Пугачёв и его сподвижники (Лимонов Ю.А., Мавродин В.В., Панеях В.М.)

Грозные события последней в истории России крестьянской войны, охватившей необозримые просторы страны в царствование Екатерины II, поразили воображение и современников, и потомства. И, естественно, взоры всех привлекал к себе образ ее предводителя Емельяна Ивановича Пугачева.

К Пугачеву нельзя было относиться равнодушно, безразлично. Он был и оставался для одних народным, крестьянским вождем, тем “хорошим царем”, о котором помышляли многомиллионные массы русского (да и не только русского) крестьянства, работного люда, казачества. Для других он был “злодеем”, “самозванцем”, “бунтовщиком”, “вором”, “кровопийцем”, “разбойником”, посмевшим поднять руку на их собственность, угрожавшим их правам, благополучию и жизни. Одни складывали о нем сказы, из уст в уста передавали предания, пели песни и “рассказывали истории”, “положенные на голос”, для них он оставался “Красным Солнышком”, “Емельяном-батюшкой”, “радельным до мужиков”, “богатырем”, “атаманом”, “добрым молодцем”, и даже когда “погиб Емельянушка, то слава о нем не погибла”. Другие с амвонов церквей предавали его анафеме, шельмовали и проклинали в манифестах, указах и обращениях, свирепо и беспощадно преследуя и искореняя все, что относилось к Пугачеву, и под страхом “мучительнейшей смерти” запрещали даже упоминать подлинное имя вождя мятежных масс, заменив его стандартной и злобной формулой “известный вор, злодей и самозванец”. Даже к изображениям Пугачева не относились безразлично. Одни жгли его “рожу”, “харю” на кострах и изображали Пугачева исчадием ада, которому грозит геенна огненная и дьявол, а неизвестный художник – старовер в сентябре 1773 г. в Илецком городке написал его портрет поверх портрета Екатерины II, изобразив Пугачева таким, каким он был. Глаза Пугачева, умные и выразительные, глядят с написанного старообрядцем портрета спокойно и задумчиво. И такое отношение к Пугачеву характерно не только для современников грозного “набеглого царя”, но и для грядущих поколений. Оно нашло отражение в устном народном творчестве и исследованиях историков, в художественной литературе и изобразительном искусстве, в театре и музыке. И отношение к Пугачеву историка и писателя, художника и драматурга обусловливалось классовыми симпатиями и антипатиями.

* * *

Емельян Иванович Пугачев родился на Дону в “доме деда своего” в станице Зимовейской, в той самой Зимовейской, где за сто лет до него родился другой вождь мятежного крестьянства Степан Тимофеевич Разин. Зимовейская станица считалась еще в XIX в. “малороссийской”, что свидетельствовало о наличии среди ее обитателей немалого числа переселенцев с Украины, а переходы на Дон с Днепра “повелись у нас исстари”. Возможно, что и семья Пугачевых была украинского происхождения. Деда Емельяна Ивановича звали Михаила Пугач, а “пугач” по-украински означает “филин”.

Год рождения Пугачева можно установить только со слов его самого. На допросах, учиненных ему в 1774 г. в Яицком городке и в Москве, он говорил, что “от роду” ему 32 года, что “считает себе тридцать третий год”. Следовательно, Емельян Иванович Пугачев родился в 1742 г.

Семья Пугачева жила в Зимовейской станице давно. Казаками были и отец его, Иван Михайлович, и дед Михаило, прозвище которого Пугач обусловило их фамилию Пугачевы.

Мать Пугачева, Анна Михайловна, также была донской казачкой. Емельян был младшим сыном. Старший сын Дементий рано женился и отделился от отца. Кстати заметим, что Дементий Иванович Пугачев “в злодействе его участия не имел и служил во время Турецкой войны порядочно с должной верностью”, за что был освобожден от присмотра, награжден 100 рублями с приказанием впредь именоваться “Дементием Ивановым”.

Вышли замуж и ушли из дома и дочери Ивана Михайловича Ульяна и Федосья.

Пугачевы, по словам самого Емельяна Ивановича, “были простые казаки”. Юность его прошла в труде и бедности. Еще мальчиком он помогал отцу, работал в поле и “боронил за отцом землю”. До семнадцати лет Пугачев жил в доме отца, умершего спустя четыре года. В семнадцать лет Пугачев начал казацкую службу и был записан “в казаки … на место отца своего”, ушедшего в отставку. На втором году казацкой службы он женился на дочери казака Есауловской станицы Софье Дмитриевне Недюжевой. Жена Пугачева, человек “слабый … и тихий”, уже через неделю провожала своего мужа в поход – молодой казак отправлялся в составе команды в Пруссию, где он оказался в войсках под командованием 3. Г. Чернышева.

Впоследствии имя графа Захара Чернышева будет носить пугачевский полковник яицкий казак Иван Никифорович Зарубин-Чика.

Шла Семилетняя война. Русская армия сражалась против прусских войск “скоропалительного короля” Фридриха II.

В период военных действий против Пруссии Пугачев находился в команде донских казаков под начальством полковника И. Ф. Денисова. За “отличную проворность” Денисов взял Пугачева к себе в ординарцы. Но когда однажды ночью во время стычки с неприятелем в суматохе ночного боя Пугачев упустил одну из лошадей Денисова, не спасла и “отличная проворность” – по приказу полковника Пугачев был бит “нещадно плетью”. Так Пугачев впервые познакомился с той жестокостью и бесчеловечностью, которая составляла характерную черту крепостной России и возглавлявшего ее царизма. Надо полагать, что эта первая обида не могла пройти бесследно для Пугачева. Три года Пугачев находился в действующей армии. Он побывал в Торуне, Познани, Шермицах, Кривом, Кобылках. Пугачев участвовал во многих сражениях, но пуля и сабля щадили его и, по словам самого Пугачева, он не был “ничем не ранен”.

В 1762 г. Пугачев вернулся в Зимовейскую станицу, где и прожил около полутора лет. В это время у него родился сын Трофим.

В 1764 г. в составе казачьей команды он был отправлен в Польшу, где в Белоруссии, входившей тогда в состав Польши, скрывались русские староверы, вынужденные покинуть родину вследствие преследований церковных властей и правительства. Из Польши Пугачев вернулся домой, где прожил четыре года, иногда направляясь куда-либо в составе казачьих “партий”.

В 1768 г. началась война с Турцией. И вот Пугачев снова садится на коня. В команде полковника Е. Кутейникова за храбрость он получает младший казацкий офицерский чин хорунжего. Пугачев принимал участие в ряде сражений с турками, в том числе и в бою под Бендерами. Русскими войсками, действовавшими здесь, командовал П. И. Панин. И кто мог знать в те времена, что придет пора и не кто иной, как именно граф П. И. Панин, полководец царской армии, грозный “усмиритель” крестьянской войны, вынужден будет как равный с равным скрестить свой меч с полководцем великого крестьянского воинства Пугачевым, не так давно безвестным хорунжим! Правда, уже в те времена у Пугачева проявилось стремление чем-то отличиться, чем-то выделиться, “произвесть себя отличным от других”. Будучи “отлично проворным”, он мог рассчитывать на успех. И так как Пугачеву “отличным быть всегда хотелось”, то он не остановился перед тем, чтобы однажды, хвастаясь своей действительно хорошей саблей, заявить, что она подарена ему крестным отцом … Петром Великим! Не тогда ли у него родилась та неясная мысль “отличиться”, которая сделала крестника Петра Великого императором Петром Федоровичем?

На зимних квартирах в Голой Каменке у Елизаветграда (ныне Кировограда) Пугачев тяжело заболел – “гнили у него грудь и ноги” – и вскоре вернулся домой, где ждала его семья: жена, сын Трофим и дочери Аграфена и Христина. Он приехал в Черкасск и пытался уйти в отставку, но его не отпустили и предложили лечь в госпиталь. Пугачев отказался, предпочитая лечиться “на своем коште”. Из Черкасска он направился к сестре Федосье. Она с мужем, казаком С. Н. Павловым, жила в Таганроге, куда Павлов с другими казаками был направлен “на вечное житье”. Служба в Таганроге была тяжелой, и многие казаки числились в бегах. И вот два казака задумались. Жить тяжко. Что делать? Надо уйти, бежать. Но куда? “На Русь?” – поймают. “В Запорожскую Сечь?” – без жены соскучишься, а с женой и там схватят. “В Прусь?” – не попадешь. Оказалось, что единственно, куда можно бежать, – это “семейное” казачье войско на Тереке.

Так и решили. Но от решения до претворения его в жизнь было далеко. Даже за перевоз на “ногайскую сторону” Дона грозила смерть. Пугачев перевез Павлова, но сам за ним не последовал. Не найдя дороги, Павлов с товарищами вернулся, был арестован и указал на Пугачева, перевезшего его на “ногайскую сторону”. Зная, что ему грозит, Пугачев бежал в степь. Вернувшись оттуда, он сам поехал в Черкасск, чтобы снять с себя обвинение в бегстве, но был арестован, бежал, скрывался в камышах, потом вернулся домой, справедливо рассудив, что здесь искать его не будут. Во всех этих поступках сказывается натура Пугачева свободолюбивая, упорная, настойчивая, храбрая, осторожная.

Пугачев стремится уйти от пут, которыми Петербург связывал вольнолюбивых сынов Тихого Дона, найти тот обетованный край, где простой казак мог бы жить свободно и безбедно. И вот январь 1772 г. застает его на Тереке в станице Ищерской. На Тереке жило немало переведенных сюда донских казаков, получавших меньшее жалованье, чем коренные терцы. Казаки волновались. На сходе нескольких станиц казаки-новоселы избрали Пугачева ходатаем по своим делам перед Государственной военной коллегией. По дороге, в Моздоке, он был арестован, но, сумев привлечь на свою сторону караульного солдата, бежал и в скором времени оказался в Зимовейской. Арестованный и взятый на поруки казаком Худяковым, Пугачев снова бежал. Так Пугачев становится для властей фигурой одиозной, бунтарем и беглецом, человеком опасным, за связь с которым следовало строго наказывать. И вот Пугачев на Украине среди старообрядцев и, наконец, в Белоруссии, в Ветке. Здесь он пробыл недолго, всего неделю. Недалеко от Ветки, на Добрянском форпосте, царские власти организовали прием возвращающихся в Россию беглых, привлеченных указами Екатерины II. Пугачев явился к коменданту Добрянского форпоста, назвался своим именем, но указал, что он уроженец Польши.

Вместе с другим “выходцем” беглым солдатом А. С. Логачевым его направили в карантин. На Добрянском форпосте у Пугачева родилась мысль объявить себя Петром III. Еще до бегства в Ветку Пугачев узнал, что Яик “помутился” и казаки “бунтовали и убили генерала”. Слух о волнении яицкого казачества он не оставил без внимания.

Но почему ему пришла в голову мысль выступить не под своим именем, а под именем императора Петра III?

Как только классовая борьба в России стала выливаться в грандиозные крестьянские войны, их руководители выступали от имени царя. Болотников называл себя “большим воеводой” царя Дмитрия Ивановича, под именем которого действовали самозванцы, являвшиеся ставленниками польских панов. Разин выступал от имени царевича Алексея Алексеевича.

Пугачев не выступал от имени царя – он был сам “царем”, Третьим императором”. Самозванство, широко распространенное в России XVII-XVIII вв., отражало присущий русскому крестьянину того времени наивный монархизм, его патриархальную веру в “хорошего царя”, веру в то, что царь-то хорош, но плохи бояре да дворяне.

Ф. Энгельс писал: “Русский народ … устраивал, правда, бесчисленные разрозненные крестьянские восстания против дворянства и против отдельных чиновников, но против царя – никогда, кроме тех случаев, когда во главе народа становился самозванец, и требовал себе трона. Последнее крупное крестьянское восстание при Екатерине II было возможно лишь потому, что Емельян Пугачев выдавал себя за ее мужа, Петра III, будто бы не убитого женой, а только лишенного трона и посаженного в тюрьму, из которой он, однако, бежал”.*

* ()

Пугачев отнюдь не был первым самозванным Петром Федоровичем – его предшественниками было семь “Петров III” и один “Петр II”.

На первых допросах, желая отвести от себя обвинение в инициативе взятия на себя имени покойного императора, Пугачев называл имена купца Кожевникова, солдата Логачева, казака Долотина, Коровки и др., указывая, что они якобы заметили в нем сходство с Петром III и посоветовали взять его имя. Затем Пугачев отказался от этих показаний, заявляя, что на всех этих людей он “показал ложно”.

Учитывая склонность к фантазированию и живое воображение Пугачева, его стремление отличиться, вряд ли можно сомневаться в том, что идея самозванства ему не была подсказана кем-либо со стороны, а возникла у него на Добрянском форпосте. Впоследствии на очной ставке с Логачёвым Пугачев подтвердил, что последний “никакого моего злого умысла не знал”. “Злым умыслом” и была идея самозванства, завладевшая Пугачевым.

Было время, когда Пугачев выдавал себя за крестника Петра Великого. Но тогда это вызывало лишь смех. Придет пора, и, взяв имя внука Петра I, “рожак” Зимовейской станицы Емельян Пугачев вызовет на лицах дворян не усмешку, а ужас.

12 августа 1772 г., после окончания карантина, Пугачев получил паспорт и вместе с Логачевым, с караваем хлеба на дорогу, отправился в Малыковскую волость (Малыковка – ныне город Вольск Саратовской области). Ехали через Глухов, Черниговку Валуйского уезда, станицу Глазуновскую на Дону и, наконец, через Саратов добрались до Малыковки. По пути Пугачев распространял слухи, что он богатый купец, человек бывалый, повидавший и Царьград (Константинополь) и Египет. Из Малыковки надо было ехать в Симбирск “записаться”. Пугачев со своим спутником попросил разрешения остаться в Малыковке и, получив его, направился к старообрядческому игумену Филарету в Мечетную слободу (ныне город Пугачев Саратовской области). Встретиться с Филаретом Пугачеву советовали раскольники Кожевников и Коровка. Пугачев рассказал Филарету о том, что он думает предложить яицким казакам уйти на Кубань как некогда, при Петре Великом, ушли участники восстания Булавина – донские казаки под предводительством Игната Некрасова (“некрасовцы”). Это был решительный шаг – земли Кубани тогда принадлежали Турции. Покинуть родину и уйти в “Туреччину” решился бы далеко не каждый. Филарет согласился с ним. “Яицким казакам великое разорение”, и “они де с тобой с радостью пойдут”, – говорил он Пугачеву.

Пугачев все больше убеждался, что на Яике “скорей, чем в другом месте, его признают и помогут”.

Тяжелые времена переживало яицкое казачество. Все обременительней становилась казацкая служба, все больше утверждалось “регулярство”, угрожавшее превратить вольных казаков в солдат регулярной армии, все сильней ощущалось хозяйничанье казацкой старшины, все трудней становилось жить. И простые казаки, казаки “войсковой руки”, стали “непослушной стороной”. Обострялись классовые противоречия на Седом Яике. В январе 1772 г. здесь вспыхнуло восстание. Генерал Траубенберг приказал открыть артиллерийский огонь по казакам “войсковой руки”. Это стоило жизни ему, атаману Тамбовцеву и другим старшинам “послушной стороны”. Несколько месяцев в Яицком городке хозяином были казаки “непослушной стороны”, но, разбитые у Ембулатовки войсками генерала Фреймана, вынуждены были отступить. В Яицкий городок вошли правительственные войска. Началась расправа. Войсковой круг был упразднен. Шли аресты. Не только тюрьмы, но и гостиные дворы были переполнены заключенными казаками. Казаки разбегались по степным хуторам. Яицкий городок пустел.

Власти вели следственное дело о “бунте”. Казаки “войсковой руки” с ужасом ожидали судейского приговора. Каждый опасался за себя, за свою семью. Но казачество не сложило оружия и готовилось к решительному наступлению. Обстановка на Яике оставалась напряженной. Это был не эпилог, а пролог восстания. Не случайно среди казаков “непослушной (войсковой) стороны” действовали будущие активные участники крестьянской войны: Перфильев, Шигаев, Витошнов. Казачество ждало случая, чтобы взяться за оружие. И случай представился. На Яике появился “набеглый царь” – Пугачев, порожденный казачеством и возглавивший его движение.

Беседа с Филаретом подтолкнула Пугачева. Он решил действовать.

Пугачев направился в Яицкий городок. Недоезжая 60 верст до Яицкого городка, Пугачев остановился на умете (постоялом дворе) пахотного солдата Степана Оболяева, по прозвищу Еремина Курица. Пугачев выдавал себя за купца. Его интересовало, как живут яицкие казаки. Оболяев нарисовал мрачную картину. Пугачев спросил, не пойдут ли за ним яицкие казаки к некрасовцам на Кубань? Получив утвердительный ответ, он попросил познакомить его с казаками. Вскоре на умет пришли казаки братья Закладновы. Они сказали Пугачеву, что яицкие казаки собираются “всем войском бежать в Астрабад”, в Персию. Закладновы охотно откликнулись на предложение Пугачева уйти на Кубань. Решили держать все в секрете.

22 ноября 1772 г. Пугачев с попутчиком Филипповым приехал в Яицкий городок и остановился в доме у казака – старовера Дениса Степановича Пьянова.

Яицкий городок жил тревожной, напряженной жизнью. Жестокие репрессии обрушились на казачество. Ждали новых, еще более тяжких кар – царица должна была утвердить “сентенции”, обрекавшие Яик на суровые испытания.

В такой обстановке, когда казаки переходили от отчаяния к надежде, по Яику поползли слухи об “объявившемся” в Царицыне “Петре Федоровиче”. Им был беглый крестьянин Федот Богомолов. Одни говорили, что “Петра Федоровича” схватили в Царицыне и засекли, другие утверждали, что он скрылся. Этими слухами Пьянов поделился с Пугачевым. Пугачев насторожился. Он заявил, что “государь” спасся и в Петербурге, и в Царицыне. Пугачев говорил Пьянову: “Как де вам, яицким казакам, не стыдно, что вы терпите такое притеснение…”. Он советовал казакам уйти в “турецкую область”, на реку Лабу, обещая каждому казаку по 12 рублей. На вопрос изумленного Пьянова, где он добудет столько денег, Пугачев ответил, что он “заграничный торговый человек” и в деньгах не нуждается. Пьянов заверил своего собеседника, что казаки охотно уйдут на Кубань, где давно уже обосновались ушедшие в “Туреччину” казаки-староверы. Увидев в Пьянове единомышленника, Пугачев решил рискнуть: “Вот, слушай, Денис Степаныч, хоть поведаешь ты казакам, хоть не поведаешь, как хочешь, только знай, что я – государь Петр III”.

Так Пугачев впервые назвал себя императором. На вопрос изумленного Пьянова, как же спасся “государь”, Пугачев ответил, что его спасла гвардия, взяв “под караул, а капитан Маслов отпустил”.

Пьянов поговорил “с хорошими людьми”. Решили подождать до рождества, когда казаки соберутся на багренье (лов рыбы). Тогда они и “примут” Пугачева. Пугачев отправился в обратный путь. В Малыкове, по доносу Филиппова, он был схвачен. Его обвинили в намерении увести яицких казаков на Кубань. Пугачев категорически отрицал свою вину, заявляя, что он только рассказывал о том, как некогда увел на Кубань донских казаков Игнат Некрасов. Из Малыковки Пугачева отправили в Симбирск, оттуда в Казань, где в январе 1773 г. заключили в тюремные “покои”. Пугачеву удалось установить связь с купцом-старообрядцем Василием Щелоковым, которого ему рекомендовал Филарет. Щелоков навестил Пугачева. Зная приверженность к “старой вере” своего будущего покровителя, Пугачев сказал ему, что сидит в тюрьме “по поклепному делу да за крест и бороду” и просил заступничества. Щелоков обещал помочь ревнителю “старой веры” из донских казаков, но особой активности не проявил. Вскоре Пугачев заболел, и, по его просьбе, с него сняли ручные кандалы и заменили тяжелые ножные кандалы легкими. Во второй половине марта Пугачева в сопровождении солдата отпускали бродить по городу “для прошения милостыни”. Потом колодников стали посылать работать на Арское поле.

У Пугачева возникла мысль о побеге. Она укрепилась в нем при виде колодника, наказанного кнутом. Ею он поделился с колодником Дружининым. Тот согласился. В трезвом, спокойном, сдержанном, смиренном колоднике, пострадавшем за “крест и бороду”, вряд ли кто мог увидеть будущего вождя крестьянской войны. И меньше всего думал о будущем заключенного в “черной тюрьме” беглого донского казака казанский губернатор Яков Ларионович фон Брандт. Это видно из того, что только 21 марта он удосужился написать о Пугачеве в Сенат. В своем письме Брандт расценивал разговоры Пугачева с Филипповым о своих планах в отношении яицкого казачества как пьяную болтовню невежественного казака и считал возможным наказать его кнутом и отправить на постоянное жительство в Сибирь.

Петербург санкционировал предложение казанского губернатора. По именному указу Екатерины II приказывалось “ученить” Пугачеву “наказание плетьми”, отправить в Пелым, “где употреблять его в казенную работу … давая за то ему в пропитание по три копейки в день”. Письмо генерал-прокурора Вяземского с “именным повелением” императрицы Брандт получил 3 июня, но “исполнение по тому указу не было учинено” – 29 мая Пугачев с Дружининым, подговорив одного солдата и напоив до пьяна другого, бежали в кибитке. Это был четвертый побег Пугачева.

О бегстве Пугачева Брандт не торопился сообщить в Петербург, но, когда письмо все же пришло в столицу, на этот раз в Петербурге лучше, чем в Казани, поняли, какую опасность существующему строю несет “рожак” Зимовейской станицы беглый донской казак Емельян Иванович Пугачев.

Уже тогда кое-кто в Петербурге понимал, что Пугачев – “пронырливый и в своем роде прехитрый и замысловатый”. Пока шла переписка об “утеклецах”, Пугачев через Алат, Котловку и Сарсасы по Каме вернулся на юго-восток, проехал мимо Яицкого городка и повернул на Таловый умет. В конце июля или начале августа (между “Петровым днем” и “Успеньевым днем”) Пугачев был уже у своего старого знакомого Оболяева.

Пугачев приехал на Таловый умет в кибитке, запряженной парой лошадей. “Платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжий, шляпа распущенная, рубашка крестьянская, холстинная, у которой ворот вышит был шелком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные белые”.

Нелегким был жизненный путь Пугачева. “Где да где уж я не был, и какой нужды не потерпел! Был холоден и голоден, в тюрьмах сколько сидел – уж только одному богу вестимо”, – говорил Пугачев. Но в жизни его происходит перелом. До сих пор он искал воли, хорошей жизни, искал благодатный край, землю обетованную. Она ему мерещилась на Тереке и в Бессарабии, в Белоруссии, в Ветке, и на Иргизе, на Кубани и на Лабе, в “турецкой стороне”, как некогда в “персидской стороне”, у “кызыл-башей” пытался сто лет до этого разыскать ее его земляк Степан Тимофеевич Разин.

Поисками вольной, свободной жизни в годы странствований и скитаний Пугачев отдал дань той форме социального протеста трудового люда, той форме его классовой борьбы с крепостнической системой, которая находит проявление в бегстве, в стремлении уйти от этой системы, уйти в буквальном смысле, уйти в такие края, где она еще не успела утвердиться. Но именно эти годы скитаний убедили Пугачева в том, что таких земель нет, что “по всей России чернь бедная терпит великие обиды разорения”. Уйти некуда – всюду чиновники и офицеры, суды и тюрьмы, всюду полуголодная жизнь, нищета, страх, неуверенность в завтрашнем дне, всюду насилие, ложь, всюду изломанные, исстрадавшиеся люди, потерявшие веру в справедливость и честность. Пугачев стал понимать, что надо не уходить от этого мира гнета и нищеты – уйти некуда – а бороться с ним, ниспровергнуть его, добиться воли. В своих скитаниях, сталкиваясь с крестьянами и солдатами, работными людьми и колодниками, казаками и раскольниками, Пугачев все больше и больше убеждался в том, что народ подобен пороховому погребу.

Кто поднесет факел?

У Пугачева нашлось достаточно мужества, смелости и разума для того, чтобы поднять и возглавить восстание.

* * *

Пребывание Пугачева на Таловом умете у Оболяева и посещение им Пьянова не остались без последствий для Яицкого городка. Таясь, “с опаской” казаки передавали друг другу вести, что “государь был у Пьянова в доме”. О слухах, будораживших казаков, знали и власти. Вельможный Петербург нервничал. По указу I Военной коллегии, Рейнсдорп разыскивал Пугачева, а комендант Яицкого городка И. Д. Симонов выслал для поимки опасного “утеклеца” “пристойные команды”.

Но Пугачев не собирался покинуть Яик. Тяга к яицкому казачеству, которое только недавно поднималось, да и теперь еще не успокоилось, привела Пугачева вновь на Таловый умет “Ерёминой Курицы”. Только теперь нашел здесь себе приют не донской казак, не купец, а “государь Петр Федорович”. О том, что на постоялом дворе “объявился” сам государь, узнали и его хозяин, и работники – беглые крестьяне, и казаки Закладновы, Д. Караваев, С. Кунишников, И. Н. Зарубин-Чика, М. Шигаев и др. Верили ли казаки, что в простом крестьянском платье, в посконной рубахе стоит перед ними подлинный “Третий император” – Петр Федорович? Скрывал ли перед ними Пугачев то, что сам он – плоть от плоти и кровь от крови казачества, а отнюдь не чудом спасшийся от рук убийц, подосланных его женой Екатериной, голштинский герцог и “случайный гость русского престола” Петр III?

Нет, первых яицких казаков, отозвавшихся на его призыв, Пугачев не обманывал. Им он сказал, что он – простой донской казак Емельян Иванов Пугачев, содержался в Казанской тюрьме, откуда бежал, скитался по степям и теперь ищет убежища от преследующих его властей.

Пугачев “настоящего своего имени не таил” ни от Караваева, ни от Шигаева, ни от Зарубина-Чики. Знали об этом Д. Лысов, И. Ульянов, И. Пономарев, будущий тесть Пугачева П. Кузнецов. Казакам было безразлично, выступает ли перед ними подлинный император Петр Федорович или донской казак, принявший его имя. Важно было, что он становился знаменем в их борьбе за свои права и вольности, а кто он на самом деле – не все ли равно? “Лишь быть в добре … войсковому народу”, – так рассуждали казаки. Им, видимо, даже нравилось то, что “государь” – свой брат, простой казак. Вот почему в поведении казаков по отношению к Пугачеву первое время наблюдается какая-то странная смесь уважения, оказываемого государю, с обращением, характерных для людей, равных друг другу. Говорили с ним “без опаски”, ходили в шапках, сидели рядом, и “государь” еще не давал целовать руку.

Но так было в отношении только тех первых примкнувших к Пугачеву казаков, которые должны были знать правду. Кто приходил позднее, тот заставал на умете “императора Петра Федоровича”, который показывал “царские знаки” – память о тех временах, когда у него болели и “гнили” грудь и ноги. И казаки верили или делали вид, что верят и ему самому, и “царским знакам”, которые, как полагал русский люд, отличают просто смертного от царя. Так казаки решили “принять в войско появившегося государя, хоть бы он подлинной или неподлинной был”. Пугачев привел приехавших к нему казаков к присяге. Достали складни (иконы), и, стоя на коленях, казаки принесли присягу. “Государь”, тоже став на колени, обещал жаловать яицких казаков рекой Яиком с притоками, лугами, землями, угодьями, солью и восстановить все их вольности.

С Талового умета Пугачев переехал на хутор братьев Кожевниковых, оттуда на реку Усиху. Сюда съезжались “верные” люди: казаки В. Коновалов, И. Почиталин, И. Харчев, К. Феофанов и др., калмык Сюзюк Малаев, татарин Барын Мустаев, башкир Идыр Баймеков, его приемный сын туркмен Болтай. Иван Почиталин стал первым секретарем неграмотного Пугачева, а “толмачь” Болтай – “писцом татарского языка”.

Первые пугачевцы действовали быстро, решительно, энергично. Пугачеву везли знамена, одежду, направляли казаков. Все стремились “подправить сизому орлу крылья”. Казаков, согласных “принять” Пугачева, становилось все больше и больше. “Старики” из “войсковой стороны” разрабатывали план выступления Пугачева, когда все “пойдут на плавную” (лов рыбы). Но и власти не дремали. К хутору Кожевниковых, где не так давно жил Пугачев, спешил отряд правительственных войск. Пугачев узнал об этом.

“Казаки, на кони!” – скомандовал Пугачев.

Выехали в степь, но куда путь держать? Поехали на хутор к Толкачевым. Пугачев волновался – ведь они ехали на хутор “собирать народ”, а у них не было никакого письменного обращения к народу. “Ну-ка, Почиталин, напиши хорошенько”, – обратился он к своему будущему секретарю. Казаки остановились в поле, и Почиталин “писал, что хотел”. Но Почиталин знал, что Пугачев обещал казакам “реки, моря, леса, крест и бороду”, “ибо сие для яицких казаков надобно”, и, естественно, писал первый манифест “в силе” обещаний “Петра Третьего”. Наконец, манифест был составлен. Его надо было подписать неграмотному Пугачеву. Обычная находчивость не изменила ему – он приказал Почиталину подписать манифест, так как ему, “государю”, “подписывать невозможно до самой Москвы”, а почему – “в этом великая причина”. Тут же Почиталин зачитал манифест. Всем казакам он “пондравился больно”, и они в один голос говорили, что “Почиталин горазд больно писать”.

В ночь на 16 сентября прибыли на хутор Толкачевых. Здесь утром с речью перед казаками выступил Пугачев. Он призывал казаков послужить ему верой и правдой, жаловал их реками и травами, денежным жалованьем, хлебом, свинцом, порохом и обещал “вольность восстановить” и обеспечить всем “благоденствие”.

Пугачев приказал Почиталину прочесть вновь манифест. Все слушали “весьма прилежно”.

Пугачев спросил: “Што, хорошо-ль?”. Казаки хором ответили, что хорошо, и обещали служить верно.

Утром 17 сентября на хутор Толкачевых собралось человек шестьдесят казаков, калмыков и татар. Снова зачитывали манифест. Этот манифест, помеченный 17 сентября 1773 г., дошел до нас. “Император Петр Федорович” жаловал казаков, калмыков и татар рекой Яиком, землей, травами и всяким “жалованьем”. В этот же день войско Пугачева двинулось на Яицкий городок.

Началась крестьянская война.

Поражает та исключительная смелость, с которой действовали Пугачев и его соратники. Надо было свято верить в правоту своего дела, в активную поддержку со стороны казачества и нерусских народностей для того, чтобы с таким малочисленным отрядом бросить вызов всей крепостной России и выступить в поход на оплот правительства на Яике – Яицкий городок.

Смелость Пугачева, его ум, стремительность, находчивость и энергия завоевали сердца всех, кто стремился сбросить с себя гнет крепостничества. Вот почему народ поддержал недавнего простого донского казака, а теперь “императора Петра Федоровича”.

Отряд Пугачева двигался на Яицкий городок. Впереди ехали знаменосцы. На знаменах нашит был “крест раскольничий”. За знаменосцами ехал Пугачев. На Чаганском форпосте произошла встреча Пугачева с муллой Забиром, посланцем казахского хана Нур-Али. Забир бывал в Москве и Петербурге и видел Петра III. Пугачев рискнул и спросил, узнал ли мулла в нем государя. “Как не узнать! Я узнал, что ты государь”. Пугачев облегченно вздохнул – он выиграл. На предложение Идеркея Баймекова написать Нур-Али письмо с требованием прислать воинов Пугачев ответил: “Хорошо послать, да кто же письма то напишет?”. Письма написал приемный сын Идеркея Баймекова “писец” Болтай. 18 сентября отряд Пугачева занял Бударинский форпост, расположенный в 5 верстах от Яицкого городка.

Пугачев стремился избежать кровопролития. Казак Петр Боков повез его манифест, но офицеры отказались прочитать манифест казакам. Тогда казаки стали переходить на сторону Пугачева.

Среди них были будущие активные руководители крестьянской войны Андрей Витошнов, Максим Шигаев, Андрей Овчинников. Днем и ночью, явно и тайно казаки покидали Яицкий городок и уходили в стан восставших. И все же гарнизон Яицкого городка, и “верные” казаки под командованием полковника Симонова численно в два раза превосходили войско восставших. И – самое важное – у Пугачева не было ни одной пушки. Штурм Яицкого городка, предпринятый восставшими 19 сентября, не увенчался успехом – сказалось отсутствие артиллерии. И через час, “не слазя с лошадей”, отряд восставших двинулся вверх по Яику. Прошли 20 верст. У озера Белые Берега остановились кормить лошадей. Почитая старые казацкие обычаи, Пугачев предложил собрать круг. Овчинникова избрали атаманом, Лысова полковником, Витошнова есаулом. Избрали сотников и хорунжих. Здесь же, по приказу Пугачева, взятый в плен сержант Кальминский составил текст присяги. Присягу зачитали собравшимся на круг казакам. “Готовы тебе, надежа-государь, служить верою и правдою”, – кричали казаки.

Пугачев шел по Яицкой укрепленной линии, в крепостях и форпостах которой он надеялся в первую очередь взять пушки и порох. Без выстрела пугачевцы взяли Гниловский, Рубежный, Генварцовский и другие форпосты. Казаки с форпостов вливались в отряд Пугачева. У восставших появились взятые в форпостах пушки. 21 сентября под колокольный звон пугачевцы вступили в Илецкий городок. Все 300 илецких казаков перешли на сторону Пугачева. Их атаманом на круге избрали Ивана Творогова.

В Илецком городке во время молебна в церкви Пугачев впервые публично заявил о своем отношении к крестьянам и дворянам. Он говорил: “У бояр де села и деревни отберу, а буду жаловать их деньгами”. Чей собственностью должны были стать отобранные у “бояр” земли, было совершенно очевидно – собственностью тех, кто жил в “селах и деревнях” дворян, т. е. крестьян.

Так, уже в Илецком городке Пугачев заговорил о тех самых “крестьянских выгодах”, которые привлекут на его сторону всю “чернь бедную”, а о ней он никогда не забывал. Пока что Пугачев компенсировал дворянство жалованьем, но наступит время и он призовет крестьянство “ловить, казнить и вешать” дворян.

Из Илецкого городка пугачевцы двинулись дальше. Взяли Разсыпную, Нижне-Озерную и Татищеву крепости, где захватили большое количество амуниции, провианта, соли, пороха, ядер и 13 пушек. В Татищевой Пугачев пробыл три дня.

30 сентября Пугачев вступил в Чернореченскую крепость. От Чернореченской до Оренбурга оставалось всего 28 верст. Город не был готов к обороне, но Пугачев этого не знал, и, получив неправильную информацию, он действовал под Оренбургом осторожнее, чем это было с другими, взятыми им крепостями, да и Оренбург не походил на эти крепости. Поэтому Пугачев принял предложение татар Сеитовской слободы, или Каргалы, прибыть к ним. В многолюдную Каргалу Пугачев вступил 1 октября. Богатые жители ее бежали в Оренбург, но остальные татары приняли Пугачева “с честью”. На обширной площади слободы расстелили ковер и поставили кресло, долженствующее изображать царский престол. Двое татар поддерживали Пугачева под руки, а все остальные, пока он не сел в кресло, пали ниц. 2 октября Пугачев вступил в казачий Сакмарский городок, где ему устроили такую же торжественную встречу, как и в Сеитовской слободе.

Пугачев обращался с манифестами и “именными повелениями” к казакам суля им реки и земли, травы и моря, денежное жалованье, хлеб, порох и свинец, вечную вольность и нерушимость старой веры, к башкирам, обещая им, “детям … и внучатам” вольную жизнь, освобождение от податей, награждая землями и водами, лесами и травами, денежным и хлебным жалованьем.

Пугачев обращается к “мухаметанцам и калмыкам” и обещает им земли и воды, денежное жалованье и соль, “веру и молитву”. Его именные указы обращены к “регулярной команде”, “рядовым и чиновным солдатам”, которым он жалует деньги, чины и “первые выгоды … в государстве”.

Первые именные указы Пугачева были обращены к казакам и солдатам регулярной армии, к татарам, башкирам, калмыкам, казахам. В них он видел тех, кто поддержит его с оружием в руках.

Придет пора – она не за горами – когда Пугачев обратится к крестьянству – основной массе той “черни бедной”, без активного участия которой он не представлял себе восстания против “бояр”.

Пугачевские манифесты распространялись на русском, арабском, татарском и “турецком” (тюрки) языках. Десятки и сотни “распространителей” пугачевских воззваний делали свое дело на обширной территории от яицких степей и побережья Каспия до Башкирии, от Зауралья до Волги. Манифесты и указы Пугачева, представляющие собой “удивительный образец народного красноречия” (А. С. Пушкин), затрагивали в душе разных элементов населения “самую чувствительную струнку” (В. И. Семевский). Между тем власти Оренбурга лихорадочно готовились к обороне города.

30 сентября во всех церквях было прочитано обращение Рейнсдорпа, разоблачающее Пугачева как самозванца. В этом обращении говорилось, что он якобы был наказан кнутом и на его лице палач выжег знаки и поэтому он никогда не снимает шапки. Эта явная ложь губернской канцелярии была только на пользу Пугачеву – никаких знаков на лице у него не было, и он мог смело заявлять, что генералы и чиновники императрицы лгут и вводят в заблуждение народ, уверяя, что он не император Петр Федорович, а донской казак Емельян Пугачев. Рейнсдорп подослал к Пугачеву Афанасия Соколова-Хлопушу, каторжника, сидевшего в Оренбурге в тюрьме. Хлопуше поручалось за вознаграждение и освобождение “свесть” Пугачева в Оренбург, но Хлопуша перешел на сторону Пугачева.

Первые отряды пугачевцев появились у самого Оренбурга 3 октября. К вечеру 5 октября войско восставших подошло к Оренбургу. Чтобы создать впечатление огромной численности своего войска, Пугачев приказал растянуться в одну шеренгу. Началась осада Оренбурга.

Почему на первом этапе крестьянской войны (сентябрь 1773- март 1774 гг.) Пугачев сосредоточил свою Главную армию под Оренбургом? Какое место занимал Оренбург в его планах?

Пугачев – донской казак, но он был “надежей” яицких казаков в такой же мере, в какой они были его опорой. Именно они в первую очередь должны были “подправить крылья сизому орлу”. В представлении же яицкого казачества Оренбург был источником всех зол и бед, обрушившихся на Яик. Отсюда надвигалось “регулярство”, исходили указы и судебные постановления, направлялись карательные войска и офицеры, долженствующие заменить выборных старшин. И прежде чем идти на Москву, а о ней Пугачев заговаривал еще на хуторе Кожевниковых и по дороге на хутор Толкачевых, надо было взять ненавистный Оренбург. Так думало яицкое казачество, так должен был поступить Пугачев, “привязавшийся” на несколько месяцев к Оренбургу. Поэтому шесть месяцев продолжалась осада и Яицкого городка, где в крепости засел гарнизон под командованием полковника Симонова – казаки хотели выдернуть занозу из самого сердца Яицкого войска. Кроме того, оставить в тылу грозный Оренбург с его многочисленным гарнизоном означало отдать область Яицкого казачьего войска на произвол озлобленных властей. Трудно было рассчитывать на то, что яицкие казаки уверенно пойдут на Москву и Петербург добывать престол своему же брату-казаку (соратники Пугачева из числа первых примкнувших к нему казаков знали, кто он на самом деле) тогда, когда в их домах, в их городках будут хозяйничать команды регулярных войск, а их семьи будут подвергаться насилиям и издевательству со стороны властей. Остававшийся в тылу у повстанческого войска Оренбург грозил восставшим ударом в спину.

Пугачев понимал силу влияния на него яицкого казачества, отчетливо сознавая, что “улица моя тесна”, и сделало ее такой его ближайшее окружение – яицкие казаки.

Пугачев попытался овладеть Оренбургом с хода, штурмом. Это был смелый шаг, аналогичный попытке взять штурмом Яицкий городок. Нужно учесть, что у Пугачева было около 2 500 человек при 20 орудиях, а у Рейнсдорпа в Оренбурге около 3000 человек при 70 орудиях. Интенсивный обстрел города пугачевской артиллерией и штурм города, казалось бы, поставил Оренбург на грань падения, Но город устоял. Овладеть Оренбургом штурмом Пугачеву не удалось. Но сорвались и попытки гарнизона Оренбурга путем вылазок нанести поражение пугачевцам. После неудачной вылазки, предпринятой 12 октября, Рейнсдорп окончательно перешел к обороне, ожидая помощи извне. Инициативу взяли в свои руки пугачевцы. Им все же не удалось полностью изолировать Оренбург, и осажденные высылали отряды за продуктами и кормом для лошадей. Под городом все время происходили стычки. Началась осада Оренбурга, все более и более сводившаяся к артиллерийской дуэли.

В тот год суровая зима с сильными морозами началась рано, в середине октября. 18 октября Пугачев приказал перенести лагерь между Бердой и Маячной горой, в пяти верстах от города, разместиться по домам и сараям и вырыть землянки. Он понимал, что осада Оренбурга может затянуться надолго.

22 октября восставшие подвергли город ожесточенному артиллерийскому обстрелу, но вызвать пожар, который должен был послужить сигналом к штурму, не удалось. 2 ноября пугачевцы ринулись на стены Оренбурга, ворвались на вал, но были отброшены метким огнем егерей и штыковой атакой.

5 ноября Пугачев отвел свое войско в Берду, оставив на старом месте калмыцкую и башкирскую конницы. Сам Пугачев поселился в Берде в доме Ситникова, где висел на стене портрет его “сына” – Павла Петровича, глядя на которого Пугачев умилялся, и слезы появлялись на глазах любящего “отца”. Здесь постоянно находилась его личная охрана – “гвардионцы” из яицких казаков и дежурил Яким Давилин.

“Оренбургские замешательства” переставали выглядеть обычной “казацкой историей”. “Разгласители” сеяли тревожные слухи о “Петре Федоровиче”. Иноземные государи требовали информации от своих послов в Петербурге. Правительство всячески стремилось приостановить распространение слухов, прекратить панику, внушить общественному мнению в стране и за рубежом мысль о том, что “замешательства” являются очередным казацким “бунтом”, который легко подавить. Покончить с “оренбургскими замешательствами” Екатерина II поручила генерал-майору В. А. Кару. Идя на Оренбург, Кар боялся только одного – как бы пугачевцы при слухе о продвижении его войск “не обратились бы в бег”. Но чем ближе подходил Кар к Оренбургу, тем больше убеждался в том, что “весь здешний край в сметении”. Это и обусловило полное отсутствие у Кара информации о пугачевцах, в то время как Пугачев прекрасно знал о продвижении Кара от разных “приезжих мужиков”. Высланные против Кара, по приказу Пугачева, отряды А. Овчинникова и И. Зарубина-Чики в боях 8-9 ноября разбили войска Кара, а 13 ноября, у самого Оренбурга, был окружен и перешел на сторону Пугачева отряд полковника Чернышева. Боем под Оренбургом руководил сам Пугачев. Кар не только не “изловил” Пугачева, но сам бежал от него. Вместо него командующим войсками, действовавшими против Пугачева, Екатерина II назначила энергичного боевого генерала А. И. Бибикова.

Готовилось большое наступление. Правительство не останавливалось ни перед чем, чтобы подавить восстание, обезглавить его. Из Петербурга под Оренбург власти направили двух “воронов” – яицких казаков Петра Герасимова и Афанасия Перфильева, поручив им подговорить казаков схватить или убить Пугачева. Но, как незадолго до этого Хлопуша, Перфильев перешел на сторону Пугачева.

В ярости Екатерина II приказала жену и детей Пугачева, бродивших “меж двор” “по бедности”, схватить и отправить в тюрьму в Казань. Дом Пугачева, купленный одним казаком, разобранный и перевезенный, был доставлен на старое место и сожжен вместе с плетнем и садом. Место, где стоял дом Пугачева, окопали рвом “для оставления на вечные времена без поселения”.

Но дело было не в усадьбе, не в семье Пугачева, даже не в нем самом, так как, по признанию Бибикова, “не Пугачев важен”, важно “всеобщее негодование”. А оно все росло, и волна крестьянской войны заливала все новые и новые области. Она охватила Яик и Западную Сибирь, Прикамье и Поволжье, Урал и Заяцкие степи. “Чернь бедная” разных языков и вероисповеданий с оружием в руках добывала себе землю и волю. А сам “Третий император”, чьи манифесты и указы поднимали трудовой люд на великую войну, успешно отбивал вылазки войск Оренбургского гарнизона, овладел Ильинской крепостью, сколачивал свою Главную, или Большую, армию, создавал Государственную военную коллегию.

Главная армия Пугачева имела довольно стройную структуру. Она делилась на полки во главе с полковниками, но полки эти были построены по принципу не регулярных, а казацких войск. Командиров – сотников, есаулов, хорунжих – выбирали на казачьем сходе (круге) или назначали “с общего согласия”. Во всем войске вводились казацкие порядки, и все считались казаками.

6 ноября 1773 г. в Берде была учреждена Государственная военная коллегия. Во главе ее стоял яицкий казак Андрей Витошнов, “судьи” – казаки Максим Шигаев и Иван Творогов, “секретарь” Максим Горшков, “думный дьяк” Иван Почиталин. Казалось бы, Государственная военная коллегия восставших так же копировала Петербургскую государственную военную коллегию, как Пугачев копировал подлинного императора. Но нет, на самом деле все было не так. Функции пугачевской Государственной военной коллегии необъятны. Она ведала судом и расправой, поддерживала связь с отдельными отрядами восставших, стремилась направить их боевую деятельность, вводила казацкое самоуправление, устанавливала связь с заводами, ведала комплектованием Главной армии и отдельных отрядов, обеспечивала их оружием, боеприпасами, продовольствием и фуражем, награждала отличившихся, ведала казной и трофеями, присваивала воинские звания и назначала на командные должности, налаживала письменное делопроизводство и распространение именных манифестов и указов, пыталась претворить в жизнь лозунги и призывы восставших. Пугачев учредил и возглавленную Андреем Овчинниковым Походную канцелярию, непосредственно руководившую боевыми действиями Главной армии. Чтобы придать всем действиям законный, государственный характер, указы и манифесты скреплялись подписями и специальными печатями, изготовленными из серебра и меди.

Государственная военная коллегия, Походная канцелярия, Главное войско вносили в крестьянскую войну, возглавленную Пугачевым, известные элементы организованности. Так выглядела пугачевская Берда.

Осада Оренбурга затянулась. Пугачев не раз предпринимал попытки овладеть городом: ворваться темной ночью, забросать ядрами и гранатами, натравить горожан на власти и т. д., но все было безуспешно. В городе начался голод. Пугачев искренне переживал несчастье горожан и говорил: “Жаль мне очень бедного простого народа, он голод великий терпит и напрасно пропадает…” и в письме к Рейнсдорпу, “сатанину внуку, дьявольскому сыну … мошеннику … бестии…” требовал сдать город и прекратить мучения его жителей. Рейнсдорп и не думал прекратить сопротивление. Он знал, что правительство готовит новый удар по Пугачеву. В районы крестьянской войны направлялись многочисленные войска, местное дворянство организовывало ополчения, помогало властям купечество. Подчеркнув, что горести поволжского дворянства – это и ее горе, Екатерина II приняла на себя звание “почетной казанской помещицы”. За поимку Пугачева обещали награду в 10 000 рублей.

В это время внимание Пугачева было отвлечено Яицким городком. 30 декабря отряд Михаила Толкачева занял городок, и только крепость продолжала обороняться. 7 января 1774 г. в Яицкий городок прибыл Пугачев. 20 января пугачевцы произвели первый взрыв, но неудачно. Неудача не обескуражила осаждающих.

И тут Пугачев задумал жениться. Инициатива исходила не от него, а от яицких казаков. Они хотели, чтобы Пугачев находился с ними. “Ты как женишься, – говорили казаки, – так войско яицкое все к тебе прилежно будет”. Пугачев торопился. Выбор его пал на молодую казачку Устинью Петровну Кузнецову. В доме Толкачева “сыграли” свадьбу и поздравили молодых: “императора” и “молодую” – “благоверную императрицу”, весьма сомневавшуюся в царственном происхождении своего супруга. Женитьба Пугачева вызвала большое брожение умов. Во-первых, многие сомневались: “Как де этому статца, чтобы царь мог жениться на казачке”. Кроме того, “народ тут весь как бы руки опустил и роптал: для чего он, не окончив своего дела, т. е. не получа престола, женился”.

Не удался и второй взрыв укреплений цитадели Яицкого городка. 19 февраля Пугачев уехал из Яицкого городка – тревожные вести о наступлении правительственных войск заставили его поспешить к своей Главной армии.

22 марта в бою с войсками генерала Голицына под Татищевой крепостью Пугачев был разбит. Потери восставших были очень велики. В плен попали видные соратники Пугачева: Хлопуша, Подуров, Мясников, Почиталин, Толкачевы и др. Под Уфой потерпел поражение и попал в плен Иван Зарубин-Чика.

Приехав в Берду с несколькими казаками, Пугачев сразу же покинул ее, а через несколько дней войска Голицына вступили в Оренбург. Бой под Сакмарским городком 1 апреля закончился новым поражением Пугачева. С отрядом в 500 человек казаков, работных людей, башкир и татар Пугачев ушел на Урал. Начался второй этап крестьянской войны. Пугачев не унывал: “Народу у меня как песку, – говорил он, – и я знаю, что чернь меня с радостью примет”.

Он был прав. “Чернь” его поддержала. Действовали отряды Салавата Юлаева, Ивана Белобородова, Кинзи Арсланова. 6 мая, не имея ни одной пушки, Пугачев овладел крепостью Магнитной. Пугачев сражался в первых рядах и был ранен картечью в руку. Через день к нему присоединились отряды Перфильева и Овчинникова, разбитые генералом Мансуровым под Яицким городком, а затем и отряд Белобородова. Возродилась Государственная военная коллегия. Победным маршем шел Пугачев по Оренбургской укрепленной линии, присоединяя к себе казаков и “заводских мужиков”, башкир и солдат, забирая с собой пушки, порох, деньги, провиант и оставляя за собой соженные крепости, разрушенные заводы, мосты, запруды – по пятам за ним шли правительственные войска. Особенно активно преследовал Пугачева отряд И. Михельсона.

Но восстание нарастало. 18 июня Пугачев подошел к Осе. В его лагерь явился старик-гвардеец, знавший в лицо Петра III и желавший убедиться в подлинности “императора”. Пугачев решился на опасный шаг. Одетый в простое казачье платье, он стал в строй. Пугачев пристально смотрел на шагавшего вдоль строя старика: “Што, старик? Узнал ли ты меня?”. Старик смутился. Пугачев продолжал: “Смотри, дедушка, хорошенько, узнавай, коли помнишь!”. Гвардеец долго вглядывался в черты лица Пугачева и, наконец, произнес: “Мне де кажется, что вы походите на государя”. “Ну, так смотри же, дедушка, поди, скажи своим-то, чтоб не противились мне…”. Старик так и поступил, и 21 июня Оса сдалась без боя “императору”. Дорога на Казань была открыта. Отсюда, из Казани Пугачев собирался “пройти в Москву и там воцариться и овладеть всем Российским государством”. 12 июля восставшие штурмом овладели Казанью. Только в Казанском кремле отстреливался гарнизон и запершиеся в нем дворяне и чиновники. На одной из улиц Казани, среди выпущенных из тюрьмы колодников, Пугачев встретил свою семью: жену Софью и детей: Трофима, Аграфену и Христину. Трофим крикнул: “Матушка, смотри, батюшка ездит!”. Пугачев приказал посадить их в телегу, а казакам заявил, что это семья его друга, казака Пугачева, замученного в тюрьме. В тот момент, когда, казалось бы, вот-вот должен был пасть горящий, обстреливаемый пугачевскими пушками Казанский кремль, Пугачев получил известие о приближении войск Михельсона. В ожесточенных боях с Михельсоном Пугачев был вновь разбит и, потеряв пушки, знамена, зарядные ящики и пр., бежал вверх по течению Волги.

Начался третий, последний этап крестьянской войны.

“Пугачев бежал, но бегство его казалось нашествием” (А. С. Пушкин). 18 июля остатки Главной армии переправились через Волгу. Теперь в войске “Третьего императора” оставалось мало горнозаводских и прочих “работных людей” и “заводских мужиков”, еще меньше башкир и калмыков. Только яицкие, илецкие и прочие казаки составляли по-прежнему ядро Главной армии и занимали в ней командные должности. Идя через крестьянский край, на правобережной Волге войско Пугачева пополнялось за счет крестьян: русских, татарских, чувашских, мордовских, кое-как вооруженных и совсем не знавших военного дела. На смену полкам Главной армии первого периода крестьянской войны приходили крестьянские отряды бесчисленных “пугачей”. Кроме того, преследуемый по пятам регулярными войсками, Пугачев шел так стремительно, что вскоре он должен был отказать в приеме в войско всем пешим, а об организации войска нечего было и думать.

После поражения под Казанью казаки говорили Пугачеву, что “время вам итти в Москву принять престол!”. Пугачев отвечал: “Нет, детушки, нельзя! Потерпите! А когда будет, так я и сам без вашего зову пойду. Но я де теперь намерен идти на Дон, – меня там некоторые знают и примут с радостью”. И Пугачев двинулся на юг, на Дон, к казакам, оставляя за собой горящие дворянские усадьбы и мятежные села и деревни.

19 июля Пугачев обратился к народу с манифестом, в котором жаловал всех крестьян вольностью и свободой и “вечно казаками”, землями и угодьями, освобождал от рекрутской повинности и каких-либо налогов и податей, призывал расправляться с дворянами и обещал “тишину и спокойную жизнь”. В этом манифесте наиболее ярко отразился крестьянский идеал – земля и воля. Все Поволжье полыхало пожарищем крестьянской войны. 20 июля колокольным звоном встретил Пугачева Курмыш, через три дня Алатырь, 27 июля Саранск, 1 августа Пенза, 5 августа Петровск. Пугачева встречали с большой торжественностью, а он раздавал соль и деньги, освобождал заключенных, конфисковывал имущество дворян и, сидя в кресле, под охраной казаков с топорами и булавами творил суд и расправу над помещиками и чиновниками. Уходя, Пугачев забирал с собой “охочих” и “набранных”, пушки, порох, ядра.

Перешли на сторону Пугачева отряд его земляков – донских казаков и волжские казаки, а под Саратовом – часть поселенных здесь колонистов – главным образом немцев (“саксонов”), швейцарцев, шведов. 6 августа пугачевцы овладели Саратовом, где к ним присоединились казаки и солдаты. 11 августа Главная армия вступила в Дмитриевск (Камышин), где к ней присоединились поселенные здесь украинцы и волжские казаки. Пугачев поднял против властей часть волжских калмыков, а 15 августа в первый раз обратился к донским казакам. Через день на реке Пролейке пугачевцы разбили правительственные войска. Это была последняя победа восставших.

21 августа Главная армия подошла к Царицыну. Пугачев вел переговоры с донцами, стремясь убедить их перейти на его сторону. Казаки колебались, а тут еще один из них крикнул: “Здорово, Емельян Иванович!”. “И сын его здеся”, – сразу же нашелся Пугачев. Овладеть Царицыном не удалось, а 24 августа у Сальниковой ватаги, близ Черного Яра, Главная армия Пугачева потерпела жестокое и последнее поражение.

К чему же стремился восставший трудовой люд? О чем мечтало мятежное крестьянство? К чему призывал вождь мятежных крестьян Емельян Иванович Пугачев?

Зная нужды и горести всей “черни бедной”, к каждой из ее групп Пугачев обращался с особыми лозунгами и указами. Казаков он жаловал не только рекой Яиком со всеми ее угодьями и богатствами, но тем, в чем нуждались казаки: хлебом, порохом, свинцом, деньгами, “старой верой” и казацкими вольностями. Он обещал, что “яицких казаков будет производить в первое достоинство” и они станут в России “первыми людьми”. Он обещал калмыкам, башкирам и казахам (“киргизцам”) все их земли и угодья, государево жалованье, вечную вольность. Обращаясь к крестьянам, Пугачев жаловал их землями и угодьями, волей, освобождал от власти помещиков, которых он призывал истреблять, от каких бы то ни было обязанностей по отношению к государству, обещал их вольную казацкую жизнь. К различного рода категориям рабочего люда он не обращался с особыми манифестами – их устраивали “прямые крестьянские выгоды”, т. е. те же самые лозунги земли и воли, с которыми Пугачев адресовался к крестьянству вообще. И это вполне понятно, так как в те времена “… о выделении рабочего класса из общей массы крепостного, бесправного “низшего”, “черного” сословия не могло быть и речи”.* И в то же самое время работа на заводе, плечом к плечу, постоянная борьба за свои права, за улучшение условий труда и жизни, организующая роль самих заводских работ обусловили особую стойкость и организованность заводских рабочих, о которых власти говорили, что “они были всех протчих крестьян к самозванцу усерднее”.

* ()

Лозунги крестьянской войны свидетельствуют о том, что “”стихийный элемент” представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательности. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознательности…”.*

* ()

До подлинной политической сознательности, свойственной пролетариату, было еще очень далеко. Это выражается и в присущем крестьянству наивном монархизме, когда “крестьяне требовали отмены крепостного права, ничего не имея против царской власти и веря в царя”.* Да и само будущее представлялось Пугачеву и его соратникам как-то туманно в виде казацкого государства, где все были бы казаками, где не стало бы ни налогов, ни рекрутчины. Где найти деньги, необходимые государству? Пугачев считал, что “казна сама собой довольствоваться может”, а как это произойдет – неизвестно. Место рекрутов займут “вольно желающие”, установится вольная торговля солью – “вези кто куда хочет”. Манифесты, указы и обращения Пугачева пронизывают неясные мечты о воле, труде, равенстве, справедливости. Все должны получить равные “пожалования”, все должны быть вольными, все равны, “малые и большие”, “рядовые и чиновные”, “вся чернь бедная”, “как росияне, так и иноверные”: “мухаметанцы и калмыки”, “киргисцы” и башкиры, татары и мещеряки, черемисы и “поселенные на Волге саксоны”, у всех должна быть “спокойная в свете жизнь” без какого бы то ни было “отягощения”, у всех “общий покой”.

* ()

Вот что, зная затаенные мечты “черни бедной”, обещал ей “набеглый царь” – казак Зимовейской станицы Емельян Иванович Пугачев.

* * *

Пугачев был отважен, решителен, храбр. Это отмечали и друзья, и враги. Даже Екатерина II должна была признать, что он – “человек чрезвычайно смелый и решительный”. Соратники Пугачева склоняли голову перед его отвагой. Все поражались его “смелостью и проворством”. Пугачев всегда был “сам на переди, не мало не опасался стрельбы ни из пушек, ни из ружей”. Когда ему советовали быть осторожней и поберечь свою жизнь, он, усмехаясь, говорил: “Пушка царя не убьет! Где это видно, чтоб пушка царя убила”.

“По неустрашимости своей всегда был он на переди и подавал пример прочим”. Но безрассудная храбрость была чужда Пугачеву – в бою он “всегда надевал на себя платье худое, для того, чтобы его не признали”.

Пугачев был превосходным артиллеристом. По свидетельству пугачевцев, он лучше всех знал и “как в порядке артиллерию содержать”, и как “правильно палить из пушек”. Он очень часто сам наводил орудия на цель и “указывал всегда сам канонерам”.

Прекрасно понимая роль артиллерии в бою, Пугачев забирал пушки, ядра, картечь и порох в крепостях, городах и на заводах Урала и не без успеха организовал производство орудий и боеприпасов к ним на уральских заводах, в частности на Воскресенском заводе.

Среди орудий “злодейского литья”, как называли орудия, отлитые по указу Пугачева, были “единороги” – длинные гаубицы с конической каморой, и “секретные гаубицы” с овальным сечением ствола, предназначавшиеся для стрельбы картечью. Эти орудия копировали лучшие системы современной артиллерии регулярной армии.

В холодную, суровую снежную зиму 1773/74 г. Пугачев распорядился поставить орудия на сани или лафеты с полозьями, что сделало его артиллерию очень подвижной. Там, где тяжелые пушки регулярной армии увязали в снегу колесами своих лафетов, пугачевская артиллерия проходила. Когда наступила весна, он позаботился об изготовлении летних лафетов на колесах.

Канонирами выступали яицкие казаки, солдаты и заводские рабочие. Они же ремонтировали орудия и лафеты. Пугачевцы владели искусством навесной стрельбы. При обороне артиллеристы повстанческого войска использовали мешки с песком, устраивали снежные валы, укрепляли подступы рогатками, укрывали орудия в лощинах, использовали маскировку. На поле боя быстро и умело маневрировали, меняли огневые позиции и стреляли “не так как бы от мужиков ожидать должно было”. Пугачев показал себя хорошим минером. По его указанию, производились подкопы и закладывались мины при осаде Яицкого городка.

Лихой казак Пугачев великолепно владел ружьем, саблей, пикой. На постоянно устраиваемых в Берде учениях и соревнованиях в стрельбе и скачках он на всем скаку на предельном расстоянии пробивал пулей из ружья набитую сеном кольчугу или попадал в шапку, поднятую на пике.

Не случайно, отправляя в подарок Денису Давыдову свою “Историю Пугачевского бунта”, Пушкин писал знаменитому поэту-партизану, герою Отечественной войны 1812 г.:

Вот мой Пугач - при первом взгляде, 
Он виден: плут, казак прямой! 
В передовом твоем отряде 
Урядник был бы он лихой. 

Но Пугачев не простой лихой казак-рубака, герой Семилетней и Русско-турецкой войн, получивший за храбрость первый казачий офицерский чин хорунжего. Он – предводитель крестьянской войны. В организации Государственной военной коллегии восставших, на которую были возложены все функции правительства и главного штаба поднявшегося на борьбу народа, в создании Главной армии с ее довольно сложной и стройной структурой, со знаменами и наградными знаками, с жалованьем и различными формами набора в войско, в создании власти на местах и, наконец, в пропаганде самих идей восстания, изложенных в многочисленных манифестах и именных указах самого “Третьего императора”, в указах, письмах и обращениях его полковников и атаманов, поднявших на восстание народные массы от Гурьева до Екатеринбурга, от Кургана до Керенска – во всем этом немалая доля принадлежит самому Пугачеву.

В своей ставке в Берде Пугачев завел порядки, напоминающие регулярную армию. Постоянно шли учения. Пугачев все время заставлял войска “делать учения, особенно артиллерийские”. Подъем и отбой производились в одно и то же время выстрелом из “вестовой” пушки. Тревогу объявляли звоном набатного колокола. Из Берды направлялись многочисленные казацкие разъезды, имевшие свои “заставы” и “станции”. Лагерь пугачевцев в Берде был окружен караулами, пикетами и дозорами. Правда, не было ни пароля, ни лозунга, и, если окликнутые произносили магическое слово “казаки”, их пропускали беспрепятственно. Пугачев, его Государственная военная коллегия и полковники стремились укрепить дисциплину, пресечь дезертирство, наладить раздачу жалованья, набор “охочих людей” в войско. При Пугачеве находился “дежурный” – яицкий казак Еким Давилин. Караул состоял только из яицких казаков. “Непременный караул”, т. е. личную охрану Пугачева, составляло 25 человек яицких казаков, именовавшихся гвардией. Позже “гвардионцев” насчитывалось около 50 человек. Пугачев обещал дать гвардии особую форму – пошить кафтаны из зеленого сукна.

Пугачев был военным человеком до мозга костей – сказывались его казацкое происхождение и яркая, хотя и короткая боевая жизнь.

Предводитель крестьянской войны, подлинный вождь мятежного крестьянства, он был и оставался казаком. Он бился не на жизнь, а на смерть за “всю чернь бедную”, но в бою ценил не столько плохо вооруженное и не умеющее сражаться крестьянство, сколько казачество. Вот почему на следствии Пугачев говорил, что он имел людей “сколько для меня потребно, только люд нерегулярный”. Когда он потерпел поражение под Татищевой крепостью, то оставил при себе казаков, а “оставшейся же толпе … большей частью из мужиков” сказал, “чтоб они убирались кто куда хочет”. В этом сказалось отношение казаков к крестьянству. Казаки были плотью от плоти крестьянства, Но они прошли суровую школу полной опасностей жизни и создали свою военную организацию. Это и дало им основание смотреть свысока на вооруженного топором, копьем, дубиной крестьянина. В устном творчестве яицких казаков это нашло отражение в рассказе о том, что под конец восстания у Пугачева была большая рать “да все из крестьян – что толку то? С такой ратью ничего не поделаешь, хотя бы и совсем ее не было”, ибо “российский народ не воин”.

Пугачев на следствии подчеркнул, что к тому времени “надежных в его полке”, т. е. яицких казаков, оставалось мало, а остальные “оробеют и разбегутся”.

Пугачев ошибся – выдали его именно яицкие казаки, а не “мужики”. Последних в его войске уже не было.

Пугачев обладал живым и веселым характером. Любил шутку, крепкое, соленое словцо, песню. Предание говорит, что Устинья Кузнецова тем и остановила на себе выбор Пугачева, что сложила о нем песню, которую и исполнила на смотринах. Песня была “такая жалостная, все насчет него, как он страдал за правду и как бог незримо за добро его навел на добрых людей, которые рады жизни свои за него положить”. Народное предание говорит о том, что Пугачев будто бы очень любил песню:

Не шуми мати, зеленая дубравушка, 
Не мешай ты думу думать добру молодцу, 
Как заутру добру молодцу во допрос идти 
Перед грозного судью, самого царя... 

Среди пугачевцев была популярной песня – поговорка:

Ходи браво, гляди прямо, 
Говори, что вольны мы... 

“Яицкие казаки певали песню”, составленную ими в честь Пугачева, величая его “государем”. Любил Пугачев и музыку и часто слушал игру на скрипке.

Пугачев любил поговорить и говорил хорошо, живо и убедительно, пересыпая речь поговорками, пословицами. Говорил он на наречии донских казаков: “робята”, “здеся”, “сюды”, “откель ты?”, “погоди трохи” и т. п. Пугачев легко и быстро возбуждался, был вспыльчив и отходчив, обладал живым умом, склонным к фантазиям, которым он сам начинал верить. Пугачев был удивительно находчив. Он не растерялся, когда на улице горящей Казани его узнал и окликнул сын Трофим, а спустя некоторое время назвал по имени и “признавший” его донской казак. Он несомненно рисковал очень многим, когда под Осой, став во фронт, пристальным взглядом и умело заданными вопросами заставил старика-гвардейца, знавшего в лицо Петра III, признать в нем “государя”. Пугачев был добр и отзывчив к горю каждого и народа в целом. Человек, которому дворянство приписывало все смертные грехи, именуя его “Тигром”, “извергом”, “ехидной”, “бунтовщиком” и “разбойником”, “кровопийцей” и т. п., на самом деле был не только не жесток, но, наоборот, своим словом и заступничеством спас жизнь многим людям из враждебного лагеря. Только под конец крестьянской войны, видя террор и жестокость врага, он ожесточился сам. Он избегал ненужного кровопролития, рассылая повсюду свои манифесты и указы, “увещевая” губернаторов и комендантов крепостей, генералов и офицеров, чиновные власти и духовенство “добровольно приклониться” ему. Если так и происходило, он не только не трогал ни офицеров, ни чиновников, но “жаловал” их и зачислял себе “в службу”. Герой “Капитанской дочки” А. С. Пушкина Гринев явился литературным двойником многих дворян-офицеров. Но за измену, за ложь, за предательство отступника ждала смертная казнь.

Пугачев боролся с мародерами. За мародерство, за насилия над простым людом виноватого ожидала смерть. Власти подсылали к нему людей, которые должны были захватить или убить его. Пугачев не только простил Хлопушу и Перфильева, подосланных к нему и чистосердечно все рассказавших, но сделал их полковниками в своем войске. Пугачев любил угостить, покушать и выпить, но если окружающие его напивались допьяна, то сам он “от излишнего питья воздерживался и употреблял редко”. У Пугачева в Берде сложился известный жизненный уклад. Готовили ему две русские девушки-стряпухи. Отсюда нередко ездил он в татарскую Сеитовскую слободу (Каргалу), возвращаясь оттуда с татарками. С ними он прохаживался по Берде, причем татарки водили его под руки. Мятежная и ищущая натура Пугачева оторвала его от семьи, но семью он свою любил и, несмотря на то что это могло привести его к разоблачению, как мог старался ей помочь, случайно встретив ее в Казани. Его женитьба на Устинье Кузнецовой была политическим и дипломатическим шагом, результатом активного вмешательства яицких казаков, стремившихся окончательно связать судьбу “Петра Федоровича” с интересами казачества, намеревавшегося стать в том государстве, которое он возглавит, “первым сословием”.

Пугачев обладал завидной физической силой, здоровьем и выносливостью. Он мог по двое суток не сходить с седла, переносить холод и жару, голод и жажду. Ходил он легко и быстро. Любил лошадей и хорошую конскую сбрую. Одевая на себя дорогое платье, делал это отнюдь не из щегольства, но прежде всего потому, что “императору” не пригоже было ходить в простом, обычном, казачьем одеянии.

До нас дошло много портретов Пугачева, написанных с натуры современниками, и много описаний его наружности. Паспорт, выданный Емельяну Пугачеву в августе 1772 г. на Добрянском форпосте, так характеризует внешний облик Пугачева: “росту два аршина четыре вершка с половиной … волосы на голове темнору сые и борода черная с сединой, от золотухи на левом виску шрам…”. Первая жена Пугачева Софья Дмитриевна Недюжева о наружности своего мужа на следствии говорила следующее: “Росту среднего, долголиц и сухощав, волосы на голове русые, а борода черная, с проседью, клином, глаза карие…”. По показанию одного из соратников Пугачева Максима Шигаева, Пугачев был “среднего росту, лицом продолговат, смугл, глаза карие, волосы темнорусые, пострижены по-казацки. Борода черная, с сединою, плечист, но в животе тонок”. Стройную фигуру Пугачева подметил и корнет Пустовалов: “В плечах хотя и широк, но в пояснице очень тонок, лицо имеет смуглое, но чистое, глаза острые…”. По рассказам пугачевца Верхоланцева, Пугачев был “среднего роста, корпусной, в плечах широк, смугловат, борода окладистая, глаза черные, большие”. Уральская казачка, видавшая Пугачева, рассказывала: “Как теперь на него гляжу: мужик был плотный, здоровенный, плечистый, борода русая, окладистая, ростом не больно высок и не мал”. Некоторые люди, знавшие Пугачева, к этому согласному описанию его наружности добавляют, что у него “лицо … смуглое и сухощавое, нос с горбом … левый глаз щурит и часто им мигает”.

А. С. Пушкин, ездивший на Урал собирать пугачевский фольклор, много общавшийся с казаками и казачками, знавшими и видевшими Пугачева, в “Капитанской дочке” со слов очевидцев грозных событий крестьянской войны дал такое описание Пугачева: “Он был лет сорока, росту среднего, худощав и широкоплеч. В черной бороде его показывалась проседь; живые большие глаза так и бегали. Лицо его имело выражение довольно приятное, но плутовское. Волосы были острижены в кружок…”. Когда П. И. Чайковский хотел написать музыку к задуманной им опере “Капитанская дочка”, он опасался вмешательства цензуры, ибо писать по Пушкину, давшему объективную и благожелательную характеристику Пугачеву, это означало вывести Пугачева “удивительно симпатичным…”.

* * *

В 17 верстах от Черного Яра с двумя сотнями яицких казаков, с первой женой и сыном (дочери попали в плен) Пугачев вплавь переправился на степной левый берег Волги. Он не пал духом и предлагал казакам уйти к терским или запорожским казакам, к калмыкам, в Сибирь или за море “подымать орды” и продолжать борьбу. Казаки наотрез отказывались, заявляя, что в чужие земли не пойдут и звали на Яик, где оставались их семьи и дома. Среди казаков зрел заговор. Душой заговора являлись Творогов, Чумаков, Железнов, Федульев, Бурнов. Они совсем не думали о простом народе и “чернь содержали в презрении”. Их мечты стать “первым сословием в государстве” развеялись как дым.

Надо было думать о собственном спасении, а сделать это было возможно ценой выдачи Пугачева.

На двенадцатый день тяжелого пути достигли Узеней. Далеко не все казаки находились “в сговоре”, и заговорщики пытались изолировать Пугачева от верных ему людей. Когда Пугачев поехал к старикам-бахчевникам за дынями, с ним поехали и все главари заговорщиков. Чумаков заговорил первым: “Что, ваше величество? Куда ты думаешь теперь итти?”. “А я думаю, – отвечал Пугачев, – итти по форпостам и, забрав своих людей, двигаться к Гурьеву городку. Тут мы перезимуем и, как лед скроется, то севши на суда, поедем за Каспийское море и тамо подымем орды, они верно за нас вступятся”. “Иван, что задумал, то затевай!” – крикнул Федульев Буркову. Бурков схватил Пугачева за руки. “Что это вы вздумали? На кого руки подымаете?” – закричал Пугачев. На него набросились, отобрали оружие. Пугачев вырвался, вскочил на лошадь, понесся к камышам, но его перехватили и связали. В дороге, когда его на время развязали, он схватил шашку и пистолет, направил его на грудь Федульева, но курок дал осечку. Пугачева сбили с ног, связали и вместе с женой и сыном посадили в телегу. 14 сентября заговорщики явились на Бударинский форпост и сдали Пугачева с рук на руки сотнику Харчеву. В ночь на 15 сентября Пугачева доставили в Яицкий городок, а через день капитан Маврин начал допрос Пугачева. Оттуда в специальной железной клетке, под охраной воинских частей с артиллерией, Пугачева повезли в Симбирск, куда он был доставлен 1 октября. Через день в Симбирск приехал командовавший войсками, действовавшими против Пугачева, граф Панин. “Как же смел ты, вор, назваться государем?” – с яростью спросил Пугачева его “усмиритель”. “Я не ворон, я вороненок, а ворон-то еще летает”, – бросил ему в ответ Пугачев. Панин набросился на Пугачева, избил его и вырвал клок бороды. В ноябре Пугачева привезли в Москву и посадили на цепь в Монетном дворе в Охотном ряду. Начались новые допросы. На допросах в Яицком городке и Симбирске Пугачева подвергали пыткам. Кормили плохо. Пугачев болел. Моральные и физические страдания не сломили дух Пугачева, но выглядел он плохо. Опасаясь, что он умрет до того, как от него “выведают” все, Екатерина II отдала приказ, чтобы во время допросов проявляли “возможную осторожность”.

31 декабря Пугачев предстал перед судом, а 9 января был вынесен приговор: “Учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по частям города и наложить на колеса, а после на тех же местах сжечь”.

Настал день 10 января, холодный, ветреный. На Болотной площади, оцепленной войсками, стоял эшафот. В санях привезли Пугачева и Перфильева, тоже приговоренного к четвертованию. Современники сообщают: “Незаметен был страх на лице Пугачева. С большим присутствием духа сидел он на своей скамейке”, Пугачев взошел на эшафот, перекрестился и, кланяясь во все стороны, стал прощаться с народом: “… прости, народ православный”. Палачи набросились на Пугачева, сорвали тулуп, стали рвать кафтан. Пугачев упал навзничь, и “вмиг окровавленная голова уже висела в воздухе” (А. С. Пушкин) – не желая создавать Пугачеву ореол мученика, Екатерина II отдала приказ не четвертовать Пугачева, а отсечь ему голову. “Привеликим гулом” и “оханьем” ответил народ на смерть вождя.

Вместе с Пугачевым казнили Перфильева, повесили Шигаева, Подурова и Торнова. Предатели Чумаков, Творогов, Федульев и др. получили “высочайшее помилование” и были высланы на жительство в Лифляндскую губернию.

В старую крепость Кексгольма сослали семью Пугачева: Софью, Трофима, Аграфену, Христину и вторую жену Устинью Кузнецову. Отсюда они уже не вышли.

На народ обрушились страшные репрессии. Тысячи людей погибли в тюрьмах, под кнутом, тысячи убиты карательными войсками, подвергнуты тяжелым наказаниям, сосланы. Волжское казачество ликвидировали и перевели на Кавказ, разгромили Запорожскую Сечь. Реку Яик переименовали в Урал, яицкое казачество в уральское, станицу Зимовейскую в Потемкинскую.

Дворянская реакция торжествовала.

В исследованиях, посвященных крестьянской войне 1773-1775 гг., часто ставится вопрос об ошибках Пугачева.

Но правомерна ли сама постановка вопроса в такой плоскости? Не были ли так называемые ошибки Пугачева результатом и объективных условий, в которых развертывалась крестьянская война, и ее особенностей?

Екатерина II и ее окружение считали осаду Оренбурга “счастьем” для себя. Следовательно, для Пугачева осада Оренбурга была “несчастьем”. Но можно ли представить себе яицких казаков, которые удержались бы от соблазна взять ненавистный Оренбург?

Осада Яицкого городка, также потребовавшая много времени и сил и отвлекшая внимание от Оренбурга, тоже считается тактической ошибкой Пугачева. Пугачевский полковник Тимофей Подуров на следствии говорил, что если бы Пугачев “не привязался к Яику, то, конечно, бы взял он Оренбург”. Но как иначе могли поступить яицкие казаки, для которых полковник Симонов, укрывавшийся в самом центре яицкого казачества, был воплощением зла?

Пугачев и пугачевцы не умели превращать тактические успехи в стратегические, но в том-то и специфика крестьянской войны, что в силу своей стихийности, неорганизованности, или, в лучшем случае, слабой организованности, в силу ограниченности кругозора и рядовых участников, и руководителей восстания крестьянская война не может завершиться победой крестьянства, т. е. стратегической победой до тех пор, пока борьбу крестьян не возглавит либо буржуазия, либо пролетариат.

Можно ставить в вину Пугачеву то, что он “привязался” к Оренбургу, “оплошал”, уйдя из-под Оренбурга к Яицкому городку, “прообедал” Корфа, прорвавшегося в осажденный Оренбург, но все эти “вины” Пугачева естественны для военачальника крестьянской войны.

Особенности, свойственные крестьянской войне, обусловили колебания Пугачева, отразившиеся на его планах ведения войны. Ближайшей целью Пугачева был Оренбург, но вслед за Оренбургом он намеревался овладеть Казанью, Москвой, Петербургом и, наконец, “всем царством”. Яицкие казаки заставили его заняться осадой крепости Яицкого городка.

“Воцариться” Пугачев собирался в Москве, но, когда после боев в районе Казани он смог выйти на дорогу к Москве, Пугачев говорил: “Не пришло еще мое время”. А как раз в Москве и за Москвой “чернь бедная” ждала пугачевцев! Отказываясь идти на Москву, Пугачев учел и голод, надвигавшийся на Поволжье, и мятежное прошлое родного ему Дона, на который он рассчитывал. Эти колебания понятны и естественны. В последние дни крестьянской войны Пугачев снова стал говорить об уходе. Он собирался уйти то на Эмбу, то в Сибирь, то в Сечь, то к калмыкам, то “за море”. И эти колебания тоже обусловлены самим ходом крестьянской войны. Поэтому следует, не перечислять “ошибки” Пугачева, а отметить его место в истории трудового народа России.

“Призрак пугачевщины вечно стоял в глазах нашего дворянства и как грозное memento mori напоминал о необходимости покончить с крепостным правом в интересах помещиков” (В. И. Семевский).

Когда на фоне поражения в Крымской войне, показавшей отсталость царской России, вспыхнуло зарево бесчисленных пожаров горящих помещичьих усадьб – “дворянских гнезд”, когда снова в руках мятежных крестьян, как во времена последней в истории России крестьянской войны, засверкали топоры и косы и сотни крестьянских “бунтов” охватили страну, перед умственным взором русского дворянства – от “первого помещика”-царя до последнего мелкопоместного дворянина – снова встал облик грозного “набеглого царя”. Именно страх перед новой “пугачевщиной” побудил Александра II начать освобождение “сверху”, чтобы они не смогли сами освободиться “снизу”.

Руководимые бессмертными идеями марксизма-ленинизма, рабочие и крестьяне России, победив в октябрьские дни 1917 г., отдали должное своим далеким предшественникам – мятежным крестьянам и их вождям – Степану Разину и Емельяну Пугачеву. Среди полков прославленной дивизии Чапаева был Первый полк имени Емельяна Пугачева, впоследствии развернутый в Пугачевскую бригаду. Город Николаевск, бывшая Мечетная Слобода пугачевских времен, был переименован в город Пугачев.

Именем Пугачева были названы улицы Москвы и Петрограда. 3 музеях революции в Москве и Ленинграде, в краевых музеях бережно собирали реликвии, связанные с восстанием Пугачева, открывали специальные отделы, выставки, стенды. Пугачевское восстание завоевало сцену и экран; пугачевская тематика широко распространилась в изобразительном искусстве, музыке, художественной литературе.

В январе 1925 г. советская общественность широко отметила траурную годовщину 150-летия казни Емельяна Ивановича Пугачева.

В годы Великой Отечественной войны имя Емельяна Пугачева стало боевым призывом советских воинов. Имя Пугачева носили отряды действовавших в тылу врага советских партизан. В городе Гуменне в Чехословакии высится обелиск в память капитана Советской армии “Алеши Пугачева” (Емельянова), командира партизанского отряда имени Емельяна Пугачева, а в Пражском музее антифашистских бойцов хранится знамя “Пугачевского” отряда.

Трехтомная эпопея Вячеслава Шишкова “Емельян Пугачев” и одноименный фильм, обошедший экраны страны, капитальные исследования советских историков и научно-популярная литература свидетельствуют о неослабевающем интересе советских людей к вождю крестьянской войны 1773-1775 гг., “набеглому царю” Емельяну Ивановичу Пугачеву.