 2 % драгун, 67 % пехоты и 29,6 % кавалерии, а в 1702 г. во французской армии кавалерии было 16 %, пехоты 84 %, в имперской армии соответственно 31,9 % и 68,1 %, а в прусской – 17,9 % и 82,1 %³⁷⁸.

Таким образом, со времени учреждения компутовой армии соотношение пехоты к коннице, достигнутое при Владиславе IV в годы его реформ, так и не было повторено. Более того, мы можем наблюдать в известной степени откат назад, на полтораста лет, во времена гетмана Я. Тарновского. Трудно не связать этот откат с теми переменами, вернее, с их отсутствием, в политических и социальных институтах Речи Посполитой после знаменитого «Потопа»50-х гг. XVII в.

Касаясь соотношения родов войск в польско-литовской армии той эпохи, необходимо отметить и незначительность роли полевой артиллерии в течение 2-й половины XVII в. Она так и осталась малочисленной и слабой. И если под Хотином в 1621 г. польско-литовская армия имела на 60 тыс. солдат и казаков 51 пушку, т. е. в среднем на 1 тыс. чел. 0,85 орудий, то к концу века, в 1683 г., под Веной, Ян Собеский на почти 27 тыс. солдат имел всего 28 орудий – т. е. на 1 тыс. чел. 1,1 орудие. Прирост минимальный! И это при том, что его союзники, имперцы, располагали в сумме 48 тыс. солдат и офицеров при 112 орудиях – 2,3 орудия на 1 тыс. чел.³⁷⁹. Между тем К. фон Клаузевиц отмечал значимость артиллерии как наиболее могущественного средства истребления неприятельских войск, а Наполеон, также высоко ценивший артиллерию, полагал, что идеальная армия должна иметь не меньше, чем 1,5 орудия на 1 тыс. чел.³⁸⁰. Таким образом, даже до минимальной нормы польско-литовские армии 2-й половины XVII в. не дотягивали, представляя собой оружие, «заточенное» в большей степени для ведения «малой» войны. В качестве примера можно привести расклад родов войск в армии Яна Казимира в заднепровской кампании 1663–1664 гг. Войско Речи Посполитой, выступившее в поход под началом своего короля, насчитывало 15 тыс. крымских татар, около 12 тыс. козаков (преимущественно конных), 12 тыс. литовского «компута» с 3 тыс. добровольцев и надворных команд и 19 тыс. коронного войска (и в нем только 8,6 тыс. пехоты). Таким образом, армия практически на 3/4 состояла из конницы!³⁸¹ Кавалерия, способная быстро и бурно атаковать, нападать на отдельные отряды неприятеля, мало годилась не только для ведения осадной войны, но даже и для генерального сражения – в одиночку, без серьезной поддержки пехоты и в особенности артиллерии, ей было сложно справиться с неприятельской пехотой, обученной отражать атаки кавалерии залповым огнем мушкетов и картечью полковой артиллерии. Тактика, в основе которой лежало предпочтение удару перед огневой мощью, в условиях широкого распространения новой, линейной тактики, становилась все менее эффективной. И чем совершеннее становилось огнестрельное оружие, тем меньше шансов было у польских гусар и «панцерных» (так стали называться после начала казацкого мятежа на Украине бывшие коронные казацкие хоругви) врубиться в строй неприятельской пехоты. Первые же сражения Северной войны, и в особенности Клишов (июль 1702 г.), наглядно продемонстрировали это.

Подводя общий итог всему вышесказанному, нетрудно заметить, что кризис середины XVII в. подорвал основы шляхетской республики. Хотя Польско-литовское государство сумело выбраться из него с относительно минимальными на первый взгляд территориальными потерями, пик могущества Речи Посполитой был уже позади. Остаток XVII в. Польско-литовское государство, можно сказать, доживало, пользуясь тем запасом прочности, который был заложен прежде. Однако к началу XVIII в. он оказался в значительной степени исчерпан, и крушение военного могущества Речи Посполитой произошло в исторически очень короткие сроки, буквально при жизни одного поколения. Блеснув под Веной в 1683 г., уже в 1686 г. поляки были наголову разбиты турками в Молдавии, а Северная война окончательно поставила крест на репутации армии Речи Посполитой. Х.-Г. Манштейн, адъютант русского фельдмаршала Б.Х. Миниха, вспоминая о событиях начала 30-х гг. XVIII в., когда русские войска вступили в Польшу, с тем чтобы оказать поддержку избранному на престол Речи Посполитой саксонскому курфюрсту Августу III, писал: «Ни разу в этой войне 300 человек русских не сворачивали ни шага с дороги, чтоб избегнуть встречи с 3000 поляков; они побивали их каждый раз…»³⁸².

В последующие десятилетия XVIII в. могущественные соседи дряхлеющей буквально на глазах Речи Посполитой бдительно следили за тем, чтобы в ней не победили силы, способные изменить неблагоприятный для польско-литовской государственности ход событий. Три раздела Речи Посполитой в 1772, 1793 и 1795 гг. положили конец ее существованию. И, пожалуй, можно согласиться с мнением польских историков, что «…причины того, что Польша не стала великой державой и что для экспансии не хватало материальных средств, надо искать во внутриполитических факторах. Внешнеполитическая слабость Речи Посполитой проистекала напрямую из отсутствия сильной королевской власти, но определялась несовершенством политической системы, которая создавала условия как для самоуспокоенности и беззаботной жизни, так и для проявления частных интересов в неслыханных масштабах. Эти чрезмерные амбиции знати, не находя институционного воплощения, блокировали завершение реформ государственного устройства и казны…»³⁸³.

В самом деле, те самые принципы политической организации Речи Посполитой, которыми так гордилась шляхта, сыграли и с ней, и с ее государством злую шутку. В условиях, когда вокруг Польско-литовского государства, где господствовала «свободная элекция», liberum veto, где король «правил, но не управлял» (rex regnat, sed non gubernat), где доходы короны были слишком незначительны, чтобы можно было сформировать аппарат управления, зависимый от короля, но не от сейма и сеймиков, где так и не удалось преодолеть политическую децентрализацию власти, уже к середине XVII в. практически сформировались государства с сильной центральной властью, располагавшие и необходимой властью, и ресурсами, и возможностью их мобилизации для решения насущных политических проблем, у Речи Посполитой не было шансов на выживание. Отсутствие сильной постоянной армии, оснащенной и обученной по последнему слову тогдашнего военного дела, предопределяло переход Речи Посполитой из государств – субъектов международных отношений в объект притязаний более сильных и удачливых соседей, сумевших завершить в приемлемые сроки военную революцию.

Представляется, что свой шанс польско-литовская правящая верхушка упустила в конце XV – 1-й половине XVI в. В какой-то степени поражение Тевтонского ордена в Тринадцатилетней войне стало роковым для Польши. В польско-литовском союзе Польша была ведущим, а Литва – ведомым, и польские порядки определяли вектор развития основных структур и институтов польско-литовского сообщества в целом. Однако, к несчастью для Речи Посполитой, в тот момент, когда политическое и социально-экономическое устройство Польского королевства еще не завершило своего формирования, когда оно еще было гибким и могло быть скорректировано, Польша лишилась достаточно мощного «Вызова» (выражаясь языком А. Тойнби), который потребовал бы надлежащего ответа и соответствующего изменения направления развития политических и социально-экономических структур. От московской экспансии Польша оказалась прикрытой Литвой, которая до поры до времени худо-бедно, но противостояла наступлению Рюриковичей. Османская угроза также не была для Польши первостепенной – с ней вели борьбу Габсбурги и венгры, надежно прикрывая южные границы Польши. Набеги татар, конечно, наносили большой ущерб, но они, в отличие от России XV–XVI в., практически не касались сердца Польского государства, опустошая главным образом его окраины. Той небольшой наемной армии, на содержание которой выдавал деньги сейм, и частных магнатских армий хватало, чтобы вести «малую» войну с татарами. Орден же после серии серьезнейших неудач в 1-й половине XV в. уже не был тем могущественным государством, в борьбе с которым польская корона могла обуздать своевольство знати и шляхты. Благоприятная экономическая конъюнктура и возможность осуществления внутренней колонизации способствовали постепенному превращению воинственного «рыцарства» в относительно мирную «шляхту», все более и более углублявшуюся в хозяйственные проблемы и более заинтересованную вопросами эксплуатации своих имений и получением от них доходов, нежели военными походами, а также росту партикуляризма в шляхетской среде. В итоге, как отмечают польские историки, «…в Речи Посполитой не уделялось большого внимания внешней политике. Она не отличалась продуманностью, сочетая не связанные между собою, часто противоречившие друг другу интересы монарха и шляхты, отдельных родов знати, Короны и Литвы…»³⁸⁴.

В итоге политика Ягеллонов и их преемников, королей династии Ваза, направленная на превращение Польши в доминирующее в Центральной, Юго-Восточной и Восточной Европе государство, не была в должной степени поддержана польским обществом, не видевшим острой необходимости в создании империи. Естественно, что в этих условиях вести речь о создании сильной постоянной армии не имело смысла – необходимыми ресурсами для ее создания корона не располагала. Когда же благоприятная внешнеполитическая ситуация конца XV – 1-й половины XVI в. стала достоянием прошлого, когда четко обозначилась угроза как с Востока, со стороны Москвы, так и с Юга, со стороны Турции и Крыма, когда обострилась борьба за Ливонию и возник острый конфликт со Швецией – было уже поздно что-либо менять. Военные реформы Стефана Батория способствовали победе Речи Посполитой в Ливонской войне, на время остановили шведскую экспансию в Прибалтике и вкупе с внутренним кризисом в России обеспечили возвращение Смоленска и прилегающих к нему земель, а также привели к определенным успехам в борьбе с турецко-татарской угрозой. Однако создается впечатление, что для блага Речи Посполитой лучше бы этих побед не было. «При взгляде на восток любой застенковый шляхтич пренебрежительно опускал кончики губ – после побед над шведами и татарами Москву уже ни во что не ставили…» – писал отечественный историк И.Л. Андреев, касаясь образа одного из наиболее опасных противников Речи Посполитой в шляхетском сознании³⁸⁵.

Чем же еще можно было объяснить эти успехи, как не идеальностью сложившегося к тому времени политического устройства Речи Посполитой? И нужны ли были в таком случае реформы, если социальный и политический порядок признавался идеальным? Мы уже приводили в начале этой главы цитату из работы современных польских историков об утвердившейся в шляхетском сознании вере в совершенство своего государства и своем превосходстве над окружающими. Теперь продолжим эту незавершенную мысль: «В XVI столетии и позднее шляхта не испытывала комплекса собственной неполноценности при сравнении себя с Европой (и что уж там говорить о варварских, с точки зрения просвещенных «сарматов», Московии, Крыме и Османской империи. – П.В.). Наоборот, свободно заимствуя европейские достижения, она все сильнее подчеркивала свое превосходство. Главным аргументом в пользу этого убеждения была именно свобода, которая систематически ограничивалась в монархиях, где существовала абсолютистская форма правления…». Когда же во 2-й половине XVII в. ситуация и внутри самой Речи Посполитой обострилась до предела, и вокруг нее стала неблагоприятной, перемены стали практически невозможны – корона была слишком слаба, чтобы их осуществить, а знать и шляхта или не могла, или не хотела перемен. Одной из черт шляхетской культуры, отмечали авторы «Истории Польши», стала ее «местечковость» – «…шляхтич жил в деревне, чувствовал себя связанным с землей и местным сообществом, а потому в делах более широкого масштаба выступал выразителем этого местного интереса. Со временем, когда достаток и чувство безопасности укрепили его привязанность к деревне, общественная деятельность стала ограничиваться сеймиками и другими локальными собраниями… И в рамках этого несколько идиллического, ассоциировавшегося с Аркадией понимания свободы зародилось и крепло убеждение в совершенстве и некой исключительности сложившихся институтов, а это способствовало, в свою очередь, формированию консервативных, охранительных взглядов шляхты…»³⁸⁶. И не случайно в 1669 г., после бурных событий конца 40-х – 60-х гг. XVII в., сеймовая конституция провозгласила принцип отрицания всяких новшеств, которые были, по мнению делегатов сейма, чреваты большими потрясениями и угрозой для шляхетских вольностей и свобод как залога самого существования Речи Посполитой. Общественно-политические и экономические структуры и институты Польско-литовского государства закостенели, утратили прежнюю гибкость и способность реагировать на вызов времени. «Свобода», «вольность», которыми так гордилась польско-литовская шляхта и которыми умело пользовалась магнатерия, стремясь сохранить свое господство в политической и экономической жизни Речи Посполитой, как это ни печально, стали одними из важнейших причин гибели шляхетской республики.

Все более и более клонившаяся к анархии, Речь Посполитая не могла на равных соперничать с соседствующими государствами, где постепенно утверждался абсолютизм с присущим ему ограничением сословных прав в пользу центральной власти, где складывался правильный, регулярный полицейско-бюрократический аппарат, обеспечивавший более или менее четкое функционирование всего государственного организма в целом и его отдельных отраслей в частности. Свобода и вольность, граничившие с анархией, оказались несовместимы с требованиями завершения военной революции!

В итоге среди прочих необходимых преобразований не была завершена и военная революция, требовавшая от знати и шляхты отказа от прежней вольной и свободной жизни, на что она оказалась неспособной. Общий итог хорошо известен – в конце XVIII в., когда была наконец осознана необходимость перемен и сделаны первые попытки отказаться от пресловутых шляхетских вольностей, угрожавших существованию самого Польско-литовского государства, было уже поздно. Могущественные соседи не допустили осуществления реформ, в том числе и военных, и положили конец существованию Речи Посполитой. Анализ особенностей реализации основных положений военной революции в Речи Посполитой позволяет согласиться с мнением Р. Фроста, который указывал, что ее успешное осуществление определялось прежде всего не овладением передовыми военными технологиями, а переменами в культуре и, добавим от себя, менталитете, мироощущении общества (или, по крайней мере, той его части, которая оказывала определяющее воздействие на формирование внешней и внутренней политики конкретного государства)³⁸⁷. И хотя эти слова были произнесены английским историком в адрес допетровской России, тем не менее они в полной мере могут быть отнесены и к Речи Посполитой XVI–XVII вв. Не сумев измениться внутренне, Речь Посполитая не смогла измениться и внешне. И этот консерватизм, пропитавший все основные институты польско-литовского общества, в конечном итоге привел шляхетскую республику к гибели. «Архаичная Польша…, раздираемая религиозными сварами, – писал П. Шоню, – даже в период своего золотого века представляла собой всего лишь неустойчивую федерацию крупных доменов. И перед лицом суровой реальности окружающих ее истинных государств она была обречена исчезнуть в череде разделов 1772, 1793 и 1795 годов»³⁸⁸. И не последнюю роль в трагическом Finis Poloniae сыграла незавершенность процессов, связанных с завершением военной революции.

Главная |
В избранное |
Наш E-MAIL |
Прислать материал |
Нашёл ошибку |
Верх