Реферат: Самозванцы в России. Скачать бесплатно и без регистрации

КАЛИНИНГРАДСКИЙ ЮРИДИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ
МВД РФ
РЕФЕРАТ
НА ТЕМУ:
САМОЗВАНЦЫ. ПРИЧИНЫ ПОЯВЛЕНИЯ. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ
Выполнил курсант
_курса взвода

Проверил:

Калининград
2000
ОГЛАВЛЕНИЕ
ВВЕДЕНИЕ 3
1. ПРИЧИНЫ ПОЯВЛЕНИЯ 4
2. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ: 9
2.1 Емельян Иванович Пугачев 9
2. 2 Лжедмитрий I 15
Заключение 25
Список использованной литературы 26
ВВЕДЕНИЕ
Самозванчество никак нельзя назвать чисто русским феноменом, однако ни в
одной другой стране это явление не было столь частым и не играло столь
значительной роли во взаимоотношениях общества и государства. Даже если
ограничиться подсчетом только лжецарей и лжецаревичей, то все равно в итоге
получится внушительная цифра. В XVII столетии на территории Российского
государства действовало около 20 самозванцев (из них только в Смутное время
человек 12), век же восемнадцатый отмечен примерно 40 случаями
самозванства.
Самозванцы, претендующие на российский престол, «объявлялись» и за рубежом
— например, в Италии («дочь Елизаветы», «княжна Тараканова»), Черногории
(«Петр Федорович»), Турции («сын Ивана Алексеевича»). Однако в поле нашего
зрения, они не попадут, поскольку не имеют никакого отношения к русскому
народу. Под словом «народ» разумеются посадские люди, крестьяне, казаки,
низшее духовенство.
Несмотря на то что самозванчество издавна привлекало внимание историков,
корни этого явления до конца не выяснены. По большей части самозванчество
трактуется как одна из форм “антифеодального протеста», а в плане
политическом оно изображается исключительно как «борьба трудящихся за
власть». Однако при этом не учитывается, что не все самозванцы были связаны
с движением социального протеста, что далеко не всегда их целью была власть
в государстве.
Совершенно очевидно, что для понимания сущности и причин возникновения
самозванчества нужно прежде всего изучить идейно-психологические
особенности русского народного сознания XVII— XVIII веков.
Термин «самозванчество» относится к области социальной психологии.
Самозванчество начинается тогда, когда лжецарь или псевдомессия открывается
окружающим, формирует группу соратников или становится во главе какого-либо
движения социального протеста. Изучая природу самозванчества, в работе
акцентируется внимание прежде всего на народной реакции на появление
самозванца, исторических портретах Емельяна Пугачева и Лжедмитрия I.
1. ПРИЧИНЫ ПОЯВЛЕНИЯ

До XVII века Россия не знала самозванцев, имеющих виды на царский трон. Во-
первых, для самозванчества царистского толка необходим определенный уровень
развития феодальных отношений и государства. Во-вторых, история
самозванчества в России тесно связана с династическими кризисами, время от
времени сотрясавшими царский трон. Первый такой кризис относится к рубежу
XVI и XVII веков, когда пресеклась династия Рюриковичей и на престоле
оказались «боярские цари» — Борис Годунов и Василий Шуйский. Именно тогда
появляются первые лжецари и рождаются массовые движения в их поддержку. И
позднее нарушения традиционного порядка престолонаследия (например,
появление на троне малолетних детей или же воцарение женщин) обогащали
историю самозванчества новыми именами и событиями. В-третьих, история
самозванчества представляет собой цепь конкретных воплощений народных
утопических легенд о «возвращающихся царях-избавителях». Первая из них
возникла, вероятно, еще при Иване Грозном, показавшем себя «несправедливым»
и «неблагочестивым», а значит, и «неправедным». Героем легенды стал
разбойник Кудеяр, бывший якобы на самом деле царевичем Юрием, сыном Василия
III от первой жены — Соломонии Сабуровой.
В литературе устоялось мнение, будто народ поддерживал самозванцев главным
образом потому, что те обещали ему освобождение от крепостного-гнета, сытую
жизнь и повышение социального статуса. При этом допускается возможность
того, что трудящиеся (по крайней мере, их часть) могли идти за
самозванцами, не веря в их царское происхождение, а просто используя их в
своих целях. Подразумевается, что «толпе» все равно, кто взойдет с ее
помощью на престол, — главное, чтобы новый царь был «мужицким», «хорошим»,
чтобы он защищал интересы народа.
Однако данная точка зрения далеко не бесспорна. Не секрет, что наряду с
такими самозванцами, как Лжедмитрий I и Е. Пугачев, увлекавшими за собой
тысячи людей, в России были и другие, которые в лучшем случае могли
похвастаться несколькими десятками сторонников. Чем объяснить такую вот
избирательную «глухоту»?
Скорее всего, одни самозванцы лучше играли свою роль, их поступки в большей
степени соответствовали народным ожиданиям, а другие претенденты на престол
не соблюдали общепринятых «правил игры» или же чаще их нарушали.
«Праведным» в глазах народа выглядел тот монарх, который был, во-первых,
«благочестивым», во-вторых, «справедливым», в-третьих, «законным».
«Законность» правителя определялась Богоизбранностью — обладанием харизмой
(личной благодатью), которая доказывалась наличием «царских знаков» на
теле. Именно с их помощью (креста, звезды, месяца, «орла», то есть царского
герба) многочисленные самозванцы в XVII—XVIII веках доказывали свое право
на престол и обеспечивали себе поддержку в народе.
Взять, например, Емельяна Пугачева. В августе 1773 года он обратился за
поддержкой к яицким казакам. Когда те узнали, что перед ними «император
Петр III», то потребовали доказательств (излишних, если бы им был нужен
просто человек; играющий роль императора). Источник сообщает: «Караваев
говорил ему, Емельке: «Ты де называешь себя государем, а у государей де
бывают на теле царские знаки», то Емелька… разодрав у рубашки ворот,
сказал: «На вот, коли вы не верите, што я государь, так смотрите — вот вам
царский знак». И показал сперва под грудями… от бывших после болезни ран
знаки, а потом такое же пятно и на левом виске. Оные казаки Шигаев,
Караваев, Зарубин, Мясников, посмотря те знаки, сказали: «Ну теперь верим и
за государя тебя признаем».
Помимо «царских знаков» имелись и другие отличительные признаки «законного»
претендента на престол — поддержка самозванца «всем миром», а также
удачливость претендента, свидетельствующая о его Богоизбранности.
Массовая поддержка могла опираться на признание претендента «подлинным
государем» со стороны авторитетных лиц или свидетелей, которые-де знали его
еще в бытность царем. Так, в 1732 году в селе Чуеве Тамбовской губернии
объявился «царевич Алексей Петрович». Крестьяне поверили самозванцу после
того, как его «признал» знахарь, который славился тем, что видел людей
насквозь.
Крепость Оса сдалась Пугачеву без боя после того, как старик — отставной
гвардеец, знавший когда-то настоящего Петра III, «опознал» его в Пугачеве и
сообщил обо всем гарнизону. Пугачевского полковника И. Н. Белобо-родова
убедили в подлинности «царя» гвардейский унтер-офицер М. Т. Голев и солдат
Тюмин.
В 1772 году волжские казаки, поддавшись на уговоры самозванца Богомолова,
тоже называвшего себя «Петром III», арестовали офицеров. Но бунт умер, не
успев родиться. Сын казацкого старшины Савельев бросился на Богомолова и
начал его бить, называя самозванцем. Казаки оробели и позволили арестовать
лжеимператора.
В народном представлении «законный» претендент на престол должен быть
всегда удачлив. Уверенность, что царевич Дмитрий все-таки жив, росла по
мере того, как войска первого самозванца успешно продвигались к Москве.
Заборские казаки весной 1607 года перешли на сторону Ивана Болотникова,
«проведав, что московиты два раза потерпели поражение, подумали, что
истинный Димитрий, должно быть, жив…»
Донские казаки, рассуждая об успехах Пугачева, говорили, «что если б это
был Пугач, то он не мог бы так долго противиться войскам царским».
Аналогично рассуждали жители Сибири, для которых истинность Пугачева —
«Петра III» доказывалась, помимо прочего, тем, что «его команды рассыпались
уже везде», покорив многие города.
Наконец, в народном сознании хранился определенный план действий, который
предписывался каждому самозванцу. Суть его заключалась в вооруженной борьбе
с «изменниками» и походах на Москву (в XVIII веке— сначала на Москву, а
затем на Петербург). Действовать как-то иначе значило разоблачить себя.
Ведь «законный» царь для того и «объявлялся» народу, чтобы с его помощью
вернуть себе власть.
Исходя из этого, попробуем объяснить перелом, который произошел в сознании
Пугачева летом 1773 года после встречи с яицкими казаками. До сего времени
он хотел лишь увести казаков за пределы Российского государства, на
«вольные земли». Однако в августе 1773 года под руководством Пугачева
началось восстание, целью которого было продвижение через Оренбург и Казань
на Москву и Петербург. Эта метаморфоза обычно объясняется тем, что Пугачев
почувствовал за собой силу «черни» и казачества, или тем, что он с самого
начала готовился к восстанию, а версия о выводе яицких казаков в другие
места была придумана им для того, «чтобы проверить, на какие действия
способна казацкая масса».
На наш взгляд, Пугачев был просто вынужден принять этот план действий. Так,
после поражения под Казанью (июль 1774 года) яицкие казаки обращались к
Пугачеву, решившему идти по Волге к Дону, с такими словами:
«Ваше величество! Помилуйте, долго ли нам так странствовать и проливать
человеческую кровь? Время вам итти в Москву и принять престол!» Точно также
в 1604 году донские казаки писали Лжедмитрию I в Польшу, чтобы «он не
замешкал, шел в Московское государство, а оне ему все ради».
Кстати, за стремлением Пугачева уйти на Дон также можно усмотреть
традиционный для монарха мотив. Для сознания тяглого населения XVII—XVIII
веков характерно представление о союзе «подлинного» царя с донскими
казаками. В 1650 году восставшие псковичи были уверены, будто царь из
Польши «будет с казаками донскими и запорожскими на выручку вскоре».
Крестьяне Тамбовского уезда в мае—июне 1708 года передавали друг другу
новость, что царевич Алексей ходит по Москве в окружении донских казаков и
велит бросать бояр в ров. В 1772 году в Козлове распространялся слух, что
император Петр III жив, «ныне находится благополучно у донских казаков и
хочет итти с оружием возвратить себе престол». И Пугачев, рискуя быть
узнанным своими земляками, сознавая эту опасность, тем не менее двигался со
своим войском на Дон.
Теперь поговорим о таком признаке «праведного» царя, как «благочестивость»,
которая заключалась прежде всего в строгом соответствии образа жизни
предписаниям «царского чина». Истинный государь должен был выполнять все
установления православия, строго соблюдать национальные обычаи и традиции
двора.
Сообразно с этим, для развенчания Лжедмитрия I его противники ссылались на
то, что он дружил с иностранцами, занимался колдовством, относился с
пренебрежением к иконам и церковным обрядам, не следовал традициям русского
быта. Представления о Петре 1 как «подменном», «ложном» царе во многом
обязаны своим возникновением тому, что он ввел брадобритие, иноземные
обычаи и одежду, кутил с иностранцами, устраивал фейерверки, издевался над
священнослужителями и часто покидал свое государство. Можно привести и
такой пример. В 1722 году взбунтовался гарнизон сибирского города Тара.
Поводом послужил петровский указ принести присягу будущему наследнику
трона, имя которого, однако, не называлось. «Восставшие объявляли, что они
будут присягать только такому наследнику, царское происхождение и
православная вера которого несомненны».
Для признания в народе какого-либо претендента на царский трон в качестве
«благочестивого», а значит, «истинного» государя требовалось, ко всему
прочему, чтобы он жаловал и одаривал своих сторонников, чтобы его
сопровождала свита из знати (настоящей или созданной самим самозванцем).
Например, «царевич Петр», один из предводителей крестьянской войны начала
XVII века, по происхождению казак, создал при себе «думу» из бояр и дворян
и «неизменно ставил во главе армии или отдельных отрядов титулованных лиц».
Пугачева также сопровождала свита из «генералов» и «графов».
Кроме того, самозванец, чтобы не порождать кривотолков, должен был избегать
панибратства с простыми людьми, соблюдать определенную дистанцию в
отношениях с ними. Ввиду этого женитьба Пугачева — «Петра III» на простой
казачке вызвала сомнения в том, что он император, даже у его жены.
История крестьянской войны 1773—1775 годов позволяет добавить еще один
штрих к фольклорному портрету «благочестивого» (сиречь «истинного») царя.
Среди причин, породивших у сподвижников Пугачева сомнения в его
императорском происхождении, была и его неграмотность. «Настоящий» государь
должен был подписывать свои указы собственноручно, а Пугачев этого не
делал. И хотя он предупредил своего секретаря А. Дубровского, что тот будет
сразу же повешен, если проговорится, тайну сохранить оказалось невозможно.
В результате «слухи о том, что Пугачев не знает грамоты, ибо не подписывает
сам своих указов, и потому является самозванцем, послужили основанием к
организации заговора, завершившегося несколькими неделями спустя арестом
Пугачева и выдачей его властям».
Таким образом, далеко не всякий, кто стремился помочь народу, кто играл
роль «справедливого» (и только) царя, мог получить массовую поддержку. В
1608 году по приказу Лжедмитрия II донские казаки казнили двух «царевичей»,
с которыми сами же пришли к Москве. Если бы для казаков главным было то,
насколько государь «свой», то, очевидно, они бы предпочли собственных
«царевичей» более чуждому для них «царевичу Дмитрию». Но все вышло
наоборот. Из этого следует, что царистские представления народа не могли
быть объектом сознательного манипулирования.
И совершенно естественно выглядит поведение тех донских казаков, которые на
время оказывались в рядах пугачевцев, поверив, что он действительно «Петр
III». Однако ничтоже сумняшеся они покидали восставших, как только
убеждались, что ими руководит самозванец. И так они поступали несмотря на
то, что Пугачев щедро одаривал донских казаков, склонившихся под его
знамена, и назначал их на командные посты. Кстати, подавляющее большинство
донских казаков к призывам Пугачева осталось равнодушным. И это во многом
объясняется тем, что «среди донских казаков, особенно низовых, все больше
распространялся слух о том, что вождем восстания является их земляк Емельян
Пугачев».
«Наивный монархизм» был не базой, а препятствием для сознательной поддержки
заведомого и явного самозванца. Даже ближайшее окружение самозваного
претендента на престол должно было пребывать в уверенности, что служит
«истинному», «настоящему» государю. Самозванец должен был выдвинуть такую
программу, которая бы указывала не просто путь к вольной и сытой жизни, но
и строго определенные методы достижения цели — уже намеченные народным
сознанием.
Отмеченные выше особенности впрямую относятся и к самозваным пророкам и
мессиям. Оба типа самозванчества (царистской и религиозной окраски) по сути
своей — явления одного порядка. Родство их видится уже в том, что человек,
принявший имя какого-либо пророка или самого Христа, теряет свободу
жизненного выбора. Он обречен играть свою роль так, как это предписано
массовым сознанием, делать то, что от него ожидают. Претензии такого лица
на получение им свыше каких-либо полномочий могли быть признаны окружающими
только в том случае, если его облик и поведение соответствовали
агиографическим канонам, нормам «жития святых».
Вспомним, например, двух «расколоучителей» — монаха Капитона и протопопа
Аввакума. Оба они считали себя посланниками «вышняго Бога», и оба сумели
убедить в этом большое число людей. Капитон истязал себя постами (ел только
сухой хлеб, и то раз в 2—3 дня), носил тяжелые вериги (каменные плиты в три
пуда) и даже спал в подвешенном состоянии, зацепившись веригами за крюк в
потолке. В общем, жил так, как жили до него многие подвижники, причисленные
впоследствии к лику святых.
Протопоп Аввакум избрал другой путь — он стал «страдальцем за веру». Он был
уверен, что именно в борьбе против «никонианства», требующей душевной
стойкости, заключается его миссия «пророка» и «Христова’ посланника». Саму
свою жизнь он считал «делом Божьим», наградой за исполнение которого будет
причисление к сонму праведников.
По правде говоря, Аввакум был достоин такой награды. Еще будучи попом в
нижегородском селе Лопатицы, он за обличения местных «начальников»
неоднократно оказывался жестоко избитым. Доставалось ему и от прихожан,
недовольных строгостью своего пастыря. Став протопопом в Юрьевце
Поволжском, Аввакум через два месяца был вынужден покинуть город. Толпа
мужиков и баб, которых Аввакум, «унимал отблудни», вооружившись «батогами»
и «рычагами», избила его до полусмерти и хотела вообще убить, но вмешался
воевода и спас блюстителя нравственности.
Выступив против реформ патриарха Никона, Аввакум навлек на себя еще большие
испытания. В 1653 году он вместе с семьей был сослан в Сибирь, где жестоко
притеснялся воеводой А. Пашковым. Десять лет Аввакум терпел издевательства,
побои, голод и холод, пока в 1664 году не был возвращен в Москву. Вскоре,
однако, его опять сослали вместе с женой и детьми в городок Мезень (на
одноименной реке, впадающей в Белое море). В 1666 году Аввакум с двумя
старшими сыновьями предстал перед церковным собором, после чего отправился
на вечную ссылку в Пустозерск, где его ждала «земляная тюрьма» и новые
лишения. Пятнадцатилетнее заключение не сломило мятежного протопопа, и в
апреле 1682 года «за великие на царский дом хулы» он был сожжен.
Аввакум обладал большой силой внушения и самовнушения. По его собственным
словам, он был способен творить чудеса. Он изгонял бесов, излечивал
больных, не раз и не два избегал, казалось бы, неминуемой гибели.
Неудивительно, что духовный авторитет Аввакума был исключительно высок не
только в кругу старообрядцев, но и среди многих «никониан».
Итак, аскетизм, стойкость в испытаниях и способность творить чудеса — вот
главные критерии, с помощью которых народ определял, кто имеет право
зваться пророком, а кто не имеет. Но были, разумеется, и другие способы
выяснить это. Весьма любопытно в этой связи рассмотреть учение и практику
«хлыстовщины».
Секта «хлыстов» получила такое название от ее наблюдателей и врагов, сами
же сектанты называли себя «людьми Божиими». Вероятно, название секты
является искажением слова «христы», поскольку ее члены считали своих
руководителей Мессиями, воплощениями Христа.
Как самостоятельное направление «христовщина» оформилась в конце XVII века
благодаря деятельности Данилы Филиппова. Предание гласит, что он был беглым
солдатом из крестьян Юрьевского уезда и однажды с ним случилось чудо — в
его «пречистую плоть» вселился Бог Саваоф. По убеждению «христововеров»,
другого бога, кроме Данилы-Саваофа, нет, но вот его сын, Христос,
воплощается постоянно и может вселиться в любого из последователей Данилы.
Чтобы это произошло, нужно очистить плоть аскетическими подвигами.
Первым «Христом» оказался Иван Суслов, оброчный крестьянин Муромского
уезда. Одно время он жил в селе Павлово-Перевоз под Нижним Новгородом, где
возглавлял «корабль» (хлыстовскую общину). В начале XVIII века он
обосновался в Москве, занимаясь торговлей и устраивая в своем доме
«радения» (коллективные моления «христов»). Если верить легендам, Суслов
был распят на Красной площади, но воскрес и явился своим последователям,
затем его распяли вторично, он опять воскрес и вознесся на небо. Повсюду И.
Суслова сопровождали 12 «апостолов» и «Богородица». Очевидно, такая свита
была обязательной для хлыстовских «мессий», поскольку 12 «апостолов» и
«Богоматерь» составляли окружение и «Христа», появившегося на Дону в 1725
году. Им был некий Агафон, казак по происхождению.
Таким образом, пышной свите, которая была атрибутом лжецарей, находится
аналогия в истории религиозного самозванчества. «Истинного» пророка или
Мессию должны были окружать ученики и соратники. Без этого условия ему,
очевидно, трудно было рассчитывать на массовую поддержку. Популярность же
была нужна для подтверждения «законности» его притязаний на сакральный
статус.
Логично предположить, что для самозваных пророков и Мессий был актуальным и
другой способ достижения популярности —привлечение на свою сторону
авторитетных и уважаемых людей с высоким социальным статусом. В поисках
доказательств обратимся к истории скопчества, которое выделилось в 70-х
годах XVIII века из секты «христововеров».
Первым проповедником оскопления был беглый помещичий крестьянин Андрей
Блохин. Из дома он ушел в 14 лет, а в 20-летнем возрасте стал членом секты
«людей Божиих». Продолжая бродить и нищенствовать, он в 1770 году попал в
деревню Богдановку Орловского уезда, где исполнил ранее выношенную идею
оскопления. На этот шаг его подвигло стремление в полной мере соблюсти
требования аскетизма, обязательные для каждого, кто хочет стать святым или
пророком. Между тем он не мог сдержать себя от влечения к женщине даже
самым жестоким бичеванием. Совершив задуманное, Блохин стал проповедовать
оскопление (или, говоря его же языком, «убеление») среди «хлыстов»
Богдановки и соседних деревень. За короткое время ему удалось «убелить»
около 60 человек.
Успех предприятия во многом объясняется тем, что Блохина поддержали
зажиточные крестьяне, купцы и руководители хлыстовских «кораблей» окрестных
мест. Кроме того, идея оскопления оказалась по душе наставникам и
«пророкам» из купеческих «кораблей» города Орла и пришлась по сердцу
хлыстовской «Богородице» Акули-не Ивановне, которая впоследствии стала
одной из богинь скопческого пантеона.
Уж коли речь зашла о скопчестве, нельзя не остановиться на личности
Кондратия Селиванова. Для скопцов он был не просто Мессия, но «Бог над
Богами, царь над царями и пророк над пророками». Своей славой и авторитетом
Селиванов был обязан в первую очередь богатым купцам, с которыми он сошелся
во время сибирской ссылки, куда был отправлен в 1774 году. Купцы не только
создали скопческие «корабли», где господствовал культ нового «Мессии», но и
устроили ему побег из ссылки. После этого, в 90-х годах XVIII века, К.
Селиванов принял имя императора Петра III. В этом ему оказали большую
услугу петербургские скопцы. Им удалось обратить в свою веру некоего
Кобелева — бывшего лакея Петра III. Кобелев стал подтверждать, что
Селиванов — действительно свергнутый император и что он его сразу узнал,
как только увидел. Наконец, прославлению двуликого «Мессии» (одновременно
«Христа» и «Петра III») помогла небезызвестная «Богородица» Акулина
Ивановна. Она признала Селиванова своим сыном, рожденным от святого духа, и
после этого стала зваться «императрицей Елизаветой Петровной». Кстати,
другая скопческая «Богородица» — Анна Софоновна — почиталась и как «великая
княгиня Анна Федоровна», незадачливая супруга цесаревича Константина
Павловича.
Как видим, стать «настоящим» пророком или Мессией и получить в новом
качестве массовое признание было столь же непросто, как стать «истинным»
претендентом на царский трон. Причем для самозванцев обоих типов «правила
игры» были во многом одинаковы.
Между двумя ветвями самозванчества нет четкой грани—в России встречались,
так сказать, двуликие самозванцы. Глубинная основа обоих типов
самозванчества одна и та же — сакрализация царской власти, представление о
Богоизбранности, мистической предназначенности «настоящего» царя.
2. ИСТОРИЧЕСКИЕ ПОРТРЕТЫ:
2.1 Емельян Иванович Пугачев
1740 (1742)-1775
Первое, что бросается в глаза при знакомстве с литературой о Крестьянской
войне 1773—1775 гг., это противоречивость образа ее предводителя. И дело не
только в пристрастности мемуаристов и исследователей. Дореволюционная
дворянская историография представляла его злодеем и извергом, опираясь на
многочисленные факты, и была права. Революционно-демократическая, а
впоследствии советская историография рисовала светлый образ защитника
угнетенных и обиженных, на основании других, столь же многочисленных
фактов. Термин «классовая позиция» сейчас не моден, дадим другое, более
точное определение — «сословная позиция», очень близкое к первому.
Дворянство и регулярная армия яростно боролись с казачеством, составлявшим
ядро пугачевского войска, и примкнувшими к нему крестьянами,
горнозаводскими рабочими и «инородцами» (башкирами, казахами, калмыками,
татарами и др.). На этой гражданской войне использовались любые средства,
сопротивлявшихся уничтожали любыми способами.
Но это не все, проблема не исчерпывается социальной позицией автора. Еще А.
С. Пушкин, затративший много усилий и времени для сбора материала о
восстании, создал двух Пугачевых: Пугачева «Капитанской дочки» и Пугачева
«Истории Пугачева». Да и последний не выглядит законченным злодеем. Скорее
перед нами политик, действующий сообразно обстоятельствам и обращающий
внимание не на нравственность, а на создание идеального образа в глазах
подданных. В этом он очень похож на свою «венценосную супругу» Екатерину
II. Как та копировала французское просвещение, создавая «золотой век»
своего царствования, так Пугачев копировал государственное устройство
Российской империи, создавая Военную коллегию и другие учреждения, даже
называя своих соратников именами приближенных императрицы. Получалась
карикатура, чего сам ее создатель не понимал.
Отсюда и ложь, и двоедушие. Признавшись своим будущим сподвижникам-казакам
в своем истинном происхождении, Пугачев всенародно провозглашает себя
императором Петром III. Исповедуя «никонианское» православие, не скрывает
свои симпатии к старообрядцам, причисляя себя к адептам их веры. Смелый в
бою, но поразительно трусливый и бессильный в отношениях со своим
окружением, от которого полностью зависит и которому готов принести в
жертву и фаворита, и любимую наложницу. Беспощаден к дворянам, но готов
принять любого перебежчика из этого сословия под свои знамена.
Из-за зависимости от яицких казаков он становится двоеженцем. Притом
двоеженцем и в реальной, и в «идеальной» жизни. Ведь донской казак Е. И.
Пугачев имел жену Софью Дмитриевну, двух дочерей и сына, а «император Петр
III» — императрицу Екатерину Алексеевну и наследника Павла Петровича.
Не сразу будущий самозванец встал на гибельный путь. Его военная карьера
развивалась довольно успешно. Участие в Семилетней и первой русско-турецкой
войнах, получение в 1770 г. младшего офицерского чина хорунжего. И вдруг —
хлопоты об отставке по болезни, а затем и дезертирство. И в течение
1771—1773 гг. четыре ареста и четыре побега. Он попадает в Ветку, центр
старообрядцев в Речи Посполитой, но вновь возвращается в Россию. И,
наконец, 22 ноября 1772 г. в Яицком городке в разговоре с казаком Д. С.
Пьяновым впервые объявляет себя императором Петром III. А почти через год,
после побега из Казанской тюрьмы, он поднимает восстание на Яике. Выбор
сделан окончательно.
Пугачев был не первым самозваным Петром III, но наиболее «удачливым». Целый
год, с 17 сентября 1773 г. по 8 сентября 1774 г., война ведется с
переменным успехом, он громит отдельные отряды правительственных войск и
берет штурмом города и крепости. Только переброска крупных сил во главе с
боевыми генералами, в числе которых был и А. В. Суворов, не успевший,
впрочем, сразиться с бунтовщиком, позволяет правительству сначала обратить
повстанцев в бегство, а затем и разгромить их окончательно.
Земляк Степана Разина совершил стремительный рейд вниз по Волге, стремясь
попасть на свою родину — в область Войска Донского. Но, несмотря на переход
отдельных частей на сторону самозванца, большая часть донских казаков не
поддержала его. Поражение под Царицыном окончательно решило судьбу
Пугачева. Остававшиеся до этого верными ему яицкие казаки выдали своего
предводителя правительству.
Жестокие пытки сломили волю Пугачева, а суровый приговор — четвертование —
вновь напомнил о временах Разина. Единственное снисхождение к судьбе
поверженного противника — это приказание палачу сначала обезглавить
преступника и уже мертвому отрубить руки и ноги, тем самым уменьшив
страшные муки.
Екатерина II и ее окружение постарались уничтожить саму память о
самозванце. Его семье запрещено было носить фамилию Пугачева, дом в
Зимовейской станице был сожжен, пепел развеян, место огорожено, сама
станица перенесена на другой берег Дона и переименована в Потемкинскую.
Даже река Яик переименована в реку Урал, Яицкий городок — в Уральск, а
Яицкое Казачье войско — в Уральское.
( «Емельян Иванович Пугачев родился в 1742 г. в „доме деда своего” в
станице Зимовейской на Дону, в той самой, где за сто лет до него родился
Степан Тимофеевич Разин. Отец и дед Пугачева быд^ рядовыми („простыми”),
бедными казаками. С детства Пугачев оборонил за отцом землю”, в 17 лет он
начал казацкую службу, а через год женился на казачке Софье Дмитриевне
Недюжевой. Через неделю она провожала мужа в поход. Пугачев участвовал в
войне с Пруссией, где проявил „отменную проворность”. За эту проворность
полковник Денисов взял Пугачева к себе в ординарцы. Но однажды ночью во
время стычки с неприятелем в суматохе ночного боя Пугачев упустил одну из
лошадей Денисова. Не спасла и „отличная проворность” — по приказу
полковника Пугачев был бит „нещадно плетью”. Надо полагать, что эта первая
обида не могла пройти бесследно для Пугачева. Три года Пугачев находился в
действующей армии. Он побывал в Торуне, Познани, Шермицах, участвовал во
многих сражениях, но пуля и сабля щадили его, и, по словам самого Пугачева,
он был „ничем не ранен”.
В 1762 г. Пугачев вернулся в Зимовейскую станицу, где и прожил около
полутора лет.
В 1764 г. в составе казачьей команды Пугачев некоторое время находился в
Польше, затем возвращается домой и иногда направляется куда-либо в составе
казачьих „партий”.
В 1768 г. началась война с Турцией. И вот Пугачев снова в походе. В команде
полковника Е. Кутейникова он получает за храбрость младший казацкий
офицерский чин хорунжего. Пугачев принимает участие в ряде сражений с
турками, в том числе и в бою под Вендорами под началом П. И. Панина, того
самого Панина, который станет грозным усмирителем повстанцев во главе с
Пугачевым, не так давно безвестным хорунжим! Правда, уже в те времена
Пугачеву „отличным быть всегда хотелось”. Однажды, показывая товарищам свою
действительно хорошую саблю, он заявил, что она подарена ему крестным
отцом… Петром Великим! Не тогда ли у него родилась та неясная мысль
„отличиться”, которая со временем сделает „крестника Петра Великого”
„императором Петром Федоровичем”?
На зимних квартирах в Голой Каменке у Елизаветграда (ныне Кировоград)
Пугачев тяжело заболел — гнили у него грудь и ноги — и вскоре вернулся
домой, где ждала его семья: жена, сын Тимофей и дочери Аграфена и Христина.
Он приехал в Черкасск и пытался лечиться „на своем коште”. Из Черкасска он
направился к сестре Федосье. Она с мужем, казаком С. Н. Павловым, жила в
Таганроге, куда Павлов с другими казаками был направлен на постоянное
жительство. Служба в Таганроге была тяжелой, и многие казаки числились в
бегах. И вот два казака задумались. Жить тяжко, что делать? Надо уйти,
убежать. Но куда? На Русь? — поймают. В Запорожскую Сечь? — без жены
соскучишься, а с женой и там схватят. В Прусь? — не попадешь. Казалось, что
единственно, куда можно бежать,— это казачье войско на Тереке. Они знали,
что даже за перевоз на левый берег Дона грозила смерть. Пугачев перевез
Павлова, но, не найдя дороги, Павлов с товарищами вернулся, был арестован и
указал на Пугачева, перевезшего его на „ногайскую сторону”. Зная, что ему
грозит, Пугачев бежал в степь. Затем он поехал в Черкасск, чтобы снять с
себя обвинение в бегстве, но был арестован, бежал, скрывался в камышах,
потом вернулся домой, справедливо рассудив, что здесь искать его не будут.
Во всех этих поступках сказывается натура Пугачева, свободолюбивая,
упорная, настойчивая, храбрая, осторожная».
Мавродин В. В. (19, с. 16-18)
«В конце августа (1772 г.) под видом выходца из Польши Пугачев получает в
Дебрянском форпосте паспорт на жительство в России. В этом любопытном
документе находим описание внешнего облика Пугачева: „…волосы на голове
темно-русые, усы и борода черные с сединой… Росту два аршина 4 вершка с
половиною…” С новым паспортом Пугачев отправился в Самарскую губернию,
затем на Дон и на Иргиэ, а оттуда под видом богатого купца в конце ноября
1772 г. прибыл под Яицкий городок… На Яике Пугачев впервые назвался
именем Петра III и предложил казакам денежную помощь для отхода на Кубань.
Казаки соглашались, тем не менее просили отсрочить время окончательного
решения до Рождества. Пугачев отправился на Иргиз, но по дороге был
арестован, на него донес его попутчик. Взятый под стражу, Пугачев был
доставлен в Казань. После допроса казанский губернатор Я. Л. фон Брандт
охарактеризовал разговоры Пугачева об отходе яицких казаков на Кубань как
тяжкие преступления и, донося об этом деле в Сенат, предлагал, „учиня
наказание кнутом, послать на вечное житье в Сибирь”. В начале июня в Казани
было получено послание из Петербурга, в котором по именному указу Екатерины
II надлежало арестованного „наказать плетьми” и отправить в Сибирь, „где
употребить его на казенную работу… давая за то ему в пропитание по три
копейки в день”.
Но исполнение „милостивого” решения „матушки-государыни” запоздало.
Арестованного уже не было в остроге, Пугачев снова бежал из-под стражи. А
вскоре на Таловом умете (постоялом дворе) близ Яика объявился „Петр III”. К
„государю” стали прибывать казаки. Верили ли первые соратники Пугачева, что
он действительно Петр III? Нет, в это они не верили. Как показал на допросе
Следственной комиссии один из ближайших соратников Пугачева И. Зарубин-
Чика, он прямо спросил у „Петра 111″ о его происхождении и получил вполне
определенный и правдивый ответ, что „император” из донских казаков, знали
об этом и другие казаки, но для них это не было столь важно. „Лишь бы был в
добре… к войсковому народу” — так считали казаки…
…Иногда в покоях „императора” устраивали торжественные обеды, куда
приглашались наиболее близкие к „Петру III” казаки. Один из них так
описывает эти праздники: „Яицкие казаки певали песню, нарочно или в честь
самозванцу составленную. А яицкого полковника писарь Иван Васильев игрывал
на скрипице. Во время же таких веселостей яицкие и все другие казаки
напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и
употреблял редко”… Как видим, „лихой казак” был скромен в „рассуждении
горячительных напитков”. Очевидцы, описывая Пугачева, подчеркивали его
энергию, ум, природную сметку, жизнерадостность, неприхотливость в быту.
Физически сильный, с плотной, крепко сбитой, коренастой фигурой, он тем не
менее не производил впечатления грузного человека».
Лимонов Ю. А. (17, с. 5-6, 8-9)
«
«…Вся Москва готовилась к встрече. Сенатор П. А. Вяземский, брат генерал-
прокурора Сената, писал ему: „Завтрашний день привезут к нам в Москву
злодея Пугачева. И я думаю, что зрителей будет великое множество, а
особливо — барынь, ибо я сегодня слышал, что везде по улицам ищут окошечка,
откуда бы посмотреть”.
4 ноября, рано утром, Пугачева ввезли в Москву. Он сидел, скованный по
рукам и ногам, внутри железной клетки на высокой повозке. От Рогожской
заставы до Красной площади все улицы заполнили толпы народа. Дворяне,
офицеры, духовенство, все богатые люди ликовали. Простой народ молча
смотрел на „государя”, своего заступника, окованного кандалами…
…Председателем следственной комиссии, которая допрашивала Пугачева,
императрица назначила М. Н. Волконского, московского генерал-губернатора,
ее членами — П. С. Потемкина, С. И. Шеш-ковского, обер-секретаря Тайной
экспедиции Сената. По указанию Екатерины II следователи снова и снова
выясняли корни „бунта”, „злодейского намерения” Пугачева, принявшего на
себя имя Петра III. Ей по-прежнему казалось, что суть дела — в самозванстве
Пугачева, обольщавшего простой народ „несбыточными и мечтательными
выгодами”. Опять искали тех, кто толкнул его на восстание,— агентов
иностранных государств, оппозиционеров из высших представителей дворянства
или раскольников…
…19 декабря, через две недели, Екатерина II, внимательно следившая за
ходом следствия, направлявшая его, определила указом состав суда — 14
сенаторов, 11 „персон” первых трех классов, 4 члена Синода, 6 президентов
коллегий. Возглавил суд Вяземский. В него вопреки судебной практике вошли и
два главных члена следственной комиссии — Волконский и Потемкин.
Приговор был, конечно, давно предрешен. Екатерина II, „Тар-тюф в юбке” (так
ее назвал Пушкин), как и где только могла, старалась показать, что она не
хочет иметь никакого отношения к суду и сентенили (приговору) по делу
Пугачева, что она не является сторонником жестких мер и т. д. Но в то же
время неукоснительно следила за розыском, всеми его деталями. Знакомилась с
отчетами доверенных лиц, посылала им инструкции. В письме Гримму, еще до
суда над „злодеем”, она выражалась без обиняков: „Через несколько дней
комедия с маркизом Пугачевым кончится; приговор уже почти готов, но для
всего этого нужно было соблюсти кое-какие формальности. Розыск продолжался
три месяца, и судьи работали с утра до ночи. Когда это письмо дойдет к вам,
вы можете быть уверенным, что уже никогда больше не услышите об этом
господине…”
…Приговор, утвержденный императрицей, определил Пугачеву наказание —
четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям
города, положить их на колеса, потом сжечь».
Буганов В. И. (5, с. 371-372, 374)
«Он стоял в длинном нагольном овчинном тулупе почти в онемении и сам вне
себя и только что крестился и молился. Вид и образ его показался мне совсем
не соответствующим таким деяниям, какие производил сей изверг. Он походил
не столько на зверообразного какого-нибудь лютого разбойника, как на какого-
нибудь маркитан-тишка или харчевника плюгавого. Бородка небольшая, волосы
всклоченные, и весь вид ничего незначащий и столь мало похожий на покойного
императора Петра Третьего, которого случалось мне так много раз и так
близко видеть, что я, смотря на него, сам себе несколько раз в мыслях
говорил:
„Боже мой! До какого ослепления могла дойтить наша глупая и легковерная
чернь, и как можно было сквернавца сего почесть Петром Третьим!”…
…Как скоро окончили чтение, то тотчас сдернули с осужденного на смерть
злодея его тулуп и все с него платье и стали класть на плаху для обрубания,
в силу сентенции, наперед у него рук и ног, а потом головы. Были многие в
народе, которые думали, что не воспоследует ли милостивого указа и ему
прощения, и бездельники того желали, а все добрые тому опасались. Но
опасение сие было напрасное: преступление его было не так мало, чтоб
достоин он был такого помилования; к тому ж и императрица не хотела сама и
мешаться в это дело, а предала оное в полное и самовластное решение сената;
итак, должен он был неотменно получить достойную мзду за все его
злодейства. Со всем тем произошло при казни его нечто странное и
неожидаемое, и вместо того, чтоб, в силу сентенции, наперед его
четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде
всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач
был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то
произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда еще в жпзнь
свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали
только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача
с сердцем закричал:
— Ах, сукин сын! Что ты это сделал? — И потом: — Ну, скорее — руки и ноги.
В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того
очутилась голова г. Пугачева, взоткнутая на железную спицу на верху столба,
а отрубленные его члены и кровавый труп лежащий на колесе. А в самую ту ж
минуту столкнуты были с лестниц и все висельники, так что мы, оглянувшись,
увидели их висящими и лестницы отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и
многого восклицания раздался тогда по всему несчетному множеству народа,
смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище».
Болотов А. Т. (4, с.189-191)
«Пугачевские воззвания учитывали интересы и требования той социальной
среды, которая доминировала в восстании и на которую ориентировалась ставка
Пугачева в тот или иной период Крестьянской войны. В начале выступления,
когда основной социальной опорой восстания являлось казачество, указы
Пугачева отражали экономические и политические требования казаков. С
появлением войска Пугачева под Оренбургом восстание охватило значительные
районы Южного Урала и Приуралья, населенные русским горнозаводским и
помещичьим крестьянством и нерусскими народностями. Они искали в восстании
удовлетворения своих экономических, социальных и национальных интересов.
Учитывая это, ставка Пугачева при составлении новых указов разнообразила и
расширяла призывы, исходя прежде всего из интересов той группы населения, к
которой адресовался соответствующий указ. Таковы были указы, посланные к
башкирам, казахам, татарам, отвечавшие их национальным требованиям.
Что же касается различных категорий русского крестьянства, то первые
обращенные к ним указы Пугачева, сулившие за верную службу „Петру III”
вечную волю и экономические льготы, дублировали указы, адресованные
казакам, представляли собой аналогию казачьего строя жизни, свойственную
воззрениям руководителей движения на всем протяжении Крестьянской войны и
запечатленную, в частности, в последних манифестах от июля-августа
Лишь постепенно, примерно с декабря 1773 г., по мере вовлечения в восстание
значительных масс крестьянства, появления с стане Пугачева людей с
несомненными задатками идеологов движения (И. Н. Грязнов, А. И.
Дубровский), происходит процесс „окрестьянивания” социальной политики
повстанческого центра. Это сказывалось на содержании воззваний Пугачева, в
которых углублялась критика крепостнических порядков в стране,
подчеркивался паразитизм дворянства и администрации, угнетавших народ,
выдвигались все более радикальные положения, отвечавшие интересам крестьян.
Особенно отчетливо эти тенденции стали проявляться во второй половине июня
— начале июля 1774 г., когда войско Пугачева вышло в районы Прикамья и
Среднего Заволжья с их многочисленным крестьянским населением. Следует,
правда, отметить, что указы Пугачева того времени связывали освобождение
крестьян от крепостной неволи с обязательством их верной службы „Петру III”
или даже с окончательной победой и воцарением „Петра Федоровича” на
всероссийском престоле; что же касается дворянства, то оно, будучи лишено
(по смыслу этих указов) феодальных прав и преимуществ, еще не
приговаривалось к полному истреблению.
Идейную эволюцию социальной политики ставки Пугачева венчали манифесты,
обнародованные 28 и 31 июля 1774 г. Они провозглашали отмену крепостной
зависимости крестьян, переводили их в разряд казаков, освобождали от
платежа подушной подати, рекрутских наборов и прочих повинностей,
безвозмездно передавали земли с различными ее угодьями в пользование
крестьян. Одновременно манифесты призывали к истреблению дворянства и
устранению старой администрации. Объективно все это означало, что манифесты
и указы Пугачева последнего этапа Крестьянской войны призывали к ликвидации
крепостнических отношений в стране, уничтожению дворянства, передаче земли
народу и в целом отражали требования крестьянства о земле и воле…
…Другая сторона идейной платформы движения, касающаяся перспектив борьбы
за создание нового общественного и политического строя, не получила в
манифестах Пугачева ясного и последовательного освещения. Руководители
движения имели весьма смутное представление об устройстве страны в случае
победы восстания и воцарения на престоле народного заступника — „Петра
III”. Будущая Россия виделась им как государство народного благоденствия и
материального изобилия, где царят „тишина” и „спокойная жизнь”, свобода и
вольность, где не будет необходимости взимать налоги с населения, ибо казна
будет пополняться за счет своих внутренних ресурсов, где граждане будут
освобождены от воинской обязанности, ибо армия будет полностью
укомплектована за счет „вольножелающих добровольцев”. По смыслу некоторых
высказываний Пугачева и содержанию последних его манифестов на месте
феодальной России предполагалось создать казацкое государство (поскольку
большинство населения переводилось в казачье сословие) во главе со
справедливым и милостивым к народу монархом».
Овчинников Р. В. (25, с. 264-265)

«По народным преданиям, Пугачев „один управлял батареей из 12 орудий: он
успевал и заправлять, и наводить, и палить, и в то же время войску
приказания отдавать”.
Точность действий его артиллерии приводила в восхищение даже специалистов.
Пугачев применял навесной огонь, и для этого были переделаны лафеты,
применял массированный артиллерийский огонь, маскировал артиллерию в бою.
Например, под Казанью — . пушки были подвезены к городу под прикрытием
обоза с сеном и соломой.
По его приказанию строились укрепления из снега и льда, что было новостью и
для Европы. Пугачев ставил пушки на полозья, передавал письма при помощи
воздушных змеев. Смелость, предприимчивость, личная удаль и отвага Пугачева
удивляли даже заклятых врагов крестьянской войны.
Пугачев обладал большим природным умом, кипучей энергией, могучей волей,
позволившими ему стать подлинным народным вождем крупнейшего крестьянского
движения феодально-крепостной России.
Даже Фридрих II говорил, что Пугачев „умел привлечь к себе народы, начиная
от живущих на берегах Дуная до обитающих в окрестностях Москвы”.
Как одаренный человек Пугачев с умением и тактом пользовался своим глубоким
знанием народной души, настроений, нужд и желаний угнетенных масс различных
народностей.
„Женевский журнал” писал о Пугачеве: „Нужно обладать известным талантом,
чтобы прельстить большое количество людей, их объединить, удержать и ими
предводительствовать”».
Петров С. П. (28, с. 40)
2. 2 Лжедмитрий I

Кем был человек, вошедший в русскую историю под именем Лжедмитрия I? Много
копий сломали и еще сломают в научной полемике о его личности. Одна из
загадок прошлого обусловлена противоречиями и недоговоренностями источников
того времени. Это позволяет разным авторам выдвигать и разных претендентов
на роль сокрушителя устоев Московского царства. Наибольшее количество
историков отождествляют с Лжедмитрием I монаха-расстригу Григория Отрепьева
(Н. М. Карамзин, С. М. Соловьев, Р. Г. Скрынников) или, по крайней мере,
признают это тождество вполне вероятным (В. О. Ключевский, В. Б. Кобрин).
Н. И. Костомаров и С. Ф. Платонов не считали правильным ставить знак
равенства между Лжедмитрием и Отрепьевым, а некоторые авторы (В. С.
Иконников, С. Д. Шереметев) даже утверждали, что под именем Дмитрия
Ивановича действовал настоящий царевич. Свою лепту в попытки разрешить
загадку наряду с историками внесли старые и новые популяризаторы, начиная с
К. Валишевского (Смутное время. Репринт. изд. М., 1989. С. 97—121) и кончая
Ф. Шахмагоновым (Парадоксы Смутного времени//Дорогами тысячелетий: Сб.
историч. очерков. Кн. 1. М., 1987 . С. 130—149).
Автор этих очерков в общем солидарен с В. О. Ключевским, который писал, что
в вопросе о Лжедмитрии «важна не личность самозванца, а его личина, роль им
сыгранная». В то же время, как нам представляется, версию тождества
самозванца и Отрепьева никак нельзя сбрасывать со счетов, несмотря на
некоторые ее слабые места. Нельзя, во-первых, в силу элементарного уважения
к источникам, довольно единодушно называющим именно Отрепьева в качестве
самозванца, и, во-вторых, еще и оттого, что другие решения проблемы
личности самозванца основаны на еще большем количестве натяжек и допущений.
Принимая, таким образом, достаточно традиционную версию личности
Лжедмитрия, мы строим очерк жизни самозванца до занятия им царского
престола в основном на реконструкциях Р. Г. Скрынникова в его книге
«Самозванцы в России в начале XVII века» и других работах.
Человек, сыгравший столь неординарную роль в русской истории, родился в
довольно обыкновенном провинциальном городке Галиче, в не менее
обыкновенной и заурядной дворянской семье, где-то на рубеже 70—80-х гг. XVI
в. Его нарекли именем Юрий. Вскоре он лишился отца, стрелецкого сотника
Богдана Отрепьева, зарезанного в Москве, в Немецкой слободе, вероятно, в
пьяной драке. Мать научила Юшку читать Библию и Псалтирь; затем он
продолжил образование в Москве, где жили дед и дядя мальчика, а также свояк
семьи дьяк Семейка Ефимьев. За непродолжительное время Юшка стал «зело
грамоте горазд» и овладел каллиграфическим почерком. Этого достоинства
вполне хватило бы для продвижения небогатого дворянина на приказной службе.
Но не таково оказалось самолюбие юноши, жаждавшего быстрой карьеры.
Свободной службе в приказе или стрельцах он предпочел положение слуги
двоюродного брата царя Федора — Михаила Никитича Романова. Царские наказы
называют Отрепьева боярским холопом, и, возможно, он и вправду дал на себя
кабальную запись: уложение о холопах 1597 г. требовало всем господам
принудительно составить кабальные грамоты на своих добровольных слуг.
Почему дворянин пошел в услужение, да еще в холопство, мы поймем, если
вспомним, что Романовы были реальными претендентами на престол.
После ареста Романовых Годуновым Юшка, верно, сумевший встать достаточно
близко к боярам, опасался за свою свободу и жизнь, а потому счел за благо в
20 лет покинуть свет и забыть свое мирское имя. Он стал чернецом Григорием.
Поначалу новоявленный инок скрывался в провинции в суздальском Спасо-
Евфимие-вом и галичском Иоанно-Предтеченском монастырях, а когда буря
улеглась, вернулся в столицу. Здесь он поступил в придворный Чудов
монастырь по протекции протопопа кремлевского Успенского собора Евфимия,
оказанной, очевидно, по просьбе деда Отрепьева Елизария Замятии. Келейником
деда Григорий и жил первое время, пока его не забрал в свою келью
архимандрит обители Пафнутий. Вскоре его рукоположили в дьяконы. Молодому
иноку поручили сложить похвалу московским чудотворцам Петру, Алексию и
Ионе. Видимо, он справился с поручением хорошо, так как сам патриарх Иов
заметил юношу и взял на свой двор «для книжного письма». Вместе с другими
дьяконами и писцами патриарха Отрепьев сопровождал архипастыря в царскую
Думу. Это давало возможность молодому честолюбцу соприкоснуться с
придворной жизнью и возмечтать о большем, чем иноческая келья.
Головокружительная карьера, которую он сделал всего за год, став из
рядового чернеца патриаршим дьяконом, не устраивала Отрепьева. Он в мечтах
примерял на себя шапку Мономаха. Кто подсказал ему назваться царевичем
Димитрием, неизвестно. С. Ф. Платонов считал самозванца орудием интриги
бояр Романовых против ненавистного им Годунова. Р. Г. Скрынников полагает
это маловероятным, поскольку Романовы сами претендовали на престол, а
значит, вряд ли стали бы им рисковать. По мнению историка, самозванческая
интрига родилась не на подворье Романовых, где служил Юшка, а в стенах
Чудова монастыря. Возможным советчиком и вдохновителем самозванца он
называет монаха Варлаама Яцкого, за которым, вероятно, действительно стояла
какая-то боярская партия. Недаром опытный в политических делах Борис
Годунов, узнав о появлении самозванца, упрекнул бояр, что это их рук дело.
В начале 1602 г. Отрепьев начал смертельно опасную игру, сделав в ней
ставкой собственную голову. Вместе с двумя иноками — уже знакомым нам
Варлаамом и Мисаилом — он бежал в Литву и «открылся» игумену Киево-
Печерской лавры, что он царский сын. Игумен, дороживший отношениями с
Москвой, показал авантюристу и его спутникам на дверь. История повторилась
весной 1602 г., когда бродячие монахи отправились к князю Василию
Острожскому. Тогда Григорий переместился в Гощу. Здесь он оставил своих
сообщников, скинул с себя иноческое платье и «учинился» мирянином. Гоща
была центром секты ариан, и самозванец примкнул к сектантам. Он стал
учиться в арианской школе, где овладел, впрочем не слишком успешно,
латинским и польским языками. Видимо, ариане рассчитывали с помощью
самозванца насадить свою веру в России, но сам Отрепьев хорошо понимал, что
в качестве еретика-арианина он не имеет шансов сделаться царем православной
Руси. Поэтому весной 1603 г. расстрига пропал из Гощи, чтобы объявиться
вскоре в Брачине у православного магната Адама Вишневецкого. Вишневецкие
враждовали с московским царем из-за спорных земель, и князь Адам мог
использовать самозванца для давления на русское правительство. Впервые
Отрепьев добился желаемого успеха. Магнат велел оказывать «царевичу»
полагавшиеся ему почести, дал штат слуг и карету для выездов.
Единственным способом занять московский престол для самозванца был военный
поход. Он вступил в переговоры с казаками Запорожской Сечи, вербуя их в
свои сторонники, но получил отказ. Донцы, испытывавшие сильное давление
Годунова, напротив, обещали поддержать «царевича» и прислать ему
двухтысячный отряд, но письмо их к Отрепьеву не дошло, перехваченное людьми
князя Яноша Острожского. Не получив поддержки Сечи и не имея вестей с Дона,
самозванец решает до времени сбросить личину поборника Православия и
опереться на крайне враждебные России католические круги. Из имения
Вишневецкого он перебирается в Самбор, к сенатору Юрию Мнишеку. Здесь он
делает предложение дочери сенатора Марине и принимает католичество.
Мнишек хотел посадить будущего зятя в Москве с помощью коронной армии. В
этом намерении его поддержал польский король Сигизмунд III, которому
Лжедмитрий I обязался отдать в качестве платы Чернигово-Северскую землю.
Невесте Марине были обещаны в удел Новгород и Псков, тестю—часть
Смоленщины. Своим новым родственникам самозванец также пообещал в течение
года (в крайнем случае—двух) обратить в католичество всю православную Русь.
Но вопрос о войне и мире решил отнюдь не король или тем более сенатор, а
командовавший коронной армией гетман Ян Замойский. Он не желал воевать с
Россией, как, впрочем, и многие другие польские магнаты. Польская армия в
авантюре не участвовала. В Россию самозванец вторгся 13 октября 1604 г. с
навербованным им и его сторонниками отрядом наемников, насчитывавшим около
двух с половиной тысяч человек. На помощь «царевичу» вскоре двинулись
донцы. Жители Чернигова и Путивля сдали войску самозванца свои города без
боя, арестовав воевод; Путивль с его каменной крепостью был ключевым
пунктом обороны Чернигово-Северской земли. К тому же здесь самозванец
получил от дьяка Б. Сутупова сбереженную им воеводскую казну, где хранились
немалые суммы денег для выплаты жалованья служилым людям. А вскоре их
примеру последовали Рыльск и Севск, Комарицкая волость. К началу декабря
власть Лжедмитрия признали Курск и Кромы. Но войско самозванца никак не
могло овладеть Новгоррд-Северским, где против вора успешно отбивался
гарнизон во главе с окольничим П. Ф. Басмановым.
Борис Годунов поначалу сосредоточил всю свою армию в Брянске, поскольку
верил воинственным заявлениям короля Сигиз-мунда III и ждал польского
наступления на Смоленск. Но когда стало ясно, что Речь Посполитая не
собирается нападать на Россию, войско во главе с боярином Мстиславским
двинулось выручать из осады Новгород-Северский. Нерасторопность и
нерешительность русского главнокомандующего, имевшего перевес в силах,
привела к поражению у стен крепости 21 декабря 1604 г. Но это был частный
успех самозванца, поскольку Новгород продолжал защищаться, а русская рать,
слегка потрепанная, но далеко не разбитая, стояла в виду города. К тому же
наемники потребовали денег за одержанную победу. У самозванца, успевшего
истратить путивльскую казну, их не оказалось. И тогда «рыцарство», ограбив
обоз и грязно обругав Лжедмитрия, покинуло его лагерь. Отрепьеву пришлось 2
января 1605 г. снять осаду крепости и отступить
к Путивлю. Вскоре его покинул и главнокомандующий Юрий Мнишек. Теперь
Лжедмитрий был предоставлен себе самому. Хотя часть польских гусар осталась
с самозванцем, не они, а запорожские и донские казаки, да признавшие
«великого государя Дмитрия Ивановича» мужики Комарицкой волости составляли
ббльшую часть войска. Среди советников Отрепьева возобладали сторонники
решительных действий. Армия самозванца не стала отсиживаться в Путивле или
уходить к польской границе, а двинулась в глубь России. Под Добрыничами 21
января 1605 г. она была наголову разбита войском Мстиславского. Победители
захватили всю артиллерию и пятнадцать знамен. Самозванец был ранен, затем
под ним подстрелили лошадь, и он чудом сумел бежать с поля боя и скрыться в
Рыльске. Если бы воевода Мстиславский организовал энергичное преследование,
он имел бы шансы быстро занять Рыльск и Путивль, а главное — захватить
вора. Но правительственные силы подошли к Рыльску только на следующий день
после отъезда самозванца оттуда в Путивль. Несмотря на громадное
превосходство над небольшим гарнизоном Рыльска, во главе обороны которого
стоял местный воевода князь Г. Б. Долгорукий со стрельцами и казаками, их
штурм городка не удался, и Мстиславский отступил к Севску. Так же неудачно
проходила и осада царскими войсками Кром. Здесь душой обороны стал донской
атаман Андрей Карела (в литературе и источниках его прозвище нередко
пишется через «о»). Несмотря на то что в городе огнем артиллерии были
разрушены почти все укрепления, казаки не пали духом. Под земляным валом
они вырыли себе норы, а сам вал покрыли траншеями и окопами. При обстреле
они отсиживались в норах, а после прекращения канонады проворно бежали в
окопы и встречали атакующих градом пуль.
Пока сторонники Лжедмитрия сражались за него, сам он около трех месяцев жил
в Путивле, который стал своеобразной столицей самозванца. Он вербовал себе
новых союзников, рассылая письма в казачьи станицы, пограничные города,
саму столицу. В советской литературе в общем традиционной стала мысль о
том, что Отрепьев пришел к власти «на гребне крестьянской войны», а затем
обманул народные чаяния. Исследования, проведенные Р. Г. Скрынниковым,
ставят под сомнение версию «крестьянской войны». Правда, самозванца
поддержали крестьяне знаменитой Комарицкой волости, за что Годунов отдал
мятежную волость на поток и разграбление своим войскам. Не подлежит
сомнению, что восстание крестьян на Брянщине — это, говоря словами Р. Г.
Скрынникова, «первое массовое выступление крестьян в Смутное время», но,
как подчеркивает тот же автор, жили там дворцовые крестьяне, находящиеся в
лучшем положении, чем частновладельческие. К тому же большинство населения
Комарицкой волости составляли богатые мужики, далеко не испытавшие тех
бедствий, которые выпали на долю жителей других районов (см.: Р. Г.
Скрынников. Самозванцы в России в начале XVII в. Новосибирск, 1990. С. 90).
Отсюда следует, что поддержка самозванца в данном случае объясняется,
очевидно, не «антифеодальным протестом» и «классовой борьбой», а верой в
то, что перед ними воистину царевич Дмитрий Иоаннович. Это не исключало,
конечно, корыстных интересов и меркантильных соображений комарицких
мужиков.
И в «прелестных» письмах Лжедмитрия из Путивля, как отмечает Р. Г.
Скрынников, «трудно уловить какие-то социальные мотивы». Здесь лишь общие
слова, обещания быть добрым и справедливым к подданным, обличения
«изменника» Бориса Годунова.
Одной пропаганды для успеха было мало, и Лжедмитрий позаботился о
противодействии правительственным разоблачениям о нем как о расстриге-
самозванце. Он представил в Путивле, дабы отделаться от своего подлинного
имени, двойника — «истинного Гришку Отрепьева». Лжеотрепьев, по
свидетельству Маржарета, был лет 35—38, т. е. значительно старше
самозванца. Мистификация была шита белыми нитками: отец настоящего
Отрепьева был всего лишь на восемь лет старше Лжеотрепьева. Вероятно, этим
объясняется печальная судьба двойника, упрятанного самозванцем в тюрьму.
Много позже московские власти узнали, что роль Лжеотрепьева согласился
исполнять бродячий монах Леонид. Но тогда обман достиг цели: пропаганда
Годунова оказалась парализованной, а народ безоговорочно признал Дмитрия
Ивановича. Последний в Путивле стал именовать себя уже не просто царевичем
и великим князем всея Руси, а царем. В Путивле вокруг самозванца собрался и
двор. Самой видной фигурой при Отрепьеве стал князь Мосальский,
представитель хотя и древнего, но пришедшего в упадок рода. Рассказывали,
что именно Мосальский спас Лжедмитрию жизнь, отдав ему коня во время
бегства из-под Севска. Среди приближенных самозванца заметен был и дьяк
Богдан Сутупов, тот самый, что отдал Отрепьеву воеводскую казну. Он стал
канцлером — главным дьяком и хранителем царской печати.
Самозванец стоял в Путивле, а правительственные войска осаждали Кромы,
когда произошло событие, ускорившее, а может, и переломившее ход событий.
13 апреля 1605 г. от апоплексического удара умер Борис Годунов. Еще при
жизни этого государя не жаловали в народе, обвиняя то в убийстве Ивана
Грозного, то Федора Ивановича, то царевича Дмитрия. И теперь, уже умерший,
Годунов не избежал клеветы: по Москве ходили слухи, что будто бы он принял
яд в страхе перед воскресшим царевичем. Нареченный боярами на царство сын
Бориса Федор вместе с матерью Марией спешили привести знать, народ и войско
к присяге. Текст «подкрестной записи» царя Федора повторял содержание
присяги, составленной при воцарении Бориса Годунова с одним важным
отличием. Надо было хоть как-то защитить юного государя от самозванца. Уже
несколько лет Церковь предавала анафеме «вора» Гришку Отрепьева. Теперь,
смущенная фокусом с Лжеотрепьевым, вместо того чтобы следовать раз принятой
линии, царица решила вовсе не упоминать в «записи» имени Отрепьева.
Подданные, согласно тексту присяги, клятвенно обязывались лишь «к вору,
который называется Дмитрием Углицким, не приставать». Все это оказалось на
руку самозванцу. Наконец, последний просчет Годуновых состоял в
неоправданных надеждах на героя Нов-город-Северской обороны Петра
Басманова. Еще Борис обещал ему руку дочери — царевны Ксении, и горячий
воевода поклялся доставить самозванца в Москву или умереть. Басманов
формально получил пост помощника нового’ главнокомандующего боярина князя
Михаила Катырева-Ростовского, а фактически встал во главе армии. Когда
Борис умер, Басманов вместе с Катыревым-Ростовским уже отправились к
войскам. Брат покойного, Семен Годунов, доверял воеводе гораздо меньше и
послал ему вдогонку на один из высших постов в армии своего зятя Андрея
Телятевского. Басманов так оскорбился этим назначением, что плакал с час,
а потом заявил: лучше ему умереть, чем быть у Телятевского в холопах. В
войске под Кромами в это время зрела измена. Во главе заговора встали
боярин князь Василий Голицын и рязанский дворянин Прокопий Ляпунов. Голицын
ловко сыграл на противоречиях между верными царю Федору воеводами. Он сумел
заручиться поддержкой приходившегося ему родней Басманова. 7 мая 1605 г. в
четыре часа утра, когда лагерь еще спал, по сигналу заговорщиков казаки
Карелы напали на караулы и захватили мост, через который шла дорога в
Кромы. В тот же час сторонники Ляпунова зажгли лагерь в нескольких местах.
Началась паника и неразбериха. Только около тысячи немцев-наемников
построились под знаменами и были готовы к отпору. Их вступление в бой,
однако, ловко предотвратил Басманов. Осажденные жители Кром вместе с
казаками Карелы ворвались в стан правительственных войск. Верные Годуновым
бояре и воеводы бежали в Москву. Армия перестала существовать. Путь
самозванцу в столицу был открыт. Лжедмитрий занял Орел, а затем проследовал
в Тулу, где его встречал рязанский архиепископ Игнатий. Из Тулы на
завоевание Москвы Отрепьев отрядил Петра Басманова с его ратниками. Верные
Федору стрельцы, посланные в Серпухов, не дали Басманову переправиться за
Оку. Этот успех правительства, впрочем, был последним и ничего не изменил.
В народе уже заметна была «шатость». «Дмитрия» ждали со дня на день. Обойдя
Серпухов, 31 мая к стенам Москвы подошел Карела со своими казаками. В сам
город небольшой отряд вступить не мог: несколько сот казаков не
представляли опасности для хорошо укрепленной столицы. Зато появление
казаков «Дмитрия Ивановича» крайне возбуждало чернь. На следующий день, 1
июня, агенты самозванца Гаврила Пушкин и Наум Плещеев явились в пригород
Красное Село и оттуда повели толпы народа в самый центр Москвы, на Красную
площадь. Здесь с Лобного места они зачитали «прелестную» грамоту
самозванца, полную несбыточных обещаний всем слоям населения и обличении
Годунова. Затем распалившаяся толпа ворвалась Фроловскими воротами в
Кремль. Дворцовая стража разбежалась. Во дворце все перевернули вверх дном,
разгромили и старое подворье Бориса Годунова. Как водится в таких случаях,
чернь добралась до винных погребов. Исаак Масса утверждал, что напились до
смерти около пятидесяти, а английские источники — около ста человек. Это
были единственные жертвы мятежа. Во время разгрома дворца верные люди
спасли юного царя Федора и его семью. Арестовали их, вероятно, не в день
мятежа, а несколько позже. Самозванец в Туле объявил стране о своем
восшествии на престол и разослал текст присяги. В Серпухов на поклон к нему
явились бояре: глава думы князь Ф. И. Мстиславский, князь Д. И. Шуйский,
другие думные чины. В честь «Дмитрия Ивановича» поставили шатры, в которых
когда-то Борис Годунов потчевал дворян накануне коронации. Снаружи они
имели вид крепости с башнями, изнутри были украшены золотым шитьем. В них
разом на пиру в честь самозванца присутствовало пятьсот человек.
Перед вступлением в Москву самозванец спешил устранить последние преграды.
Его клевреты сначала низложили главу Церкви, верного Годуновым патриарха
Иова. Затем наступил черед и несчастному семейству. Казнью Годуновых
непосредственно руководили дворяне М. Молчанов и А. Шерефединов, имевшие за
спиной опыт опричной службы. Им помогал отряд стрельцов.
В III главе XI тома «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина на
полях книги против рассказа об убийстве Федора Борисовича стоит страшное
слово — «цареубийство». Вот как описывается эта сцена историографом: «10
июня (1605 г.— С. Б.) пришли в дом Борисов, увидели Феодора и Ксению,
сидящих спокойно подле матери в ожидании воли Божией; вырвали нежных детей
из объятий царицы, развели их по разным особым комнатам и велели стрельцам
действовать; они в ту же минуту удавили царицу Марию, но юный Феодор,
наделенный от природы силою необыкновенною, долго боролся с четырьмя
убийцами, которые едва могли одолеть и задушить его». В примечании мы
читаем, что согласно Ростовской и Никоновской летописям «царевича ж многие
часы давиша, яко ж не по младости в те поры дал ему Бог мужество; те ж
злодеи ужасошася яко един с четырьмя борящеса;
един же от них взят его за тайные уды (гениталии.— С. Б.) и раздави».
Таковы были отвратительные детали цареубийства, первого в истории России.
(Усобицы не в счет, в них убивали князей, гибель сыновей Ивана Грозного
царевичей Ивана и Дмитрия Угличского — также, ибо в данном случае впервые
убивали царя, пусть пока не венчанного в Успенском соборе, но фактически
уже правившего, царя, которому к тому же все присягнули.)
Из всей царской семьи в живых осталась одна Ксения: она взята была на двор
князя Мосальского и впоследствии стала наложницей самозванца.
Теперь, когда Годуновых уничтожили, самозванец мог торжественно вступить в
Москву. Для описания этого события вновь дадим слово Н. М. Карамзину. «20
июня,— пишет историк,— в прекрасный летний день, самозванец вступил в
Москву торжественно и пышно. Впереди поляки, литаврщики, трубачи, дружина
всадников с копьями, пищальники, колесницы, заложенные шестернями, и
верховые лошади царские, богато украшенные; далее барабанщики и полки
россиян, духовенство с крестами и Лжедмитрий на белом коне, в одежде
великолепной, в блестящем ожерелье, ценою в 150 000 червонных: вокруг его
60 бояр и князей, за ними дружина литовская, немцы, казаки и стрельцы.
Звонили во все колокола московские. Улицы были наполнены бесчисленным
множеством людей; кровли домов и церквей, башни и стены также усыпаны
зрителями. Видя Лжедмитрия, народ падал ниц с восклицанием: „Здравствуй,
отец наш, государь и великий князь Дмитрий Иоаннович, спасенный Богом для
нашего благоденствия! Сияй и красуйся, о солнце России!” Лжедмитрий всех
громко приветствовал и называл своими добрыми подданными, ведя им встать и
молиться за него Богу» (Карамзин Н. М. История государства Российского. Кн.
3. М.: Книга, 1989. С. 122—123, или любое издание, Т. XI, гл. IV).
Несмотря на столь трогательный въезд в столицу, православные москвичи,
видевшие встречу самозванца с духовенством на Лобном месте, насторожились.
Когда Лжедмитрий сошел с коня, чтобы приложиться к образам, литовские люди
играли на трубах и били в бубны так, что заглушали пение молебна. Странно
было и то, что, войдя в главную святыню России, Успенский собор, царь
пригласил с собой не только бояр, но и иноверцев. Зато новый взрыв восторга
вызвало целование Лжедмитрием надгробия своего мнимого отца, Ивана
Грозного, в Архангельском соборе… Далее самозванец прошествовал во дворец
вершить государственные дела.
Первым делом Отрепьев поставил во главе Церкви угодного себе патриарха
Игнатия. Грек по национальности, он к моменту вступления самозванца на трон
был архиепископом Рязанским и, как мы уже говорили, с почестью встречал
Лжедмитрия в Туле. Затем арестовали трех братьев Шуйских, старший из
которых, Василий, через верных людей распространял слухи о самозванстве
нового государя. Отрепьева, очевидно, пугала не столько агитация, сколько
угроза переворота со стороны Шуйских — одного из знатнейших княжеских
родов, не без оснований претендовавших после смерти Федора Ивановича на
российский престол. Для решения дела созвали особый соборный суд, который
приговорил князя Василия Ивановича к смертной казни. Он уже был возведен на
плаху палачом, но неожиданно получил помилование. Братья Шуйские, очевидно
пощаженные по ходатайству бояр, теперь должны были отправиться в ссылку.
Пробыли они там, однако, недолго: по просьбе опять-таки думных бояр их
возвратили в столицу, к прежним должностям. Этот эпизод достаточно ясно
показывает зависимость Лжедмитрия от Боярской думы уже в первые дни своего
царствования. Без согласия бояр новый царь не мог казнить даже заклятого
своего врага. Эта зависимость (а вовсе не государственный ум и гуманность,
как утверждают некоторые историки) побудили Лжедмитрия заявить вскоре после
коронации:
«Два способа у меня к удержанию царства: один способ быть тираном, а другой
— не жалеть кошту (расходов.— С. Б.), всех жаловать: лучше тот образец,
чтобы жаловать, а не тиранить» (цит. по: Р. Г. Скрынников. Смута в России в
начале XVII в. Иван Болотников. Л., 1988. С. 14).
Тем не менее, по необходимости считаясь со сложившимся государственным
укладом и политической традицией Московского царства, самозванец привнес в
них немало нового. «На престоле московских государей он был небывалым
явлением,— пишет В. О. Ключевский (42-я лекция «Курса русской истории»).—
Молодой человек, роста ниже среднего, некрасивый, рыжеватый, неловкий, с
грустно-задумчивым выражением лица, он в своей наружности вовсе не отражал
своей духовной природы: богато одаренной, с бойким умом, легко разрешавшим
в Боярской думе самые трудные вопросы, с живым, даже пылким темпераментом,
в опасные минуты доводившим его храбрость до удальства, податливый на
увлечения, он был мастер говорить, обнаруживал и довольно разнообразные
знания. Он совершенно изменил чопорный порядок жизни старых московских
государей и их тяжелое, угнетательное отношение к людям, нарушал заветные
обычаи священной московской старины, не спал после обеда, не ходил в баню,
со всеми обращался просто, обходительно, не по-царски. Он тотчас показал
себя деятельным управителем, чуждался жестокости, сам вникал во все, каждый
день бывал в Боярской думе, сам обучал ратных людей. Своим образом действий
он приобрел широкую и сильную привязанность в народе, хотя в Москве кое-кто
подозревал и открыто обличал его в самозванстве. Лучший и преданнейший его
слуга П. Ф. Басманов под рукой признавался иностранцам, что царь — не сын
Ивана Грозного, но его признают царем потому, что присягали ему, и потому
еще, что лучшего царя теперь и не найти». В приведенном отрывке перед нами
предстает в общем довольно симпатичный и дахе обаятельный правитель России,
выгодно отличающийся от Ивана Грозного и вполне сопоставимый с Борисом
Годуновым. Еще в более выгодном свете выглядит самозванец в одной из
последних статей В. Б. Кобрина. «Раздумывая над возможной перспективой
утверждения Лжедмитрия на престоле, нет смысла учитывать его самозванство:
монархическая легитимность не может быть критерием для определения сути
политической линии,— пишет историк.— Думается, личность Лжедмитрия была
хорошим шансом для страны: смелый и решительный, образованный в духе
русской средневековой культуры и вместе с тем прикоснувшийся к кругу
западноевропейскому, не поддающийся попыткам подчинить Россию Речи
Посполитой. И вместе с тем этой возможности тоже не дано было
осуществиться. Беда Лжедмитрия в том, что он был авантюристом. В это
понятие у нас обычно вкладывается только отрицательный смысл. А может, и
зря? Ведь авантюрист — человек, который ставит перед собой цели,
превышающие те средства, которыми он располагает для их достижения. Без
доли авантюризма нельзя достичь успеха в политике. Просто того авантюриста,
который добился успеха, мы обычно называем выдающимся политиком». (В. Б.
Кобрин. Смута// Родина. 1991. № 3. С. 70).
Факты, приводимые в обеих характеристиках самозванца, верные. Да,
действительно, Отрепьев обладал и умом, и волей, и невиданной ранее
восприимчивостью к новому. Последним качеством он даже немного напоминал
Петра Великого. В политике он пытался играть самостоятельную роль: не
спешил выполнять обещания, данные семейству Мнишек и римскому папе об
окатоличи-вании России, и предлагал вместо этого коалиционную войну против
Османской империи, не уступал и обещанных в отдачу русских земель. Но нам
кажется, что всего этого еще мало для общей положительной (или хотя бы
благожелательной) оценки самозванца. Да, конечно, политик может себе
позволить авантюризм в достижении власти, но, раз ее достигнув, имеет ли
право проявлять авантюризм в политике, ставя на карту судьбы подданных?
Что, как не авантюра, планы войны с Турцией, игры с иезуитами или
территориальные обещания польскому королю? И так ли безобидно все это было
для России? С другой стороны, нравственность — не единственное требование к
политику, но можно ли положительно оценить политика откровенно
безнравственного, возведшего ложь в принцип? А ведь именно таков был
самозванец. «Отрепьев привык лгать на каждом шагу»,— пишет Р. Г. Скрынников
в книге «Самозванцы в России…». Эта привычка стала его второй натурой. Но
ложь слишком часто всплывала на поверхность, и это приводило к неприятным
эксцессам в Думе. Красочное описание их можно найти в дневнике поляка С.
Немоевского. Бояре не раз обличали «Дмитрия» в мелкой лжи, говоря ему:
«Великий князь, царь, государь всея Руси, ты солгал». Ожидая прибытия в
Москву семейства Мнишек, царь («стыдясь наших» — прибавляет от себя автор
дневника) воспретил боярам такое обращение. Тогда сановники с завидной
простотой задали ему вопрос: «Ну как же говорить тебе, государь, царь и
великий князь всея Руси, когда ты солжешь?» Поставленный в тупик самозванец
обещал Думе, что больше лгать не будет. «Но мне кажется,— замечает С.
Немоевский,— что слова своего перед ними недодержал.
Все сказанное — пока общие рассуждения и свидетельство иностранца. Но
только представьте, что должны были думать о самозванце природные русские
люди, знавшие его раньше, как, например, его родственники в Галиче,
святитель Иов или иноки Чудова монастыря? Во-первых, Юшка Отрепьев
отказался от самого своего-крестного имени (наблюдение А. М. Панченко), тем
самым отказавшись и от благодати, данной в святом крещении. Ведь он стал
называться Дмитрием. Во-вторых, попрал святые обеты монашества, став
расстригой. В-третьих, попрал самое священное после Бога и Церкви для
средневекового человека — монархическую власть. Стоит ли удивляться, что
русские источники довольно единодушно называют Отрепьева «льстивым
антихристом». Ведь антихрист тоже должен прельстить многих своими талантами
и способностями, но обращены эти таланты и способности будут для уловления
и погибели простодушных христиан… И книжник, и малограмотный москвич
узнавали в самозванце одни жуткие черты. Недаром, когда мещанина Федора
Калачника, обличавшего Лжедмитрия, вели на казнь, тот вопил всему народу:
«Приняли вы вместо Христа антихриста и поклоняетесь посланному от сатаны,
тогда опомнитесь, когда все погибнете». Опамятование пришло позже, много
позже, когда подобное мнение стало общепринятым. И нам кажется, что в этой
«наивной» оценке средневековых людей первого самозванца куда больше правды,
смысла и даже самой «научной объективности», чем в парадоксальных, но
безосновательных рассуждениях почтенных историков.
Есть и еще немало черт самозванца, обличающих в нем обманщика и плута,
калифа на час, а вовсе не «хороший шанс для страны». Так, несмотря на
улучшение общего экономического положения в России, преодолевшей страшные
последствия году-новских голодных лет, самозванец сумел привести в полное
расстройство государственные финансы и растратить царскую казну. Часть
средств пошла на выплату денег своим приспешникам от польских гусар до
казаков, часть была уплачена кредиторам. Кроме этого, царь щедро жаловал
верных ему дворян и знать. Но львиная доля денег пошла на всевозможные пиры
и развлечения, на покупку драгоценностей (которые он не стеснялся в
огромных количествах приобретать лично). По оценке Р. Г. Скрынникова,
самозванец истратил около полумиллиона рублей: по тем временам сумма
огромная. Прознав о его страсти к покупкам, в Москву слетелось множество
иноземных купцов, которым самозванец, уже не имевший денег, давал векселя.
Казенный приказ перестал принимать эти долговые обязательства к оплате.
Лжедмитрий нередко попадал в унизительное положение.
Пока самозванец стоял во главе наемных и казачьих отрядов, ему казалось,
что он управляет событиями. Теперь, в Москве, когда верные ему войска были
распущены, оказалось, что события управляют им. Рядом с царем на Руси
всегда были бояре, разделявшие с ним власть. Как замечает Р. Г. Скрынников,
«… бояре не только решали с царем государственные дела, но и сопровождали
его повсюду. Государь не мог перейти из одного дворцового помещения в
другое без бояр, поддерживающих его под руки. Младшие члены Думы оставались
в постельных хоромах царя до утра. Несмотря на все усилия, Отрепьеву не
удалось разрушить традиции, которые связывали его с боярским кругом подобно
паутине. На рассвете в день боярского мятежа князь Василий Шуйский
руководил заговорщиками, а его брат князь Дмитрий находился во внутренних
покоях дворца, подле царя. Именно он помешал Отрепьеву принять
своевременные меры для подавления мятежа» (Самозванцы в России… С. 180).
Чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, самозванец жил одним днем. Он
то устраивал воинские потехи, в которых сам стрелял из пушки, то искал
утешения в балах, где, скрывая свой маленький рост, щеголял в высоких
меховых шапках и сапогах с огромными каблуками. Во время пиров он то и дело
менял платье, демонстрируя богатые наряды. Нередко выезжал на охоту на
лисиц или волков или смотрел на медвежьи потехи, когда в специальном загоне
медведя травили собаками или одной рогатиной лесного исполина убивал
опытный охотник. По ночам расстрига в компании с Басмановым и Михаилом
Молчановым предавался безудержному разврату. «Царь не щадил ни замужних
женщин, ни пригожих девиц и монахинь, приглянувшихся ему,— пишет Р. Г.
Скрынников.— Его клевреты не жалели денег. Когда же деньги не помогали, они
пускали в ход угрозы и насилие. Женщин приводили под покровом ночи, и они
исчезали в неведомых лабиринтах дворца» (Указ. соч. С. 189).
Пока самозванец чередовал столь же широкие, сколь неисполнимые замыслы
государственных начинаний с удовольствиями, бояре плели сеть заговора
против него. Во главе мятежа встали князья Шуйские, бояре братья Голицыны,
Михаил Скопин, дети боярские Валуев и Воейков, московские купцы Мыльниковы.
Среди заговорщиков оказался и друг детских игр Отрепьева Иван Безобразов.
Противники Лжедмитрия сумели поссорить с ним польского короля Сигизмунда
III, повели в народе широкую агитацию против царя, организовали несколько
покушений на его жизнь. Самозванец чувствовал себя во дворце как птица в
золотой клетке. Один, без верных друзей, он отводил душу в беседах с
иезуитами, которые постоянно находились при его особе, да торопил Юрия
Мнишека выдать за него Марину, надеясь не столько обрести верную подругу
жизни, сколько получить от тестя военную помощь. 2 мая 1606 г. царская
невеста со свитой прибыла в Москву. С нею в Россию явилось целое войско:
пехота, польские гусары, те самые, что сопровождали самозванца в московском
походе, вооруженная челядь, обоз. Поляки вели себя в Москве точно в
завоеванном городе, чиня многие насилия и непотребства и приближая тем
развязку затянувшегося спектакля первой самозванщины.
Заговорщики сочли поднявшееся в Москве недовольство поляками весьма
благоприятным фактором, который должен облегчить их дело. 8 мая 1606 г.
Лжедмитрий отпраздновал свадьбу. Венчание и последовавшая за ним коронация
в Успенском соборе возмутили православных москвичей. Невеста, ревностная
католичка, отказалась принять православное причастие. К тому же и день был
выбран самый неподходящий: память святителя Николая, столь почитаемого на
Руси, строгий пост. И в этот день был свадебный пир. На этом пиру
самозванец последний раз лицедействовал и куражился. Пара новобрачных была
хоть куда. Низкорослые молодые не могли даже дотянуться до икон: им
подставили под ноги скамеечки. Облик новобрачных не соответствовал их
высокому социальному положению. «Отрепьев обладал характерной, хотя и
малопривлекательной, внешностью,— пишет Р. Г. Скрынников в книге
„Самозванцы в России…”.— Приземистый, гораздо ниже среднего роста, он был
непропорционально широк в плечах, почти без талии, с короткой шеей. Руки
его отличались редкой силой и имели неодинаковую длину. В чертах лица
сквозили грубость и сила. Признаком мужества русские считали бороду. На
круглом лице Отрепьева не росли ни усы, ни борода. Волосы на голове были
светлые с рыжиной, нос напоминал башмак, подле носа росли две большие
бородавки. Тяжелый взгляд маленьких глаз дополнял гнетущее впечатление» (С.
75). Под стать жениху была и невеста. «Тонкие губы, обличавшие гордость и
мстительность, вытянутое лицо, слишком длинный нос, не очень густые черные
волосы, тщедушное тело и крошечный рост очень мало отвечали тогдашним
представлениям о красоте. Подобно отцу, Марина Мнишек была склонна к
авантюре, а в своей страсти к роскоши и мотовству она даже превзошла отца.
Никто не может судить о подлинных чувствах невесты. Она умела писать, но за
долгую разлуку с суженым ни разу не взяла в руки пера, чтобы излить ему
свою душу» (С. 197).
Семейство Мнишек, стоявшее у истоков карьеры Отрепьева, стало и.-последней
соломинкой, за которую схватился самозванец. Дни его были сочтены. Уже
однажды неосторожно интриговавший против Лжедмитрия Василий Шуйский едва не
лишился головы и на этот раз действовал гораздо хитроумнее. Вместе с
Голицыными князья Шуйские заручились поддержкой новгородских дворян,
которые прибыли в Москву для похода против крымцев. Им были, вероятно,
известны настоящие планы заговорщиков. В то же время среди народа, в целом
сохранившего веру в доброго царя, распространили слух: «Поляки бьют
государя»,— чтобы спровоцировать уличные беспорядки и парализовать верные
самозванцу отряды польских наемников.
На рассвете 15 мая Шуйские собрали у себя на подворье участников заговора и
двинулись к Кремлю. Время выбрали не случайно: в это время как раз
сменялись караулы. Начальник личной охраны самозванца Яков Маржерет, то ли
посвященный в планы заговорщиков, то ли почувствовавший неладное, отвел от
царских покоев внешнюю охрану из иноземцев и сам сказался больным. Во
внутренних помещениях оставалось не более 30 стражников.
Стрельцы, несшие охрану стен и башен, нисколько не удивились, когда перед
ними явились во Фроловских воротах хорошо известные бояре — братья Шуйские
и Голицын. Последовала команда, и за боярами в ворота ворвались вооруженные
заговорщики. Главный вход в Кремль был захвачен. Овладев воротами,
заговорщики ударили в набат, чтобы поднять на ноги посад. Горожане,
вообразив, будто в Кремле пожар, спешили на Красную площадь. Здесь бояре
звали народ побивать «латынян» и постоять за православную веру. Поляки
пытались прийти на помощь самозванцу, но были остановлены бушующими
москвичами, перегородившими улицы баррикадами. Тогда наемники ретировались
в свои казармы.
Тем временем на площади перед дворцом собралась толпа, возглавляемая
заговорщиками. Лжедмитрий послал Басманова узнать, в чем дело. Тот сообщил,
что народ требует к себе царя. Самозванец высунулся из окна и, потрясая
бердышом, крикнул:
«Я вам не Борис!» С площади грянуло несколько выстрелов, и Отрепьев
проворно отскочил.
Басманов вышел на Красное крыльцо, где собрались бояре, и именем царя
просил народ разойтись. Его речь произвела сильное впечатление на народ,
поверивший, что государя надо спасать от поляков, и на стрельцов, готовых
послушать своего командира. Тогда один из заговорщиков, Татищев, подошел к
Басманову сзади и ударил его кинжалом. Дергающееся в агонии тело сбросили с
крыльца на площадь. Толпа ринулась в сени и разоружила копейщиков. Отрепьев
бросился бежать, успев крикнуть подле покоев Марины: «Сердце мое, измена!»
Тайным ходом выбрался он из дворца в Каменные палаты на «взрубе» и прыгнул
из окошка с высоты локтей в двадцать на землю. Прыжок оказался неудачным.
Отрепьев вывихнул ногу и ушиб грудь. По счастью, на его крики пришли верные
ему стрельцы. Они отнесли самозванца в помещение. Там Лжедмитрия нашли
заговорщики, но были отогнаны огнем стрельцов. Тогда бояре пригрозили им,
что разорят Стрелецкую слободу и побьют стрелецких жен и детей. Стрельцы
сложили оружие.
Песенка самозванца была спета. Он, правда, еще просил отнести себя на
Лобное место, якобы чтобы покаяться перед народом, требовал встречи со
своей мнимой матерью Марией Нагой. Но все тщетно. Бояре сорвали с
поверженного самозванца царское платье. Те дворяне, что были ближе к
Гришке, пинали его ногами, осыпая бранью: «Таких царей у меня хватает дома
на конюшне! Кто ты такой, сукин сын?» Василий Голицын наслаждался зрелищем,
а Василий Шуйский, опасаясь популярности царя в народе, разъезжал по
площади и кричал черни, чтобы она потешилась над вором.
Остерегаясь, как бы народ не заступился за «Дмитрия Ивановича», заговорщики
поспешили пристрелить его. В качестве убийцы разные источники называют то
дворянина Ивана Воейкова, то боярского сына Григория Валуева, то
московского купца Мыльника. Кто бы первый ни выстрелил в самозванца,
заговорщики еще долго рубили его бездыханное тело и стреляли в него. Затем
обнаженный труп выволокли из Кремля и бросили в грязь посреди рынка. Чтобы
собравшаяся толпа могла лучше рассмотреть царя, бояре положили его на
прилавок. Под прилавком валялось тело боярина Басманова. Исаак Масса
насчитал на трупе самозванца двадцать ран. Тело предали посмертно торговой
казни. Выехавшие из Кремля дворяне хлестали труп кнутом, приговаривая, что
убитый вор и изменник — Гришка Отрепьев. На вспоротый живот Лжедмитрия
бросили безобразную маску, приготовленную самозванцу для маскарада. В рот
сунули дудку. Потешившись несколько дней, бояре велели привязать труп к
лошади, выволочь в поле и закопать у обочины дороги. Вскоре покатились
слухи о зловещих знамениях. Рассказывали, что, когда труп везли через
крепостные ворота, буря сорвала с них верх, потом не ко времени грянули
холода, по ночам над могилой люди видели голубые огни. Тогда труп вырыли,
сожгли, а пепел зарядили в пушку и выстрелили им в ту сторону, откуда
пришел Лжедмитрий.
Так закончилась первая самозванщина. Лжедмитрий был вытащен боярами —
противниками Годунова, точно козырная карта из колоды, в игре против царя
Бориса Федоровича. Но теперь, когда старший Годунов умер, а младший был
убит, и самозванец стал не нужен. Его отбросили, как отбрасывают козырного
валета, побившего неприятельского короля. Теперь в ходу оказались совсем
другие карты. Бояре готовились признать царем Василия Шуйского.
Заключение
Совершенно очевидно, что для понимания сущности и причин возникновения
самозванчества нужно прежде всего изучить идейно-психологические
особенности русского народного сознания. Большое внимание этому факту было
уделено в первой части работы
Понятием «самозванство» определяются прежде всего действия конкретного
человека, решившего объявить себя царем или Мессией, а также факторы,
управлявшие поведением самозванца, пока он не получил поддержки в народе.
Изучение самозванства подразумевает углубление в психологию самозванцев, в
тот круг представлений, который непосредственно мотивировал их действия.
Термин «самозванчество» относится к области социальной психологии.
Самозванчество начинается тогда, когда лжецарь или псевдомессия открывается
окружающим, формирует группу соратников или становится во главе какого-либо
движения социального протеста. Изучая природу самозванчества, в работе
акцентируется внимание прежде всего на народной реакции на появление
самозванца.
В работе также приведены исторические портреты Емельяна Пугачева и
Лжедмитрия I.
Таким образом, закат эпохи самозванчества напрямую связан с угасанием
средневекового мировоззрения в целом, с утверждением новых взглядов на мир
и человеческую личность. Развитие капитализма в России и отмена крепостного
права окончательно вытеснили самозванцев с исторической арены, которую
заняли новые герои и «властители народных дум».
Список использованной литературы

1. Мавродин В. В. Крестьянская война под руководством Пугачева.— М.:
Знание, 1973.— 64 с.— (Новое в жизни, науке, технике… «История»; 6).
2. Лимонов Ю. А. Емельян Иванович Пугачев // Лимонов Ю. А. Емельян Пугачев
и его соратники.— Л., 1975.— С. 5—12.
3. Крестьянская война в России в 1773—1775 годах: Восстание Пугачева / В.
В. Мавродин,
4. Буганов В. И. Емельян Пугачев: Кн. для учащихся сред. и ст. классов.—
М.: Просвещение, 1990.— 191 с.
5. Александров А. А., Садаков М. А. Гнев народа: К 200-летию Пугачевского
восстания.— Ижевск: Удмуртия, 1974.— 55 с.: 2 л. ил.
6. Скрынников Р. Г. Смута в России в начале XVII в.: Иван Болотников.
7. Сивков К. В. Самозванчество в России в последней трети XVIII в.//
Исторические записки. 1950.Т.31.

Все рефераты по истории